Предсказание на меди

После этого раза были другие. Настя поначалу сопротивлялась: кричала, царапалась, отбивалась, как могла. От этого, казалось, хозяин только больше зверел, бил ее без жалости, а потом все равно брал силой. Со двора он ей еще после первых побоев запретил выходить, пригрозил, что поймает и на цепь посадит в амбаре. В это Настя легко поверила, а и не поверила бы: куда бежать, кому жаловаться? Мужняя жена у свекра в доме, кто за нее вступится?

Беременность Настя не заметила, хотя понесла она, наверное, в первую неделю в доме свекра. Да как было заметить, если она еще девчонка совсем, да еще чуть ли не каждый день такое… Вовсе не о том она думала. Зато сразу же заметила тетка Марфа. Как- то утром, глянула на девушку недобро и неожиданно скомандовала:

– А ну, разденься!

Настя недоуменно посмотрела на свекровь, замерев от неожиданности.

– Раздевайся, говорю, – повторила та визгливо, – рубаху сымай.

Настя и была в одной рубахе, она только что проснулась и на двор по утренним делам сбегала. В голосе женщины было что-то такое, что Настя ничего не стала спрашивать, покорно стянула с себя рубаху. Свекровь, внимательно посмотрела ей на живот, потом слегка похлопала по нему и зачем-то приподняла одну грудь на ладони, как будто взвесила. Теперь даже Насте показалось, что с грудью что-то не так: тяжелей стала или сосок набух, непонятно…

– Что не сказала-то, или совсем дура, не понимаешь ничего? – злобно прошипела тетка Марфа.

– Что не сказала? – изумилась Настя.

– Что тяжелая ты. Ребеночка носишь. Сейчас, поди, уже и травить поздно. Давно последний раз крови были?

От этих неожиданных новостей девушка совсем растерялась.

– Как ребеночка? Я про крови и не помню… – промямлила она.

– Не помнит она. А что от того, что мужик с тобой делает, дети бывают, знаешь? – голос тетки Марфы становился все противнее.

Настя об этом действительно не думала. Ей давно уже еще в детстве матушка говорила, что дети бывают от любви. Она, конечно, видела, как коней спаривают и как петух кур топчет, и вроде бы знала все, но все же думала, что у людей еще и любовь должна быть. Так ее матушка научила, да и тетя Глаша подтверждала вроде бы… Уж точно она никогда не думала, что от хозяина может понести. Такого ей и в страшном сне б не привиделось.

– Ладно, оденься. Хорошо, хоть хозяин уехал, до завтрашнего вечера не вернется. Может, и справимся еще… – С этими словами тетка Марфа быстро оделась и выбежала со двора, даже не позавтракав и не дав Насте обычных распоряжений по хозяйству. Этого и не требовалось. Настя привычно начала делать утреннюю работу, но мысли ее неслись вскачь. Что же случилось? Как теперь быть? Будет ли ее бить хозяин, теперь, когда узнает? Что такое задумала тетка Марфа? А, может еще обойдется? И главное, сможет ли она полюбить его дитя? Какое оно будет? Родится ли живым и здоровеньким? Что делать теперь? Как быть? Ни одного ответа у Насти не было, ни одну мысль не удавалось додумать до конца, все в голове вертелось и крутилось тревожно.

Хозяйка вернулась вместе с незнакомой толстой бабой. Вновь велела Насте раздеться. Толстуха бесцеремонно повертела Настю из стороны в сторону, деловито и неприятно ощупала жирными пальцами весь живот, потом повернувшись к тетке Марфе, проговорила напевно:

– Поздно, Марфушка, срок-то большой, уж ничего и сделать-то нельзя. Опасно это, я не возьмусь.

– Как же это? Может все ж… – запричитала тетка, потом запнулась и продолжила уже сурово, – так меня научи, коли сама боишься.

– А ты не боишься? Грех ведь это. Справишься? – она ухмылялась, в голосе явно слышался вызов.

