Эпоха невинности

Ничего необычного не было в том, что на пороге свадьбы его посещали подобные мысли, однако он сознавал, что их раздражающая назойливость и четкость связаны с несвоевременным появлением графини Оленской. Из-за него как раз в момент помолвки – предполагающей чистоту помыслов и безоблачность надежд – он оказался в центре скандала, поднявшего на поверхность особые проблемы, которые он предпочел бы оставить покоящимися на дне. «Черт бы побрал эту графиню Оленскую!» – пробормотал он, гася лампу и начиная раздеваться. Он на самом деле не понимал, почему ее судьба должна хоть в малейшей мере влиять на его жизнь, хотя уже смутно догадывался, что лишь начинает ощущать последствия связанного с ее защитой риска, отважиться на который его вынуждала помолвка.

Гром грянул несколько дней спустя.

Ловелл Минготты разослали приглашения на так называемый «официальный обед» (это означало трех дополнительных лакеев, по две перемены каждого блюда и римский пунш в середине трапезы), сопроводив их пояснением: «В честь встречи графини Оленской» – в соответствии с американским обычаем гостеприимства, предписывающим принимать иностранцев как королевских особ или, как минимум, их посланцев.

Гости были отобраны со смелостью и разборчивостью, в которых посвященный узнавал твердую руку Екатерины Великой. К постоянному резерву, сложившемуся в незапамятные времена и состоявшему из Селфридж-Мерри, которых приглашали повсюду, поскольку так было принято, Бофортов, поскольку они претендовали на родство, и мистера Силлертона Джексона с сестрой (которая ездила куда бы ни велел ей брат), были добавлены некоторые «модные», но непременно безупречные из наиболее видных «молодых пар», а также Лоуренс Леффертсы, миссис Леффертс-Рашуорт (очаровательная вдова), Хэрри Торли, Реджи Чиверсы и молодой Моррис Дагонет с женой (урожденной ван дер Люйден). Компания и впрямь была составлена тщательно: все ее участники принадлежали к узкому внутреннему кругу людей, которые денно и нощно, с неиссякаемым жаром развлекались вместе на протяжении всего долгого нью-йоркского сезона.

Спустя сорок восемь часов случилось невероятное: все, кроме Бофортов и старого мистера Джексона с сестрой, отклонили приглашения.

Преднамеренное неуважение усугублялось тем, что его продемонстрировали даже Реджи Чиверсы, принадлежавшие к клану Минготтов, а также одинаковой формулировкой отказа: «К сожалению, не можем принять приглашение» – без смягчающей оговорки «поскольку уже ангажированы», которую предписывали обычные правила вежливости.

Нью-йоркское светское общество в те времена было слишком немногочисленным и ограниченным, чтобы каждый, имеющий к нему прямое или косвенное отношение (включая владельцев извозчичьих дворов, дворецких и поваров), не знал точно, кто в какой вечер свободен, и это давало возможность получателям приглашения миссис Ловелл Минготт с жестокой откровенностью выказать свою решимость не встречаться с графиней Оленской.

Удар оказался неожиданным, но Минготты, по своему обыкновению, приняли его неустрашимо. Миссис Ловелл Минготт доверительно сообщила о конфузе миссис Уелланд, та – Ньюланду Арчеру, который, кипя гневом, горячо и решительно воззвал к своей матери, и миссис Арчер, после долгого мучительного внутреннего сопротивления и попыток умерить гнев сына, сдалась на его уговоры (как бывало всегда), прониклась его соображениями и с энергией, удвоенной сожалением о своих предыдущих сомнениях, надев серый бархатный капор, заявила:

– Я еду навестить Луизу ван дер Люйден.

Нью-Йорк времен Ньюланда Арчера представлял собой маленькую скользкую пирамиду, в которой невозможно было найти хоть один зазор или обрести точку опоры, чтобы подняться выше. Она покоилась на прочном основании, состоявшем из тех, кого миссис Арчер называла «простыми людьми»: на почтенном, но малоизвестном большинстве респектабельных фамилий, которые (как в случае со Спайсерами, Леффертсами или Джексонами) возвысились за счет заключения браков с представителями господствующих кланов. Теперь, говорила миссис Арчер, люди не так разборчивы, как в былые времена, можно ли рассчитывать, что старые традиции будут соблюдаться и впредь, если на одном конце Пятой авеню правит Кэтрин Спайсер, а на другом – Джулиус Бофорт? Сужаясь на пути к вершине от этого здорового, но малозаметного нижнего слоя, пирамида переходила в компактный и влиятельный слой, который активно представляли Минготты, Ньюланды, Чиверсы и Мэнсоны. Большинство людей считало, что они и есть вершина пирамиды, но сами они (по крайней мере, те, кто принадлежал к поколению миссис Арчер) отдавали себе отчет в том, что с точки зрения профессиональных генеалогов лишь небольшое количество их могло претендовать на такую высоту.

