Поезд Ноя

– Партия – это семья?

– Ну… Практически да, только ртов побольше. И все равно гонораров хватало. А тот же Куприн после публикации трех рассказов сумел оплатить все долги.

– У нас тоже долги есть?

– Наверное, будут. После сегодняшней покупки…

В прихожей пчелой гудит домофон. Я спешу к трубке, Олежа семенит следом.

– Картон привезли! – почему-то шепотом говорит он. – Для домика!

Я выслушиваю сообщение и открываю дверь. Олежа прав: привезли долгожданный картон.

***

Холодильник выгружен, пенопласт выброшен. Подобно двум воинам-исполинам мы стоим перед пустой картонной коробкой.

– Ну что, начинаем строить?

Я качаю головой.

– Начинаем чертить. Черными чернилами чертеж и все такое…

– Почему чернилами?

– Потому что без чертежа ни одно важное дело в жизни не делается.

– Да-а?

– Парварда… Держи, – я протягиваю сыну листок. – Здесь чертишь ты, здесь – я. Потом сравним, проанализируем и вперед.

Времени на черчение у нас уходит немного – минуты две или три, но и за этот крошечный интервал Олежа успевает устать.

– Пап, ну скоро ты там? Я уже закрасить успел.

– Сейчас, еще секунду…

Наконец, чертежи готовы. У меня это одноэтажный, смахивающий на кирпич барак – с флагом и электрической проводкой, у Олежи – многоярусный дворец с фонтаном и башнями, с садом из персиковых деревьев, с двумя пушками и крокодилом Геной у крыльца. Мой чертеж не подписан, а у Олежи под дворцом замысловатая строчка из пузатых букв: «КАНСРУКЦЯ».

Мы говорим «цэ», Олежа – «ци», и буковка «а» вместо «о» тоже вполне объяснима, так что правописанием сына я в целом доволен. А вот он, глядя на мою схему, проявляет недоумение.

– Что-то не похоже на мое.

– Это нормально. Плюрализм мнений, тендер. Зато теперь мы точно знаем, чего хотим.

– А чего мы хотим?

– Строить конструкцию.

– Я так и написал! Вот тут.

– Я видел.

– Теперь можно строить?

– Ага.

– Точно по чертежам?

– Конечно!

Чертежи мы крепим скотчем на стене и, засучив рукава, принимаемся за коробку. Картон хрустит и сминается, я кромсаю его перочинным ножом, как заправский хирург пациента. Вырезаю пол и выкраиваю стену. Нитками пришиваю боковины. Олежа фиксирует мою работу полосками приклеиваемой бумаги. Выходит что-то грузное и больное – покрытое швами и белыми, напоминающими пластырь наклейками. Но прочность сооружение мало-помалу приобретает. С появлением одной стенки конструкция еще неустойчиво покачивается, но вторая стена и внутренняя угловая полка придает дому недостающую стойкость. Олежа тут же забирается на крышу и танцует некое подобие ламбады. Я с ужасом смотрю на прогибающийся картон, но конструкция выдерживает.

– У меня свой дом! Свой крутой до-до-домище! – поет Олежа. У него интонации завзятого рэппера, но тут уж я бессилен. Регресс, как и прогресс, неотвратим, а что есть первое и что второе, не объяснит ни один философ. Как хрестоматийную курицу с яйцом.

– Еще сделаем люк и встроим перископ, – предлагаю я. – Но сначала с освещением надо закончить.

– Круто! – поет-вопит Олежа и руками то ли боксирует, то ли вторит своим воплям. Между тем, снова зуммерит домофон.

– Еще один холодильник? – удивляется Олежа.

– Мама, – объясняю я. – Сейчас увидит и хлопнется в обморок.

– Подушку! – вопит Олежа. – Быстрее!..

***

– Та-а-ак…

Словцо – многозвучное, многозначное. Как паровозный гудок.