– Справлюсь, – твердо ответила тетка Марфа, – пошли в горницу, поговорим, а ты иди-ка, поросятам крапивы нарви, – бросила она Насте.

– Не, – протянула толстуха, – баню надо сейчас топить, времени-то совсем мало, да воды побольше натаскай, – обратилась она к девушке.

Настя глянула на свекровь, та в ответ только молча кивнула. Настя затопила баню, потом носила воду, уже точно понимая, что тетка Марфа будет пытаться вытравить ребеночка. Она ничего про это не знала, но слова неприятной толстой повитухи она запомнила хорошо и понимала, что это опасно. Ну и пусть, уж лучше смерть, чем такая жизнь, да еще с ублюдком этим, свекром. Теперь, почему-то, ребенка она уже не любила. Ей казалось, что он будет точно таким же, как его отец, злобным и угрюмым чудовищем с красной рожей и большими кулаками.

От колодца Настя видела, что тетка Марфа опять ушла с толстой повитухой. На этот раз она вернулась быстро, держа в руках какой-то сверток. Это оказались разные травы и семена. Тетка Марфа разложила их на столе, что-то резала, потом толкла в ступе, еще что-то делала, плотно сжав тонкие губы. Все это Настя заметила, когда заходила в дом ненадолго, привычно управляясь по хозяйству. После полудня, когда в бане уж нечем было дышать, тетка Марфа велела Насте идти туда и раздеваться. Сама же, взяв в горшочке какое-то резко пахнущее горчичным семенем варево и несколько пучков трав, отправилась следом. В бане первым делом она вылила содержимое горшка в бадейку, долила в нее горячей, а потом холодной воды, помешала, потрогала пальцем и, посадив девушку на лавку в обжигающе горячей парной, заставила опустить туда ноги. Вода была очень горячей, Настя инстинктивно дернулась, пытаясь выскочить, но тетка Марфа, надавила ей всем весом на колени и прошипела злобно: «Терпи, теперь тебе, может, и не то стерпеть придется». Ногам было горячо, жар от них распространялся по всему телу, в голове чуть поплыло, в висках застучала кровь. Постепенно ноги привыкли к жару, свекровь отпустила колени, выскочила в предбанник, бросив коротко: «Сиди». Она вскоре вернулась с двумя ковшами в руках, один с противной коричневой жидкостью она протянула девушке, приказала пить, сколько сможет, а второй вылила на каменку. Оттуда немедленно поднялось облако едкого, сладковато-горького пара. Дышать стало трудно, в голове у Насти словно молоточки застучали, вся она размякла и отяжелела, зато жара в ногах она уже не чувствовала.