– Нечего втолковывать мне весь этот газетный вздор насчет нью-йоркской аристократии, – говорила детям миссис Арчер. – Если она и существует, то ни Минготты, ни Мэнсоны к ней не принадлежат, равно как Ньюланды и Чиверсы. Наши деды и прадеды были всего лишь уважаемыми английскими или голландскими купцами, которые приплыли в колонии, чтобы разбогатеть, и остались здесь, поскольку дела пошли хорошо. Подпись одного из ваших прадедов стоит под Декларацией независимости, а другой был генералом штаба Вашингтона и получил саблю генерала Бургойна после битвы при Саратоге. Этим можно гордиться, но это не имеет никакого отношения к знатности или принадлежности к высшему классу. Нью-Йорк всегда был торговым городом, и тут не насчитаешь более трех семей, которые имеют право претендовать на аристократическое происхождение в истинном понимании этого слова.

Миссис Арчер, ее сыну и дочери, как и всем в Нью-Йорке, было хорошо известно, кто эти избранные: Дагонеты с Вашингтон-сквер, которые вели начало от старого английского дворянского рода, связанного семейными узами с Питтсами и Фоксами, Лэннингсы, породнившиеся посредством браков с потомками графа де Грасса, и ван дер Люйдены, прямые потомки первого голландского губернатора Манхэттена, связанные благодаря заключенным еще до революции бракам с разными представителями французской и британской аристократии.

Лэннингсов нынче представляли лишь две очень старые, но жизнерадостные мисс Лэннингс, весело жившие воспоминаниями среди фамильных портретов и чиппендейловской мебели; клан Дагонетов был весьма представительным и связанным с самыми знатными именами Балтимора и Филадельфии; а вот ван дер Люйдены, занимавшие самое высокое положение в иерархии, терялись в некоем небесном мерцании, из которого впечатляюще материализовались лишь две фигуры: мистер и миссис Генри ван дер Люйден.

Миссис Генри ван дер Люйден была урожденной Луизой Дагонет, а ее мать – внучкой полковника дю Лака (из родовитой семьи с Нормандских островов), который сражался под командованием Корнуоллиса, а после войны осел в Мэриленде с женой леди Анжеликой Тревенна, пятой дочерью графа Сент-Острея. Связи между Дагонетами, мэрилендскими дю Лаками и их аристократическими корнуоллскими родственниками Тревеннами всегда были тесными и сердечными. Мистер и миссис ван дер Люйден не раз гостили у нынешнего главы рода Тревеннов герцога Сент-Острея в его загородной резиденции в Корнуолле и в поместье Сент-Острей в Глостершире, а его светлость нередко выражал намерение когда-нибудь нанести им ответный визит (без герцогини, поскольку та боялась пересекать Атлантику).

Мистер и миссис ван дер Люйден делили свое пребывание между Тревенной, их резиденцией в Мэриленде и Скайтерклиффом, обширным поместьем на берегу Гудзона, являвшимся одним из колониальных грантов[22] голландского правительства знаменитому первому губернатору колонии, патруном[23] которого до сих пор считался ныне здравствовавший ван дер Люйден. Их огромный внушительный дом на Мэдисон-авеню редко открывал свои двери, и, приезжая в город, они принимали в нем лишь самых близких друзей.

– Я бы хотела, чтобы ты поехал со мной, Ньюланд, – сказала миссис Арчер, внезапно задержавшись у подножки «купе Брауна». – Луиза любит тебя, и, разумеется, я предпринимаю этот шаг ради нашей дорогой Мэй, а еще потому, что, если мы не будем держаться вместе, Общество как таковое перестанет существовать.

VII

Миссис Генри ван дер Люйден слушала повествование своей кузины миссис Арчер молча.