– Но он ведь все равно хорошенький! – Олежа дипломатично гладит холодильник. Все равно как пингвин белого медведя. Или наоборот?

– Угу, – поддакиваю я. – Хорошенький.

– Его зовут Аристон Иваныч. Так папа сказал.

Я снова киваю, а супруга Катя шумно вздыхает. Она стоит в дверях кухоньки и смотрит на нашу покупку. Снизу вверх и сверху вниз. Иначе и невозможно, поскольку агрегат напоминает блок, утащенный из снежного городка. Ощущение, что полкухни куда-то исчезло.

– Класс энергопотребления «А», абсолютно бесшумный, – бормочу я, и в эту секунду что-то предательски начинает урчать в животе у «Аристона Иваныча». Это тем более странно, что переваривать ему особенно нечего. Из всех прежних запасов мы переложили в него только пакет с пельменями и последнюю банку морской капусты. Для такого гиганта – форменный пустяк. Все равно как котлетка для тигра.

– Ты же давно хотела новый холодильник! – Олежа умело гнет свою линию и жмет на нужные клавиши. Ласковая ручонка продолжает оглаживать бок холодильника. – Смотри, какой он беленький, чистенький! Продавцы сказали: сто лет будет работать.

– Они много чего говорят!

– Да, но класс энергопотребления… – опрометчиво начинаю я, однако Олежа снова меня перебивает:

– Мам! На него уже и муха садилась. Противная! Я как закричал: «Эй, муха! Как ты не смеешь трогать папины чужие вещи!» И папа ее газетой – дыщ! И я – дыщ! А потом мы тряпкой все отмыли. Смотри, даже пятна не осталось.

Про пятно и муху это очень к месту. Похоже, Олежа дипломат не лучше меня. Катя грозно шагает к холодильнику, осматривает агрегат справа и слева, привстает на цыпочки.

– Почему он такой высокий?

Голос у нее полувозмущенный и полувосторженный. Я подмигиваю Олеже. Кажется, лед тронулся.

– Наверное, хорошо кормили на заводе, – пробую шутить я. – Вот и вырос.

– И я таким вырасту! – объявляет Олежа.

– Если будешь есть кашу и суп, – говорит Катя.

– А еще чистить зубы и делать зарядку, – облегченно добавляю я. Первая колдобина – позади, мы снова в одной упряжке.

– Папа говорит, в такой холодильник можно двадцать таких, как я насовать! – хвастается Олежа.

Конечно, приятно, когда тебя цитируют, но Катя слишком ошарашена и Олежу не слышит.

– Ну, а старый куда денем?

– Продадим, сдадим в металлолом, подарим, – перечисляю я варианты. – Это не проблема.

– Не проблема! – вторит Олежа. – Если что, унесем в детский садик. Нам как раз детали для космического корабля нужны…

– В общем, ты это… Осваивайся. А мы пойдем, – говорю я.

– Осваивайся! – Олежа хватает меня за руку, и мы спешим в гостиную.

– И не упала даже, – радуется по дороге Олежа.

– Что?

– В обморок, – напоминает сын. – Я подушку принес, а она не упала. Ты обещал: упадет.

– Ну… Она твоего дома еще не видела, – я со вздохом усаживаюсь возле громады картонного короба. Если холодильник занял полкухни, то коробка оккупирует добрых полкомнаты. Так что опасения не столь уж беспочвенны. Можно увидеть Париж и умереть, а можно хлопнуться в обморок от вида обыкновенной коробки. Тем более что это уже не коробка, а почти дом. С дверью, с окном и Олежкиным рисунком на боку. Хитрый сын знал, что рисовать. Акварельное граффити изображает нашу дружную семью – маму, естественно, в центре – в цветочках, в кудельках волос и пышном платье, нас, скромных тружеников, по краям. Все трое счастливы и довольны. Причину довольства угадать несложно: у нас наконец-то появился дом. Из самого настоящего картона. С окном, дверью и включающейся внутри лампочкой.