– На полок откинься спиной, – скомандовала тетка Марфа, – из ковша пей, и сиди так, терпи. – С этими словами она вновь вышла из парной. Через какое-то время вернулась и опять плеснула что-то на камни, потом зачерпнула кипяток из таза и вылила его в бадью, больно ошпарив ноги. Жар стал невыносимым, теперь он был не только в ногах, но и внизу живота. В голове кружилось и ухало, но тетка Марфа удерживала девушку за коленки и злобно что-то шипела. Было так больно и так мутно в голове, что слов Настя уже не понимала. Ее собственная воля как будто растворилась в горячем банном тумане, она знала только, что нужно терпеть и слушаться. Тетка Марфа подливала кипяток в бадью и лила какое-то снадобье на камни еще несколько раз. Сама она, несмотря на то, что подолгу передыхала в предбаннике, была красной, а нижняя рубаха ее промокла насквозь. Наконец, уже практически бесчувственную Настю она положила на лавку и стала давить на живот кулаками, словно вымешивала тесто. От боли Настя закричала, но сил сопротивляться не было. Все тело жгло, ноги и руки были словно ватные. Насте хотелось свернуться калачиком, но тело не слушалось. Свекровь заставила Настю лечь на живот и теперь давила руками ей на поясницу, потом поставила на колени, оперев животом на лавку, и снова давила на поясницу. На этот раз Настю тошнило, но свекровь не обращала на это внимания, она вновь положила девушку на спину и опять мяла живот. Все это время она что-то тихо говорила: то ли утешала Настю, то ли наоборот – укоряла. Наконец, полностью выбившись из сил, она оставила Настю лежать на лавке, плеснула кипяток на камни и вышла в предбанник. Настю снова тошнило, она повернула голову, чтобы не захлебнуться, соскользнула с лавки, громко ударившись об пол. Боли от падения она не почувствовала, наоборот – на полу было прохладнее, здесь она наконец-то свернулась калачиком и осталась лежать в полузабытьи. Через какое-то время свекровь грубо перевернула Настю на спину, согнула ноги и широко развела колени. Настя почти бессознательно заметила у нее в руке длинную спицу, потом женщина низко склонилась между ее коленями и сразу же между ног она почувствовала резкую колющую боль. Настя коротко вскрикнула и потеряла сознание. Настя очнулась уже в предбаннике. Тетка Марфа лила ей в лицо холодную воду и хлестала по щекам. Все тело по-прежнему горело, снизу живота бежала резкая колющая боль, которая, как Насте казалось, доходила до самой головы и разрывала ее изнутри.

– Очнулась, слава тебе господи, – прошептала тетка Марфа, – крепкая все ж таки у тебя кровь, и гаденыш твой крепко за тебя держится, выходить не хочет. Ничего я не смогла сделать, душу свою погубила, тебя чуть до смерти не довела, а он все там. – Она зачерпнула еще воды и полила Насте на живот и на ноги, смывая кровь, которую Настя только что увидела. Потом она одела Настю, помогла ей дойти до дому и уложила на сундук в закуте. Настя практически сразу заснула, а может, это был не сон, а просто забытье, потому что она все равно чувствовала в голове страшную тяжесть, резь в животе и онемение в ногах.

Наутро, когда Настя проснулась, у нее был жар, и все тело болело так, как будто вчера ее особо жестоко избил хозяин. Она попыталась подняться, но тело не слушалось, а от движения резкая боль кольнула внизу живота так, что отдало в поясницу, и девушка застонала. Тотчас из-за занавески появилась тетя Марфа, как будто стояла за ней, ожидая, когда ее позовут. Она потрогала сухой рукой горящий лоб, дала напиться воды и велела лежать, пока не отойдет. Потом она принесла Насте поесть, но та чувствовала себя настолько слабой, что от еды отказалась и вновь погрузилась в бесчувственно-сонное состояние, из которого лишь иногда ее выводили приступы резкой боли. К вечеру ей стало легче. Она собралась с силами, села, потом медленно поднялась и оделась. Первый шаг дался ей с трудом, но откуда-то с боку появилась тетка Марфа, поддержала ее за локоть и бережно отвела на лавку за столом, налила молока, протянула кусок хлеба. Настя медленно поела, прислушиваясь к собственному телу. Здесь, за столом, она вдруг вспомнила о ребенке. Как он там? Живой ли? Что сделала с ним тетка Марфа? Сейчас Настю охватило беспокойство не за себя, а за него – за маленькое, нерожденное существо, которое вчера она возненавидела. Ей хотелось спросить у тети Марфы о вчерашнем, но она не решалась. Ей страшно было даже вспоминать о том, что произошло, хоть это и вспоминалось частями, словно сквозь туман. Тяжело поднявшись, она побрела в свой закут, придерживаясь за стены, и снова легла. Сквозь дрему она слышала, как вернулся хозяин, как ходил, стуча сапогами, как они тихо говорили о чем-то. Разбудил окончательно ее громкий рык хозяина над самым ухом:

– Вставай! Чего разлеглась?