Можно было сколько угодно напоминать себе, что миссис ван дер Люйден молчалива всегда, что она в силу характера и воспитания никогда не связывает себя никакими обязательствами, хотя на самом деле очень добра к людям, которых по-настоящему любит, однако даже не раз убедившись в ее доброте на собственном опыте, нельзя было не почувствовать холодок при виде этой гостиной на Мэдисон-авеню, с высоким потолком и белыми стенами, с обитыми бледной парчой креслами, с которых явно только что сняли чехлы по случаю вашего визита, и кисеи, все еще закрывающей каминную полку с орнаментом из золоченой бронзы и «Леди Анжелику дю Лак» Гейнсборо в красивой резной старинной раме.

Напротив портрета очаровательной прародительницы висел ее собственный портрет (в черном бархатном платье с венецианскими кружевами) кисти Хантингтона. По общепринятому мнению, изяществом он «не уступал Кабанелю», и, хоть минуло двадцать лет с момента его написания, сходство модели с портретом «оставалось поразительным». И правда: ту миссис ван дер Люйден, которая сидела сейчас под ним, можно было принять за сестру-близняшку светловолосой моложавой дамы, откинувшейся на спинку позолоченного кресла на фоне зеленой репсовой шторы. Миссис ван дер Люйден все еще надевала черное бархатное платье с венецианскими кружевами, когда выезжала в свет, точнее (поскольку она никогда не обедала вне дома), когда открывала перед ним двери своего дома. Ее светлые волосы, потускневшие, но не поседевшие, по-прежнему были уложены надо лбом гладкими переплетающимися прядями, а прямой нос между бледно-голубыми глазами лишь чуточку заострился вокруг ноздрей по сравнению с тем временем, когда создавался портрет. Арчера Ньюланда неизменно и искренне поражало то, как неестественно хорошо она сохранилась в безвоздушной атмосфере своего безупречного существования – словно тело, вмерзшее в ледник, многие годы хранящий румянец жизни после смерти.

Как и все в его семье, он высоко ценил миссис ван дер Люйден и восхищался ею, однако – при всей ее благосклонной любезности – находил ее менее податливой, чем даже иных из своих теток по материнской линии, отличавшихся жесткостью характера, – суровых старых дев, которые из принципа говорили «нет», еще даже не узнав, о чем их просят.

В выражении лица миссис ван дер Люйден нельзя было прочесть ни «да», ни «нет» – только обычную благорасположенность, пока ее тонкие губы не изгибались в некую тень улыбки и не следовал почти всегда неизменный ответ: «Мне нужно сначала обсудить это с мужем».

Они с мистером ван дер Люйденом были так похожи, что Арчер часто задавался вопросом: как после сорока лет столь спаянного супружества две настолько сросшиеся индивидуальности вообще могли достаточно отстраниться друг от друга, чтобы обсуждать разные мнения, казавшиеся невозможными между ними. Но поскольку ни один из них никогда не принимал решения без предварительного совещания на своем тайном конклаве, миссис Арчер и ее сын, изложив суть дела, безропотно ждали сакраментальной фразы.

Однако миссис ван дер Люйден, которая редко удивляла кого бы то ни было, на сей раз удивила-таки их, потянувшись к шнурку звонка.

– Я бы хотела, – сказала она, – чтобы Генри тоже услышал то, что вы мне рассказали. – И строго добавила, обращаясь к появившемуся лакею: – Если мистер ван дер Люйден закончил читать газету, пусть будет так добр присоединиться к нам.

«Читать газету» она произнесла тоном, каким жена министра могла бы сказать «председательствовать на заседании кабинета министров», но вовсе не из высокомерия, а просто по выработавшейся за долгую жизнь и поддерживаемой отношением ее друзей и родственников привычке считать малейший жест мистера ван дер Люйдена имеющим почти сакральную важность.

Незамедлительность ее действия показала, что она считает дело таким же неотложным, как и миссис Арчер, однако, чтобы не создалось впечатления, будто она заранее берет на себя какое-то обязательство, миссис ван дер Люйден с любезнейшим видом добавила:

– Генри всегда так рад видеть вас, дорогая Аделина. К тому же он наверняка захочет поздравить Ньюланда.

Створки двойной двери торжественно распахнулись, и в проеме появился мистер Генри ван дер Люйден, высокий, худощавый, в сюртуке, с потускневшими светлыми волосами, таким же прямым носом, как у супруги, и таким же застывшим выражением доброжелательности во взгляде, с той лишь разницей, что его глаза были бледно-серыми, а не бледно-голубыми.

