Предсказание на меди

– Я много видела. Духи быстро показывают, я за ними речью не поспеваю, все картины не запоминаю. Ты спрашивай, я расскажу, что смогу.

– Про огонь расскажи.

– Про огонь, – старуха вздохнула, – нечего про него рассказывать. Большой огонь я видела, дом горит, чернота, злость кругом, только ты в стороне стоишь с белым лицом и опаленной душой.

– А потом?

– Потом мгла и боль… и зло вокруг… ты плачешь… плачешь… Не буду рассказывать… тяжело мне… старая я стала.

– А от чего, боль, бабушка?

– Боль? Боль всегда от зла бывает… От человека злого… у тебя на пути много злых людей будет… Судьба такая…– старуха опять замолчала.

– А что сделать, чтобы их не встречать? – наивно спросила Настя.

– Да, хоть что делай… Не поможет… Судьба у тебя такая… Нет такой силы, чтобы от судьбы отвести… От нее не убежать, ни спрятаться нельзя… Ни один сильный кам ее не свернет… Что должно произойти, все одно произойдет, – голос у старухи дрогнул, она подняла глаза и посмотрела в лицо девочки долгим тяжелым взглядом.

От этих слов и вяжущего взгляда Насте стало так страшно, что у нее задрожали губы. Рука старухи, по-прежнему лежавшая у нее на голове, вдруг стала горячей и тяжелой, как камень. Вопросы, роившиеся в голове, смешались до полной неразберихи. Казалось, что в голове случился пожар. Огонь стоял теперь у нее перед глазами. Она так четко чувствовала его жар, что по спине потекла тонкая струйка пота, а на лбу выступила крупная испарина.

– Не бойся, – мягкий голос бабушки Сайлык разом все это прекратил. – Тебе бояться не следует. В тебе столько силы, что все пройдешь… Больно будет… жутко будет, но пройдешь… свое предназначение выполнишь…

Она глубоко втянула ноздрями воздух, отняла руку от головы девочки, отвернула полу шубы на груди и начала гладить бисерный зигзаг, которым был расшит край жилета – сегедека. Сухие узловатые пальца ловко пробегали снизу вверх, перебирая каждую бусину. Они остановились на одной из них. С коротким треском толстые желтые ногти сомкнулись. Бабушка Сайлык держала в них маленькую оторванную бусину. Глубоко со свистом втянув воздух носом, старуха стала дуть на бусину, а когда в легких кончился воздух, коротко плюнула на нее и протянула девочке.

– Вот возьми. Сохрани ее. Когда жизнь почти уйдет из тебя, и ты истечешь кровью и будешь видеть смерть, вот здесь, – старуха чуть повернула голову налево, как бы показывая, – слева и на полшага сзади, она всегда, у каждого тут стоит, – пояснила она, – вот тогда положи эту бусину в рот и проглоти. В ней сила моя есть… Она поможет… Меня уж может не будет… Но сила поможет… Смерть отступит, боль с собой унесет… Я заговорила…

Настя взяла бусину и покатала ее между пальцев, высушивая противную старушечью слюну. Она не знала, что с этим делать. Стало очень страшно, ей хотелось оглянуться налево, но она боялась, что уже сейчас увидит там страшную смерть и сердце ее разобьется.

– Ты ее на веревочку нанижи… на ту, на которой крестик свой носишь… Чтобы не потерять… Все, иди… устала я, – с этими словами старуха стала заваливаться на бок, пока не оперлась плечом о гору подушек. Настя поспешно встала. Глаза старухи были закрыты, Насте показалось, что та уже спит.

– Спасибо, бабушка Сайлык, – прошептала Настя.

Старуха открыла глаза и твердо произнесла:

– Отцу ничего не рассказывай, скажи, я не велела. Матери можно… Иди…

Настя повернулась и вышла из аила. От яркого солнца Насте пришлось зажмуриться, когда она открыла глаза, в голове как будто пронеслись мелкие желтые пятнышки. Она покачнулась, чувствуя, как голова закружилась, а тело ослабло. На нетвердых ногах девочка шагнула вперед и выровнялась. В этот момент ее подхватил отец. Обняв за плечи, он отвел ее к костру, около которого сидела мать с правнуком ворожеи, и посадил рядом с собой на кошме. Рядом с отцом слабость прошла, голова перестала кружить. Девочка улыбнулась матери. Та, вскочила со своего места, обежала костер, опустилась рядом с девочкой на колени, порывисто обняла, поцеловала в висок.

– Долго вы. Ну, рассказывай скорее, что бабушка говорила?

– Она не велела никому рассказывать, вот только, – Настя раскрыла кулачок, и протянула матери на ладони маленькую голубую бусинку, – сказала, к крестику на нитку нанизать.

Мать осторожно взяла бусину двумя пальцами и поднесла ближе к глазам, как будто хотела увидеть в ней что-то особенное, или прочесть тайную подсказку про будущее дочери.