Пока мама привыкает к переменам на кухне, мы успеваем вырезать второе окно и втиснуть под домик старенький гостевой матрас. Вооружившись фломастерами, Олежа рисует на доме кота с крокодилом, длинную машину о восьми колесах, огромными буквами выводит над входной дверью слово «ПАЛИЦЕЯ». «Я» развернуто вправо, но смысл понятен, и сынуля довольно чешет тем же фломастером у себе в макушке.

– Теперь сюда никто не войдет, – поясняет он. – Прочтут, что полиция, и побоятся.

– А если безграмотные?

– Ну… Тогда я нарисую череп с крестиком. Как у пиратов. А еще в окна поставлю пулеметы, а внутри… Внутри поставлю пять… Нет, десять или сто капканов. И напрыскаю баллоном от тараканов! – глаза у Олежи разгораются. Я гляжу на него и начинаю что-то понимать. О войнах, революциях и прочих человеческих катаклизмах. Начинаю осознавать, как просто из гостеприимных хозяев выходят воины и охотники.

Наша мама что-то задерживается, и я иду проведать ее на кухню. Как бы чего с нашей домохозяйкой не приключилось. Все-таки обмороки – штука коварная. Срабатывают в самый последний момент, все равно как первые пьезозажигалки. И плевать им, что газа уже полкомнаты, что желание вскипятить чай и согреть суп давно миновало…

По счастью, опасения напрасны. Мама Катя стоит у холодильника и новенькой тряпочкой наводит свадебный глянец. Меня она не видит, и я замечаю на лице супруги любовное умиление. Аристон Иваныч ей явно приглянулся, и на цыпочках я возвращаюсь в гостиную.

Тишина и покой.

Никто не верещит, не бросает в меня кубиками. Кажется, сегодня один из тех редких дней, когда в квартире наступает идиллия. На то есть причины: у Олежи – свой дом, у жены – свой холодильник, а у меня… – у меня спокойные часы бездумья, когда снова можно сидеть за компьютером, штурмовать крепости и безнаказанно затевать войны. Клавиатура, конечно, не штурвал самолета, но, как говорится, за неимением лучшего и сухарь – пряник.

Я иду к компьютеру, но на полпути сворачиваю к дому. Картонная дверь прикрыта, и мой полусогнутый палец деликатно стучит по выведенному черным фломастером черепу с костями.

– Да, да? – откликается добродушный хозяин.

– К вам гость. Продрогший и уставший. Пустите переночевать?

– Да конечно! – вопит Олежа и ногой распахивает дверь. – Ведь у меня же свой дом. Огромный! Так что ты весь залезай! Полностью!

Я залезаю. Весь и полностью. Олежа прав: к моему удивлению, мы легко размещаемся на матрасе. А спустя пяток минут к нам стучится мама Катя. Медицинская помощь ей не нужна, и чудо чудное происходит повторно: картонный дом без хлопот заглатывает третьего гостя.

– Станем теперь здесь жить! – мечтает Олежа. – А в квартиру будем выходить иногда. Погулять или покушать чего-нибудь. Тут ведь и лампочка горит, можно книжки читать, а если душно, – в окно подышим.

– А зубы чистить?

– Зубы придется не чистить, – притворно вздыхает Олежа. – И рук пока не будем мыть. Крана-то нет.

– Плохо без крана!

– Ничего, пап, потерпим. Главное, что есть дом. Настоящий!..

Сын поглаживает ладонью картонные стены и продолжает что-то бубнить – наш маленький неиссякающий фонтанчик. Из тех сладких и незабываемых, из которых мы пили на школьных переменках. И сейчас мы тоже не слушаем, – пьем. Точно живительный сок и целебный витамин. У нашего сына счастье, и у нас хватает ума не мешать ему этим счастьем делиться.

В картонной коробке душно и тесно, но мы лежим втроем, глядим на горящую лампочку и улыбаемся. Я позабыл о своем компьютере, Катя – о телефонном удаве. Тому есть причина: мы сумели построить дом. Пусть из картона и маленький, но самый настоящий.