Мистер ван дер Люйден по-родственному радушно приветствовал миссис Арчер, поздравил Ньюланда в тех же выражениях, что и его жена, после чего опустился в одно из парчовых кресел с непринужденностью правящего суверена.

– Я только что закончил читать «Таймс», – сказал он, сомкнув подушечки своих длинных пальцев. – Во время пребывания в городе я бываю так занят, что мне удобней читать газеты после ланча.

– О, такой распорядок имеет много преимуществ, – подхватила миссис Арчер. – Мой дядя Эгмонт, бывало, говорил, что не читать утренние газеты до обеда – значит беречь нервы.

– Да, и мой отец ненавидел торопливость. Но теперь мы живем в постоянной спешке, – сказал мистер ван дер Люйден ровным голосом, c довольным видом медленно обводя взглядом свою просторную, словно окутанную прозрачной пеленой гостиную, которая, с точки зрения Арчера, идеально воплощала дух своих хозяев.

– Я надеюсь, ты действительно закончил свое чтение, Генри? – вставила его жена.

– Вполне, вполне, – заверил он ее.

– Тогда я хотела бы, чтобы Аделина рассказала тебе…

– О, на самом деле это касается Ньюланда, – с улыбкой перебила ее миссис Арчер и еще раз пересказала чудовищную историю об афронте, устроенном бедной миссис Ловелл Минготт. – Разумеется, Августа Уелланд и Мэри Минготт сочли, особенно ввиду помолвки Ньюланда, что вы с Генри должны это знать.

– Вот как, – сказал мистер ван дер Люйден и издал глубокий вздох.

Воцарилась тишина, в которой тиканье монументальных часов из золоченой бронзы на мраморной каминной полке казалось оглушительным, как размеренные выстрелы сигнальной пушки. Арчер с благоговением созерцал две стройные блеклые фигуры, сидевшие рядом друг с другом в некоем подобии вице-королевской величавости, как проводники верховной воли отдаленных предков и их наместники, коих судьба вынуждает властвовать, между тем как они с гораздо большим удовольствием жили бы в простоте и уединении, выпалывая невидимые сорняки на идеальных лужайках Скайтерклиффа и вдвоем раскладывая пасьянсы по вечерам.

Первым прервал молчание мистер ван дер Люйден.

– Вы действительно думаете, что дело в некоем… некоем намеренном вмешательстве Лоуренса Леффертса? – спросил он, обращаясь к Арчеру.

– Я в этом не сомневаюсь, сэр. В последнее время Ларри ведет себя жестче обычного, поскольку – да простит меня кузина Луиза за упоминание в ее присутствии – у него весьма тесный роман с женой, кажется, почтмейстера из их деревни, а когда бедная Гертруда Леффертс начинает что-нибудь подозревать, он, опасаясь последствий, развивает бурную деятельность подобного рода, чтобы продемонстрировать, как высокоморален он сам; вот и теперь он во весь голос кричит: какая, мол, дерзость приглашать его жену туда, где она может встретиться с людьми, с которыми ей водить знакомство не подобает. Он просто использует мадам Оленскую как громоотвод, я и прежде не раз видел, как он это делает.

– Ах, эти Леффертсы! – сказала миссис ван дер Люйден.

– Ах, эти Леффертсы! – эхом отозвалась миссис Арчер. – Что бы сказал дядюшка Эгмонт, узнай он, что Лоуренс Леффертс позволяет себе определять чье бы то ни было положение в обществе? Это лишь показывает, до чего докатилось само общество.

– Будем надеяться, что до этого еще не дошло, – твердо сказал мистер ван дер Люйден.

– Ах, если бы вы с Луизой чаще выезжали! – вздохнула миссис Арчер, но тут же спохватилась, что совершила ошибку. Ван дер Люйдены были чрезвычайно чувствительны к любой критике их уединенного образа жизни. Они считались арбитрами моды, судом высшей инстанции, знали это и принимали как волю судьбы. Однако, будучи людьми скромными и склонными к отшельничеству, не имели природной расположенности к своей роли, вели затворническую жизнь в своем лесном Скайтерклиффе и, когда приезжали в город, отклоняли все приглашения под предлогом хрупкого здоровья миссис ван дер Люйден.

Арчер поспешно пришел матери на помощь.

– Вы с тетушкой Луизой – непререкаемые авторитеты для всего Нью-Йорка. Именно поэтому миссис Минготт сочла, что не должна пренебречь оскорблением, брошенным графине Оленской, не посоветовавшись с вами.