– Это хорошо… – медленно произнес правнук, имени которого Настя так и не запомнила, – это защита… очень сильная, бабка Сайлык такую защиту очень редко дает… Она всегда помогает, в ней бабкина сила… Делай, как она сказала.

Мама растеряно взглянула на мужа. Отец улыбнулся и пожал плечами, мотнув головой в знак одобрения. Она осторожно, как драгоценность, положила бусину на колени, засунула руку под воротник Настиной рубахи, вытащила тонкую нить, на которой висел крестик и начала развязывать узелок. Он не поддавался. Нить натянулась на горле, давила рывками, когда мать дергала за узелок.

– Оставь, – сказал отец, – потом разрежем и другую нить повяжем, у меня в сумке есть, – он мотнул головой в сторону лошадей, привязанных у коновязи.

– Нет, лучше на эту, – ответила мать, не поднимая головы, – так правильно будет.

Отец не стал настаивать. Вообще он вел себя так, как будто не очень верил во все это, а просто выполнял прихоть любимой жены. Он даже в бога верил непрочно, редко ходил в церковь, даже не заставлял мать креститься перед венчанием. Да и венчания, матушка рассказывала, не очень хотел, но она сама настояла. Прошла обряд крещения, а потом сама повела отца к алтарю.

Наконец мать расслабила узелок, осторожно продела конец нити в маленькое отверстие и начала завязывать узел, когда правнук, до этого вроде бы не обращавший внимание на происходящее, внезапно вмешался:

– Не так. Не отпускай на свободу, не давай кататься, – он плавно взмахнул рукой, показывая, как не должна кататься бусина по нитке, – в узел ее завяжи на спине… Так надо делать.

Он встал и стал внимательно смотреть, как мать сняла бусину с нити, завязала узелок, а потом вновь нанизала на конец нити и затянула поверх еще два узелка. Мать отпустила нитку, Настя почувствовала, как маленький крестик опустился ей на грудь. Она вытащила веревочку и передвинула ее на шее. Ей очень хотелось увидеть, эту бусину-талисман еще раз. Она натянула нить, так что та больно врезалась в шею, низко наклонила голову и, скосив глаза, рассмотрела узел, внутри которого, почти не видимая, слабо поблескивала на солнце голубая бусина.

Вечером, когда Настя уже угомонила маленьких братьев и сама легла с ними рядом на теплую кошму в чужом аиле, куда их отвели спать, пришла мама. Она всегда приходила поцеловать детей перед сном, тихо напевала или что-то рассказывала младшим, пока они не уснут, а потом говорила с Настей или просто внимательно и ласково слушала все то, что Насте обязательно хотелось ей рассказать. Сейчас, когда ее родичи устроили для зятя настоящий пир, который до сих пор длился в просторной юрте по соседству, мать была возбужденной и веселой. В ее черных глубоких глазах поселились маленькие золотистые искорки, дыхание пахло вином и чем-то сладким. Она поцеловала уже спящих сыновей и прилегла поверх одеяла рядом с дочерью. Настя знала, что мать возбуждена и торопится вернуться к взрослым, но все-таки взяла ее за руку, словно боялась, что матушка уйдет, не дослушав ее до конца, и рассказала о том, что произошло в аиле бабушки Сайлык, и все то, что так беспокоило ее на протяжении всего этого длинного дня. Мама как всегда внимательно выслушала ее, ласково погладила по волосам и сказала:

– Не волнуйся так, Настенька, не все плохое, о чем бабушка Сайлык говорит, обязательно должно сбыться. Она старая уже… Может и не сбудется… Ты верь в хорошее, оно обязательно в твоей жизни случится… А на плохое – у тебя бусина есть… Она вот точно сильный талисман. Такая бабкой Сайлык заговоренная бусина у одной моей старшей родственницы еще была, та говорила, что благодаря ей, она счастливую жизнь прожила. И ты тоже длинную и хорошую жизнь проживешь, как «молоко и мед». Спи, пусть тебе хорошие сны здесь приснятся, мы с отцом позже к вам придем, – с этими словами мама поцеловала девочку и вышла из аила.

Наутро все страхи пропали. Здесь, в горах, было такое солнце, и зелень, и бесконечная синь неба, и яркие белки снега на далеких скалистых вершинах, и сверкающие речки с брызгами ледяной воды, и дикие кони, свободно гуляющие в табунах, и маленькие кудрявые ягнята, и улыбчивые люди в диковинных одеждах. Здесь все было радостно и празднично. Постоянно приезжали разные люди, все больше дальние родственники или торговые товарищи отца. Все смешно здоровались, чуть кланяясь, и обнимались, и дарили друг другу подарки, смешно протягивая их на прямой руке, поддерживая протянутую ладонь снизу другой рукой, и смеялись, и много ели и пили. Иногда они с родителями, оставив младших детей родичам, ехали в соседнюю долину погостить у какой-то родни, и дорогой пускались с отцом и матерью наперегонки в галоп. И отец их догонял, и обнимал, и целовал обеих в разгоряченные, смеющиеся лица, и казалось, что счастью этому вольному не будет края. Его и не было, не было края ни в чем в этих чистых горах. Это лето Настя особенно помнила, потому что это уже осенью все кончилось: и лето, и воля, и счастье, и семья, а вместе со всем этим и детство. Все это унес огонь, как и говорила бабушка Сайлык.