Настя едва разлепила глаза, как он схватил ее за плечи и резко швырнул на пол.

– Вставай! – вновь захрипел он, – бляденыша, значит, носишь? Вставай, сказал!

Поднимаясь с пола, Настя увидела, что хозяин сильно пьян, и она знала, что в таком случае бывает, но сопротивляться сейчас сил у нее просто не было. Она медленно выпрямилась и взглянула в ненавистное лицо. Как ни странно, хозяин ухмылялся. Внезапно он сделал шаг вперед, чуть присев, резко снизу ударил ее кулачищем в живот. От этого удара Насте показалось, что все внутри у нее оборвалось, а сама она опрокинулась назад, больно ударившись спиной о лавку. Хозяин вновь шагнул вперед и резко ударил ее в живот сапогом. Настю скрутило, но хозяин продолжал пинать ее без остановки. Настя пыталась закрывать голову и живот руками, но от этих ударов было невозможно укрыться. Когда ей удалось скрутиться в тугой комок, он ухватил ее за волосы, протащил по полу до самой двери, приподнял, распрямляя, и вновь ударил ногой прямо в живот. Где-то у хозяина за спиной Настя заметила причитающую тетю Марфу, а потом ее разорвала боль. Ей показалось, что от этого удара все внутренности выплеснулись из нее через низ. Тетя Марфа что-то кричала и цеплялась сзади за плечи хозяина. Он отшвырнул ее в сторону одним взмахом руки так, что она отлетела и ударилась о стену. Хозяин развернулся и вновь занес ногу для удара, но остановился, увидев кровавые сгустки, вылившиеся из-под задранной Настиной рубахи. Он внимательно посмотрел на Настино лицо, чуть отступил и еще раз ударил в живот тяжелым сапогом.

– Все теперь. Нет никакого выблядка, – совершенно спокойно произнес он, повернувшись к жене, молча постоял и ушел в горницу.

Дальше Настя все помнила с трудом: как тетя Марфа тащила и укладывала ее на сундук, как обтирала мокрым полотенцем ноги, что-то приговаривая, как резкая боль изнутри выбивала из Насти сознание. Ее лихорадило, временами боль была нестерпимой, сворачивала ее в дугу, временами боль отпускала, но тогда приходил жар и вместе с ним неясный, кроваво-красный туман в голове. Временами перед глазами возникало лицо тети Марфы, говорившей слова, которые Настя не понимала, но чаще всего перед глазами шли черные пятна. Казалось, нет, она точно знала, что она умирает, смерть в ту пору даже казалась ей избавлением, но в то же время какая-то неведанная сила удерживала Настю, иногда возвращая ее в сознание и ясно давая понять, что Настя еще жива и ее страдания не закончены. Во время одного из таких просветлений обессилившая Настя нащупала веревочку, на которой весел крестик, нашла узелок и поднесла его к губам. Она раскусила нить и почувствовала на языке маленькую бусинку – частицу силы бабушки Сайлык.

Настя выжила, хоть никто в доме на это не надеялся, она пролежала в своем закуте почти всю осень, и только к зиме начала садиться, а потом потихоньку ходить. Когда-то тогда Настя ясно осознала, что эта сила бабушки Сайлык вытащила ее с того света. Все пророчества ее, таким образом, сбылись, кроме одного, самого главного. Теперь она готова была терпеть и ждать, когда придет ее время. К весне Настя была уже совсем здорова, здорова настолько, что хозяин вновь стал водить ее в баню и амбар. Теперь уже Настя не сопротивлялась, она покорилась, покорилась не хозяину, покорилась судьбе, тяжелой судьбе, которую не повернуть. Она делала все, что от нее требовалось молча и безропотно, стараясь, чтобы все прошло как можно быстрее и безболезненнее. Ей вообще хотелось, чтобы время бежало быстрее. Чтобы наконец настал день, когда большое пророчество завершится, и она наконец станет свободной.

***

26 апреля 1800 г.