Миссис ван дер Люйден посмотрела на мужа, тот посмотрел на нее.

– Мне не нравится сам принцип, – сказал мистер ван дер Люйден. – Пока почтенная семья поддерживает любого из своих членов, ее мнение должно уважаться – точка.

– Я придерживаюсь того же мнения, – подхватила его жена так, словно высказывала какую-то новую мысль.

– Я понятия не имел, – продолжил мистер ван дер Люйден, – что дело приняло такой оборот. – Он помолчал и снова взглянул на жену. – Мне кажется, дорогая, что графиня Оленская уже является в некотором роде нашей родственницей – через первого мужа Медоры Мэнсон. В любом случае она станет ею, когда Ньюланд женится. – Он повернулся к молодому человеку. – Ньюланд, вы читали сегодня утренний выпуск «Таймс»?

– Конечно, сэр, – ответил Арчер, который обычно пролистывал с полдюжины газет за утренним кофе.

Супруги снова переглянулись. Взгляды их бледных глаз сомкнулись в долгом и серьезном консилиуме, потом по лицу миссис ван дер Люйден промелькнула едва заметная улыбка, означавшая, что она все поняла и согласна.

Мистер ван дер Люйден обратился к миссис Арчер:

– Я бы хотел, чтобы вы передали миссис Ловелл Минготт: если бы здоровье позволяло Луизе выезжать, мы с ней были бы счастливы… э-э… занять места Леффертсов на ее обеде. – Он сделал паузу, чтобы его ирония дошла до слушателей. – Как вы знаете, это невозможно. – Миссис Арчер издала сочувственный вздох. – Но Ньюланд сказал, что читал утреннюю «Таймс», и, следовательно, он, вероятно, заметил, что родственник Луизы герцог Сент-Острей на следующей неделе прибывает сюда на пароходе «Россия». Он хочет опробовать свой новый шлюп «Джиневра», на котором будет участвовать в гонках на Международный кубок предстоящим летом, а также поохотиться на уток в Тревенне. – Мистер ван дер Люйден снова помолчал и продолжил со все возрастающей благосклонностью: – Но прежде, чем отправиться в Мэриленд, мы устраиваем встречу с ним для нескольких друзей – всего лишь скромный обед с последующим приемом. Уверен, Луиза, так же, как и я, будет рада, если графиня Оленская позволит нам включить ее в число наших гостей. – Он встал, со сдержанным дружелюбием поклонился кузине и добавил: – Надеюсь, Луиза позволит мне сказать от ее имени, что она сама завезет приглашение – на наших карточках, разумеется, на наших карточках, – когда отправится на прогулку.

Миссис Арчер, понявшая намек: пора, мол, и честь знать, встала, поспешно бормоча благодарности. Миссис ван дер Люйден посмотрела на нее с улыбкой Эсфири, заступающейся за свой народ перед Артаксерксом, но ее муж протестующе поднял руку.

– Вам не за что благодарить, дорогая Аделина, – совсем не за что. Такое не должно происходить в Нью-Йорке и не будет, пока я могу это предотвратить. – Он произнес эти слова со снисходительностью милостивого монарха, провожая своих родственников до двери.

Два часа спустя весь город знал, что огромное ландо с С-образными рессорами, на котором миссис ван дер Люйден совершала прогулки, чтобы подышать свежим воздухом, видели у дома старой миссис Минготт и что слуге был передан большой квадратный конверт, а тем же вечером в Опере мистер Силлертон Джексон уже имел основания утверждать, что в конверте была карточка с приглашением графине Оленской на обед, который ван дер Люйдены давали на следующей неделе в честь своего родственника герцога Сент-Острея.

Некоторые из более молодых людей в клубной ложе при этом сообщении обменялись улыбками, искоса поглядывая на Лоуренса Леффертса, в небрежной позе сидевшего в переднем ряду, подергивая себя за ус; улучив паузу в партии сопрано, он авторитетно заявил:

– Никто, кроме Патти, не должен и пытаться исполнять Амину в «Сомнамбуле».

VIII

Весь Нью-Йорк сходился во мнении, что графиня Оленская «подурнела».

Впервые она появилась здесь в годы детства Ньюланда Арчера восхитительно хорошенькой девочкой лет девяти-десяти, про которую говорили, что она «просится на полотно художника». Ее родители жили на континенте, переезжая с места на место, и когда после «кочевого» детства она потеряла их обоих, ее взяла к себе тоже склонная к перемене мест тетка, Медора Мэнсон, которая как раз направлялась в Нью-Йорк, чтобы там «осесть».