Террорист

Гранату они стали делать сразу после рыбалки…

Точнее, если бы рыбалка приключилась, то и гранаты бы не было. Но славная затея провалилась, едва по лесной вертлявой дороге они вышли к озеру.

– Вижу! – возликовал внук Юрка. – Воду вижу! Настоящую!

Он даже запрыгал на месте – все равно как воробей-желторотик, еще не понимающий, насколько полет удобнее прыжков. Дед Степан тоже различил серебристый проблеск меж сосен, но кроме воды дед рассмотрел и другое: дорогу, по которой в последний раз он хаживал лет семь-восемь назад, перегораживал полосатый, похожий на жезл гаишника шлагбаум. Вправо и влево от него в заросли убегал сетчатый забор, а на столбике глянцево красовалась табличка с текстом – мелконьким и оттого пугающе непонятным.

– Зачем это, дед? – пятилетний Юрка с уважением огладил полосатую преграду ладонью. – Крепкая палченция! Для чего она, деда?

– Наверное, чтобы на машинах сюда не ездили. Природа все-таки.

– И забор для того же?

– Ага… – показывая пример, дед Степан закряхтел, пролезая под шлагбаумом. Внук легко проскользнул следом, но уже в следующую секунду их остановил сердитый оклик:

– Куда-а?! Ну-ка, застыли оба!

Дед с внуком замерли. Только сейчас они разглядели упрятанный в кустах ребристый салатного цвета контейнер. В таких по железной дороге обычно везут товары из далекого далека. Из этого самого контейнера, словно пес Барбоска из конуры, и выбрался здоровенный детина с измятым лицом и в таком же измятом камуфляже.

– Разбежались, умники! Границу нарушать вздумали… – охранник неспешно и вперевалку двинулся к нарушителям.

– Мы ж это… На рыбалку! – изумился дед. Голос его однако предательски дрогнул, и оттого дед занервничал еще больше: – Всегда здесь рыбачили. Сколько себя помню.

– Все, отрыбачили, халявщики, – детина приблизился вплотную, снулыми глазками скользнул по нахохленной фигурке парнишки. Юрик еще больше поджался. Рыжая щетина охранника делала его похожим на пирата из кинофильма, а отрешенный взгляд запросто мог напугать мальчонку и постарше. Поэтому Юрка стоял неподвижно, почти не дыша, и удочку держал перед собой точно ружье.

– Так ведь мы без костров, тихонечко. Только на бережку, – попытался разъяснить ситуацию дед Степан.

– На бережку да Дунюшку… – детина в камуфляже то ли раскашлялся, то ли рассмеялся, дохнув чем-то прогорклым, противно знакомым, заставив Юрку поморщиться.

– Мы – просто посидеть хотели. Опять же мальчонке озеро показать, природу…

Детина, казалось, не услышал деда. Сплюнув далеко в сторону вязкой желтой слюной, он нудно и на одной ноте протянул:

– Короче, разжевываю для тупых: озеро уже пару лет в частном владении. Рыбоферма у нас. Частная. Что-то не ясно?

– Так ведь раньше все здесь ловили! Карасиков, карпа…

– А теперь запрещено. Сказано: озеро куплено в единоличное владение. И все прилегающие берега теперь закрыты для кренделей вроде вас.

– Как это в единоличное? – изумление деда было таково, что даже испуг прошел. – Озеро – оно же это… Общее. Это ведь как лес, как воздух!

– Ты ваньку не валяй. Эсэсэсэра давно нет. Частная территория, значит, частная. А вы нарушили. Стало быть, протокол и штраф.

– Да какой штраф! Какая такая частная! – заволновался дед Степан. – Это же Щучье озеро, полгорода сюда, считай, бегало. И я пацаном купался – здесь и плавать когда-то научился.