Главный управляющий Василий Сергеевич Чулков встретил Фролова приветливо.

– Заходи, заходи, Петр Козьмич, голубчик! Рад тебя видеть, – проговорил он, улыбаясь и поднимаясь навстречу. Протянул руку для пожатия, и тут голос его дрогнул: – Вот видь, какая беда приключилась, с батюшкой твоим. Соболезную, очень соболезную я тебе… Хороший был человек… Царство ему небесное…

– Спасибо, Ваше Превосходительство, – ответил Петр, с искренней благодарностью пожимая руку.

– Да какое там Превосходительство, мы ж с тобой старые сослуживцы, да и с батюшкой твоим я ни мало дружен был, зови уж меня по-простому, по имени-отчеству, – он вновь тепло улыбнулся и, широко двинув рукой, показал на лавку. – Присаживайся, вот, рассказывай.

Петр быстро и по-деловому рассказал о своей поездке на Нерчинский завод, о хлопотах по закупке свинца и организации барж для его отправки, особо отметив, что новый, разведанный его партией водный путь, более дешев и не требует столько тягловой силы и людей, как гужевой. Показал и карту новой дороги, которую самолично перерисовал набело. Картой Василий Сергеевич особенно заинтересовался. Он и сам в молодости был прекрасным рисовальщиком и даже руководил Барнаульской чертежной. О новом пути он особенно не расспрашивал, на карте все сам видел, уточнил только, сколько дней заняли волоки с Ангары в Енисей и с Енисея на Кеть, да сколько времени отняла перегрузка свинца. В рассказе Петр старался придерживаться фактов, а своих заслуг не выпячивать, хотя понимал, что скорая доставка свинца на Алтай – дело не простое, а в какой-то мере, может даже и героическое, и он с этим делом справился превосходно. Это же понимал и Василий Сергеевич, который вовсе не был добрым дяденькой, которым хотел казаться, а был человеком образованным, деловым, въедливым, охочим до правды, решительным, а где надо – жестким и, даже поговаривали – бессердечным. Потом принялся спрашивать о других нерчинских делах: сначала об общем состоянии, а затем о собственных впечатлениях и наблюдениях. Петр отвечал коротко и четко, показав наблюдательность и хорошее знание производства и проблем, с ним связанных. Генерал остался доволен.

– Ты молодец, хорошую службу ты нам всем сослужил. Сейчас отдохни пару дней, на могилку отцовскую сходи. Кстати, ты в канцелярии уже был? Тебе там квартиру определили?

– Нет, в канцелярии я не был еще, сразу к вам, но беспокоиться обо мне не стоит, здесь брат мой, Гаврила, служит. Я временно у него остановлюсь, а потом уж, когда мне новая должность определена будет – там и с квартирой решится.

– Вот и хорошо, – Василий Сергеевич тепло улыбнулся, – а в канцелярию все же зайди, там тебя письма ждут, да и отцовские бумаги туда же отнесли. Он перед смертью тебе велел передать. Ну а потом, новое поручение для тебя имеется. Я ведь правильно помню, что ты в чертежном деле большой мастер? Вот по этой-то части и будет у тебя поручение. Задумали мы, знаешь ли, голубчик, кое-какие перемены в Нижне-Сузунском заводе, и надобно изготовить свод чертежей всем строениям, на том заводе находящимся. Ты же служил в том заводе?

– Так точно, Василий Сергеевич, служил больше года у приема угля и руд. Очертания завода практически по памяти знаю.

– Нам по памяти не надо, нам нужны чертежи точные, да чтоб сделаны были в новой европейской манере, той, что ты, как я вижу, прекрасно обучен. Так что придется тебе, голубчик, в скорости отправляться в Нижне-Сузунский завод. Но для начала, ты зайди в чертежную контору, глянь на планы, которые два года назад снимали. В точности им равных нет, у них один недостаток – изготовлены они в технике вчерашнего дня. Ты их изучи, потом поедешь на место, перепроверишь все, а потом уж все по-новому выполнишь, да так, чтобы в Санкт-Петербурге не стыдно было показать, – управляющий замолчал. Повисла недолгая пауза. У Петра возникло ощущение, что Василий Сергеевич хочет добавить еще чего-то, поэтому не отвечал. Пауза затягивалась.