Раз за разом вдовея, бедная Медора всегда возвращалась туда (каждый раз во все менее дорогой дом) и привозила с собой нового мужа или приемного ребенка, но несколько месяцев спустя неизменно расставалась с мужем или ссорилась с приемышом и, с убытком избавившись от дома, снова пускалась в странствие. Поскольку ее мать была из Рашуортов, а последним браком она породнилась с кланом сумасшедших Чиверсов, Нью-Йорк снисходительно относился к ее эксцентричным выходкам, но когда она вернулась со своей маленькой осиротевшей племянницей, родители которой пользовались в свете популярностью, несмотря на достойное сожаления пристрастие к путешествиям, общество сокрушалось о том, что столь милое дитя попало в такие руки.

Все выказывали доброе расположение к маленькой Эллен Минготт, хотя румяные смуглые щеки и тугие кудри придавали ей слишком жизнерадостный вид, не подобающий ребенку, которому еще положено носить траур по родителям. Одной из многих дерзких особенностей Медоры было пренебрежение незыблемыми правилами, определявшими американский порядок соблюдения траура, поэтому, когда она сошла с трапа, семья была эпатирована тем, что траурная вуаль, которую она носила по собственному брату, оказалась на семь дюймов короче, чем у ее своячениц, а маленькая Эллен и вовсе была в платье из багряной мериносовой шерсти с янтарными бусами – ни дать ни взять цыганский под-кидыш.

Но Нью-Йорк так давно смирился с причудами Медоры, что только несколько пожилых дам покачали головами при виде кричащего наряда Эллен, остальная родня подпала под обаяние ее яркой внешности и яркого характера. Это было бесстрашное и непосредственное маленькое существо, которое не стеснялось задавать приводившие в замешательство вопросы, делать несвойственные ее возрасту замечания и обладало диковинными «заморскими» талантами: она исполняла испанский танец с шалью и пела под гитару неаполитанские любовные романсы. Под руководством своей тетушки (которая на самом деле была миссис Торли Чиверс, но, исхлопотав папскую привилегию, вернула себе фамилию первого мужа и именовалась маркизой Мэнсон, потому что в Италии фамилия легко трансформировалась в Манцони[24]) девочка получила дорогое, но несистематическое образование, которое включало «рисование с модели» (о чем раньше невозможно было и помыслить) и игру на фортепиано, ее пианистическое мастерство позволяло ей даже выступать в квинтетах с профессиональными музыкантами.

Разумеется, ничего хорошего из этого выйти не могло, и когда несколько лет спустя бедняга Чиверс умер наконец в сумасшедшем доме, его вдова (облаченная в какие-то экзотические покровы, напоминавшие водоросли) снова смотала удочки и упорхнула вместе с Эллен, превратившейся уже в высокую девушку с широкой костью и глазами, невольно притягивавшими внимание. Какое-то время о них ничего не было слышно, потом пришла новость, что Эллен вышла замуж за невероятно богатого польского аристократа с сомнительной репутацией, с которым она познакомилась на балу во дворце Тюильри и у которого, по слухам, имелись роскошные дома в Париже, Ницце и Флоренции, яхта в бухте Каус и обширные, площадью во много квадратных миль, охотничьи угодья в Трансильвании. Она растворилась в окутанных серными парами вышних сферах, и когда через несколько лет Медора снова объявилась в Нью-Йорке, подавленная, обедневшая, в трауре по третьему мужу, и стала приискивать себе еще более скромный дом, люди удивлялись: неужели ее богатая племянница не может ничего для нее сделать? Но следом просочился слух, что и собственный брак Эллен закончился катастрофой и что она сама возвращается домой, чтобы найти покой и забвение среди родных.

Все это пронеслось в голове у Арчера, когда неделю спустя вечером, на который был назначен имеющий особый смысл обед, он наблюдал, как графиня Оленская входит в гостиную ван дер Люйденов. Событие было многозначительным, и он немного нервничал, не зная, справится ли она. Эллен приехала с заметным опозданием и в одной перчатке, на ходу застегивая на запястье браслет, без малейшего признака торопливости или неловкости вошла в гостиную, где собралось самое изысканное нью-йоркское общество, совокупное присутствие которого могло бы смутить любого.