– Значит, отплавался, жук-плавунец, – голос у охранника звучал все так же скучно. Казалось, детина еще толком не проснулся.

– Вот, значит, как! Выходит, уже реки с озерами начали воровать! – дед ощутил закипающую обиду. – Отъели, понимаешь, хари… Ни горюшка не знали, ни войн с голодухой, ни работы настоящей, а туда же… Хапальщики!

Не произнося ни звука, детина сильными пальцами взял деда за сухонькое плечо, без усилий развернул. Он словно рассматривал деда со всех сторон – как пойманную муху.

– Ты чего? – дед Степан попробовал освободиться, но не сумел. – Чего хватаешь?

– Ничего, – все с той же равнодушной ленцой охранник отвесил старику мощного пендаля. Если бы не шлагбаум, старик наверняка растянулся бы на дороге.

– Короче, так, шустрые. Чтобы я больше вас здесь не видел, уяснили? И ты, малый, вали. Оглох, что ли?

Чтобы перебраться на вольную дорогу, им пришлось вновь пригнуться под полосатым брусом. Получилось обидно – словно поклонились напоследок хозяину и баю. Дед чувствовал, как гудит согнутая спина, как стремительно разгораются лоб и щеки. Сердце скачками металось из левой грудины в правую, обморочно ухало глубоко вниз.

– А бить-то за что? – он строптиво развернулся. – Прав таких не имеешь!

– Это разве – бить? Это так – легкая вздрючка для памятливости, – охранник криво улыбнулся, и эта его улыбка окончательно взбесила деда.

– Ничего! Недолго тебя губенки-то кривить! – он тряхнул удочками. – Ох, недолго! И жалобу куда надо напишем, и меры примем!

– Это всегда пожалуйста. Пиши, шелудивый, сколько хочешь.

– Ну, вспомянешь нас еще! – деда затрясло. – И сковорода тебе будет с пеклом, и прочие радости! Заречешься тогда улыбаться!

Нужные слова на ум не шли, в волнении дед никак не мог изобрести оскорбления повесомее.

– Стоит – улыба-ается! – деда словно заклинило. – Точно осчастливил кого. Пакостит людям – еще и улыбается…

Кадык на его тощей шее сновал вверх-вниз, точно кабинка лилипутского лифта. Почему-то именно этот мечущийся кадык более всего перепугал Юрика. Лифты – они ведь даже в большом человеческом мире застревают и падают, а дед был старенький, и волноваться ему категорически воспрещалось. Да и всем стареньким лучше не кричать и не волноваться – это Юрка из рекламы узнал. И в газетах, которые покупала мама, так вроде писали…

– Не надо, деда! – отчаянно закричал он. – Пошли домой! Домой, деда!

– Ничего… Я вам тут устрою еще! – не успокаивался дед Степан, и стянутые резинкой бамбуковые части удилищ в его руке угрожающе позвякивали.

– Достал, стариканыч, – охранник шагнул в их сторону. – Хочешь настоящей добавки?

– Деда! – Юрка буксиром потянул дедушку за руку. – Пошли отсюда скорей. Домой пошли!

– Погоди, Юрок…

– Не надо мне никакого озера! И рыбы их дурацкой… Пошли, деда!

Он так крепко тянул за руку, что дед Степан подчинился. А может, попросту сдался. И то сказать – отволновался за минувшую минуту. Сердце уже не барабанило с болезненным пристуком – угомонилось. И все равно что-то недоброе продолжало с ним твориться, дед это чувствовал. Словно окутывало исхудавшего молотобойца новыми и новыми цепями, прятало в бронированный кокон. И больно было, и тошно. Однако ругаться он перестал, умолк. И головой сник, словно провинившийся двоечник. Покачиваясь, побрел, ведомый заботливым внуком.

Пока возвращались, говорил в основном Юрка:

– Ты же видел, какой он здоровый! И рыжий, небритый – на фашиста похож.

– Рыжий – стало быть, фашист? – вяло откликался дед.