– Когда выезжать, Ваше Превосходительство? – задал он дежурный вопрос.

– Спешить не надо, хотя и медлить не стоит. Вот пару дней отдохнешь да пару дней чертежи изучишь, может, скопируешь что для себя, а через пять дней сменная караульная команда в этот завод идет, вот с ней и отправишься. А необходимые документы к тому времени в канцелярии получишь.

Управляющий вновь замолчал, Петр решил, что это знак уходить, и поднялся с лавки, но его остановил нерешительный голос начальника:

– Ты сядь пока… Тут, понимаешь ли, дело одно есть непростое. Я вот думаю, человек ты молодой, мозговитый, приметливый, да не болтливый… Дело секретное… Вот, думаю, могу ли тебе поручить?

– Конечно, Ваше Превосходительство, все что смогу – сделаю… Уж болтать – точно не стану.

– Вот хорошо. Тогда слушай внимательно. В последнее время в нашем горном округе появилось слишком много поддельной медной монеты. Причем подделки качества отменного. Такие, что и от настоящих отличить не каждый сможет. И думается мне, что делают их, если не прямо на Сузунском монетном дворе, то уж точно при участии тамошних мастеров. И даже хуже может быть: может статься, даже кто-то из офицеров заводских в этом замешан. Не хотелось бы думать, но всякое бывает, и среди нашего брата сволочь и казнокрад встречается. Вот ты бы, Петя, внимания не привлекая, пока землемерными работами занимаешься да планы готовишь, узнал бы, не поднимая шума, что там, да как. С людьми поговори, порасспрашивай, может, какую зацепку и найдешь. Знакомых у тебя там полно, особенно, я знаю, среди простого люда: возчиков, учеников, подмастерьев. Поговори с ними, может чего и выплывет, они же тебя уважают, таиться от тебя не будут.

– Спасибо за доверие, Василий Сергеевич. Я, конечно, в тайных сыскных делах никогда не участвовал, но логику в горном училище освоил изрядно и постараюсь сделать все, что только смогу, а там уж – как бог даст, – с воодушевлением ответил Петр. Вот именно сейчас, он понял, открылась хорошая возможность ходатайствовать за Егора, возчика.

– Василий Сергеевич, а я ведь случайно совсем про это дело уже кое-что узнал. Я сегодня, когда в завод въезжал, встретил воинскую команду, которая привезла кандальника из Сузунского завода. Его как раз в изготовлении фальшивой монеты обвиняют. Оказалось, я знаю его еще по тамошней прошлой работе. Когда я на приеме угля стоял, он как раз уголь возил. Я его еще тогда приметил. Он сильно тогда меня выручил, можно сказать от промашки спас… Однажды случилось, что я возчикам по случайности по два жетона за один воз отдал. Как будто какое-то затмение на меня нашло. Сначала, когда пересчитал входящие телеги, отдал по жетону, а потом, когда разгрузились, да еще раз ко мне подошли – еще по одному отдал. Их там человек двенадцать было, и все взяли молча и уж расходиться собрались, а этот, Егорка, когда я ему второй жетон протянул, руку мою отвел, и говорит: «Что ж ты, барин, совсем видать заработался, за один воз второй жетон выдаешь», – и не взял, да еще сотоварищей своих стал стыдить так, что они мне все лишние жетоны вернули. Это я про что говорю? Честный он мужик, не верю я, чтобы такой в монетной фальсификации участвовать мог, не тот он человек.