– Так в кино же показывали! Я сто раз видел, правда-правда! А у этого еще пистолет сбоку. Вот тута, – Юрка похлопал себя по ребрам.

– Пистолет?

– Ага, в кобуре такой. Коричневой…

– Я и не заметил.

– А я заметил! Настоящий… Он и выстрелить в нас мог. Проще простого.

– Мог, наверное.

– Ну, да! А еще он не один там был. Охранник этот. С одним-то мы бы справились. Только там дружки его прятались.

– Дружки?

– Ага, храпел там кто-то – в домике этом. И голоса я слышал, – Юрик страшно выпучил глаза. – Человек шесть или семь.

– Шутишь? В такой коробке – семь человек?

– Они же прятались! Специально! А у нас и оружия никакого. Помнишь, я хотел взять саблю, а ты сказал: не надо.

– Саблей, да еще детской, от таких не отмашешься.

– А чем отмашешься?

– Не знаю… Гранатой, к примеру. Противотанковой, – дед Степан покосился на подпрыгивающего рядом внучка. – Сам-то сильно напугался?

– Ага. Ну, то есть, сначала да, а потом нет. Наверное, не очень…

Дед понимал, что нужно размораживать настывший в груди ком, но отчего-то получалось неважно. Не умел он быстро переиначиваться. И в юные годы шишки на лбу набивал, и теперь не научился сворачивать. Хорошо, хоть Юрок воспринимал случившееся как приключение. Правда, хорошо ли это было? Правильно ли? Тоже ведь задачка безответная. Разве что лет через десять будет ясно. Когда уже самого деда не станет…

– Получается, они все озеро захватили?

– Получается, что так.

– А в милицию мы пойдем? Озеро ведь не их, оно – общее. Ты сам говорил!

– Тут, паря, ходи, не ходи… – дед Степан ухватил Юрку за плечико, прыснул к обочине. Мимо на скорости промчалась кавалькада иномарок. Черненое серебро, горделивые зверьки на капотах, презрительное шуршание шин. От поднятой пыли Юрка громко чихнул.

– Что делают, а! – дед кашляя, отряхнул себя и Юрку. – Сбить же могли. Очень даже просто. Вон как летели.

– Это потому что светофора нет, правда, деда?

– Правда, – сипло отозвался дед и отвернулся. У него вдруг защипало в глазах, и стало безумно жаль внучка. За собственное унижение, за добрую попытку наказать и найти всему логичное объяснение. Малыш еще не подозревал, что наказание с логикой частенько живут порознь. Да и самому Юрке жить придется в новом закоростевшем мире – с чужими лесами-озерами, с задымленным и освинцованным воздухом, с мутагенными продуктами и грошовыми пенсиями. Еще и эти – по дорогам носятся. Дожили, называется.

А ведь как готовились к рыбалке, сколько всего обсудили! Еще накануне накопали в палисаднике червей, весь день провозились со снастями. Леску обновили, крючков с грузилами навязали. Дед Степан научил внука хитрым узлам, показал, как правильно подбирать грузила, как регулировать поплавки. Рассказал о повадках рыб, о том, кто и как клюет. А теперь вот, не сделав ни единого заброса, даже не ополоснув лиц водой, они возвращались обратно.

Уже на выходе из леса, отошли в сторону от дороги, и дед решительно вытряхнул в траву банку с червями.

– Правильно! – одобрил внук. – Пусть хоть они живут. А то мог бы и тот толстяк отобрать. Он бы их утопил, правда, деда?

Дед Степан молча погладил Юрку по голове.

– А гранату? Гранату мы когда будем делать?

– Какую гранату?

– Ну, против этих. В будке которые…

Пожевав губами, дед тряхнул головой.

– Да прямо сегодня и начнем.