– Так, так… – прервал его речь начальник, – так ты хочешь сказать, что парень этот невиновен? А знаешь ли ты, что его взяли в кабаке, а в кошеле у него добрая дюжина фальшивых пятаков оказалась, да трактирщик говорит, что в его кассе такие же пятаки с вечерней выручки появились…

– Это я знаю, только вот он-то мне рассказал, что, когда в кабак пришел, никаких пятаков у него в кошеле не было, и сам не знает, как эти деньги у него оказались. Я почему-то ему верю. Я после того случая, когда он мне жетоны отдал, стал его замечать… Ну, всегда замечал, когда приедет, и видел, и как себя ведет, и как с другими мужиками разговаривает, как к делу да к скотине относится. Мне он показался честным человеком, справедливым, а главное – непьющим да работящим. Сдается мне, что непростое это дело. Непонятно, что он вообще в кабаке делал. Он до этого вроде туда и не заходил даже. А если и пошел, стал бы он, если с воровским делом связан, в кабак целый кошель фальшивой монеты с собой брать? Что-то не то здесь…

– Вот тут ты прав, Петруша, дело это не простое. Только верить каждому не спеши. Подчас, знаешь, самый честный да справедливый с виду человек вором и душегубом оказаться может… Хоть и в твоих словах правда есть, полностью меня она пока не убеждает. Вот ты сходи к нему в гауптвахту, где его под замком держат, порасспроси хорошенько, что и как, да с кем он был в кабаке, да что делал, всю историю доподлинно узнай, а в Нижне-Сузунский завод приедешь – вот и ниточка у тебя будет, за которую, может, весь клубочек и размотаешь.

– А с ним, с Егоркой, что будет?

– Да ничего не будет. Посидит, покуда, взаперти, а там поглядим, чем твое расследование завершится…

На этом беседа закончилась. Тепло попрощавшись, генерал отпустил Петра, еще раз высказав соболезнования об отце. Выйдя из здания главного управления, Петр понял, что пробыл у начальника более двух часов. На дворе смеркалось. Он зашел в канцелярию, забрал отцовские бумаги и быстро зашагал в квартал, где были расположены казенные квартиры для офицеров.

***

27 апреля 1800 г.

Разговор с генералом, его внимание, заслуженное, но все равно – внезапное, доверие, новое поручение, тайна за ним скрывающаяся, а главное – новые возможности проявить себя – все это чрезвычайно волновало Петра. Вечером, когда они с Гаврилой поминали отца, Петр отвлекся, и как-то забыл об этом. Было о чем думать и говорить, ведь не виделись, почитай, два года. За воспоминаниями и рассказами они с братом засиделись далеко за полночь. Спать улеглись поздно. Гаврила изрядно набрался и заснул, как только коснулся головой подушки. Петр улегся на узкую походную кровать, установленную для него в комнате брата, но заснуть не смог. Длинный день, радость возвращения в Барнаул, встреча с братом, беседа с главным управляющим, новое поручение, загадка – все это мгновенно смешалось у него в голове и пустилось вскачь, приведя мозг в такое возбуждение, что тот просто отказывался засыпать. Даже хмель – и тот прошел. Да что там говорить, пил Петр немного, он еще с молодости, со студенчества, знал, как реагирует его организм на вино, и с тех пор старался не злоупотреблять. Он слушал в темноте тихий носовой присвист спящего Гаврюхи, уютное потрескивание дров в печи, а сам все возвращался мыслью к делу о воровской монетной чеканке, выдумывал, как лучше подойти к тайному расследованию. Мысли его немного путались и скакали от предстоящего разговора с Егором до получения заслуженной награды за поимку преступников. Возбуждение нарастало, сна не было ни в одном глазу… Проворочавшись всю ночь, заснул он уже под утро тревожным, прерывистым сном, с видениями о Нижне-Сузунском заводе, о бешенной конной погоне и еще о чем-то, что не запомнилось, но волновало и держало в напряжении.