***

Дед Степан Юрке нравился. Понятно, он и родителей любил, но с дедом все выходило как-то уютнее и проще. Во-первых, у родителей любимой отговоркой было слово: «некогда», а во-вторых, о чем их не спроси, все они объясняли либо туманно-недоступно, либо вовсе ускользали от темы, выбрасывая дымовую завесу. Совсем как осьминоги на телеэкране. Ответы следовали расплывчатые и неясные – вроде того, что «подрастешь, сам все узнаешь», или: «пока тебе рано, в свое время поймешь». Это «свое время» Юрка даже успел тихонько возненавидеть. Действительно, какое же оно свое, если нужно ждать и расти? И зачем подрастать, если знать хочется уже сейчас? Вот дед Степан это отлично понимал и потому никогда не прятался за непонятными словечками – отвечал доходчиво и сразу. И не убегал из комнаты, даже когда Юрка спрашивал о самом запретном. То есть тут даже наблюдалась забавная закономерность: чем необычнее задавались вопросы, тем проще выходили ответы. К примеру, Юрка спрашивал:

– А бутылки, которые на земле валяются, – их можно бить? Они же ничьи.

– Конечно, можно, – откликался дед. – Только зачем? Сам же потом шлепнешься и порежешься об осколки.

– А мух убивать – хорошо или плохо?

– Конечно, плохо. Не будут летать да жужжать – и нам скучно, и лягушкам есть нечего.

– Но они же глупые!

– Зато мы умные!

– А почему люди зверей в клетках держат?

– Потому что мы не только умные, но и опасные. Нельзя зверяткам меж нас просто так гулять. Либо подстрелим, либо машиной задавим.

– А чем ночь хуже дня?

– Тем, что чернее, и тревожнее.

– А чем лучше?

– Да снами, конечно. И тем, что короче. Заметил, наверное? День-то у нас долгий, еще и дожить, дотянуть до вечера надо, а на ночь лег – и тут же проснулся.

– Мы что, одну секунду всего спим?

– Кто одну, а кто и все три – особенно, если видит сны.

– А если сны грустные?

– Значит, день будет веселый. И наоборот.

– Деда, а, правда, что человек произошел от обезьяны?

– Конечно, правда. Есть такие, что и от крокодилов произошли, и от бегемотов с ехиднами. Ты вот, скорее всего, от кенгуру произошел. Или от кузнечика.

– Потому что прыгаю? – Юрка счастливо смеялся. – Да… Это я люблю. А скажи, деда, солнце на землю может упасть?

– Да проще пареной репы. Особенно если кто похулиганит с рогаткой. Или мяч футбольный не в то место залепит…

Так примерно они и разговаривали. О жизни, о смерти, о происхождении видов. Все решалось сразу и на месте – без рассусоливаний и откладывания в долгий ящик. Кстати, и про «ящик этот долгий» дед тоже внуку давно все толково разъяснил. Вроде как у каждого человека такой имеется – в карманах, в рюкзаке, в багажнике. У кого-то – со спичечный коробок, а у кого-то размером с целый дом. Вот и складывают туда люди нужное и ненужное по-разному – вопросы, дела, неприятные обязанности. Иногда по чуть-чуть – щепоточками, а иногда и целыми тюками. Сам дед Степан, по его словам, этот ящик вовсе выкинул за ненадобностью. Потому и гранату они взялись делать сразу, как вернулись домой.

Конечно, граната – не рогатка, вещь значительно более сложная, однако и не компьютер с плазменным телевизором. Сперва скрутили банковской резинкой с десяток старых фломастеров и карандашей, для надежности укрепили их пластилином. В набалдашник встроили пару угловатых булыжников, крепко замотали чулком. В щели и неровности насовали обломков от старой расчески. «Это целлулоид, – пояснил дед. – Полыхнет, что твой напалм». После замазывали, придавали нужную форму и укрепляли все тем же пластилином. По краям красиво насовали спичек.

– Видал? С такой штукенцией никуда не страшно пойти. – Дед тряхнул гранатой. – Так что никого не бойся, Юрок. Никого и ничего. А будешь бояться, мужиком не вырастешь.