Уже осенью, когда вернулись домой, Настя упросила родителей позволить ей ночевать у подруги, дочери отцова работника, дяди Степана, который жил с семьей на хуторе, в нескольких верстах от Барнаула. Там было так красиво, к тому же можно было поухаживать за подросшими жеребятами, да и с Аленкой она давно не виделась, хотелось рассказать ей про поездку в Алтайские горы6 к родне. Отец не хотел оставлять ее, но Настя умела уговаривать, да и дядя Степан помог, сказал, что сам лично привезет дочку утром в отцов дом в Барнаул.

Он и привез. Только никакого дома уже не было. Еще на полдороги к ним на полном скаку подскочил какой-то мальчишка и крикнул, что дом их горит. Настя даже испугаться не успела, а дядя Степан погнал телегу что есть мочи. Настя только и думала дорогой о большом огне, который бабушка Сайлык ей предсказала. Пожар был виден издалека. Огнем было охвачено все подворье: горели конюшни, амбары, сараи. Дом уже догорал, крыша провалилась внутрь, одна стена рухнула, и раскатившиеся бревна валялись большой шипящей кучей, выбрасывая снопы искр, когда их поливали водой. Вся улица была заполнена народом. Мужики с баграми и топорами пытались не пустить огонь на соседские дома. Остальные люди растянулись несколькими цепями до самой речки, передавали из рук в руки ведра с водой, которую выливали на раскатившиеся от пожарища бревна, а также на заборы и стены соседних домов. Их дом уже никто не тушил, да к нему и подойти было невозможно.

Настя соскочила с телеги и рванулась к дому через людей, но дядя Степан поймал ее. Он крепко прижал ее голову к груди, и как-то нелепо, по-бабьи, приговаривал:

– Нельзя тебе, нельзя… Там огонь, никого нет… Никого нет. Нельзя туда, нельзя.

Настя забилась в его руках, но он держал крепко. Настя что-то кричала в его рубашку, задыхаясь от слез. От дыма, жара и горя Настю затошнило и в голове у нее все помутилось. Оказавшись в его объятьях, она сразу поняла, что случилась большая беда, что этот огонь унес и мать, и отца, и всю ее жизнь. То, что вся ее семья погибла, Настя поняла сразу и поверила в это бесповоротно, тотчас, как увидела огонь. Теперь, когда дядя Степан так крепко держал ее, она в этом окончательно убедилась…

Потом появились еще люди, все вокруг разговаривали, но не с ней. Дядя Степан так и стоял столбом на дороге, крепко прижав ее к груди двумя руками, но теперь уже не причитал и не утешал ее, а говорил с подошедшими мужиками ровно и по делу. Настя слушала их голоса как будто издалека. Она не узнавала ни голоса соседей, ни их лица, она не помнила точно их слова и рассказы. Она поняла одно: в усадьбе сгорели все: и люди, и животные – и никто из соседей не сомневался, что это поджог. Уже потом Настя узнала, что соседи, первыми прибежавшие на пожар, увидели избу, полыхающую со всех сторон одновременно, и дверь, подпертую большим тяжелым бревном. Говорили, что подойти к дому было уже невозможно, мужики пытались баграми сбить столб или выбить ставни, да только ничего не вышло, сами обгорели, но никого не спасли. То, что Насти не было в эту ночь в доме, всем казалось просто чудом, хотя сама Настя думала об этом иначе… Уже ночью, лежа на широкой лавке в горнице на хуторе у дяди Степана, Настя ясно поняла, что пророчество бабки-ведуньи начинает сбываться. Эта мысль пришла откуда-то со стороны, так просто и отчетливо, как будто кто-то громко сказал ей это прямо в самое ухо. И еще Настя так же просто и отчетливо поняла, что это только начало, что нужно сжать зубы и терпеть, плакать, если поможет, и снова терпеть…

Несколько дней она прожила на хуторе, практически не понимая, что вокруг происходит, не принимая участия ни в разговорах, ни в простых хозяйственных делах, ни в молитвах. Потом приехал ее крестный отец – тоже бывший отцов работник – и увез ее жить к себе – в село Тольменское7, где для Насти наступила новая, совсем непривычная жизнь. В семье ее крестных родителей – дяди Тимофея и тети Глаши – было пятеро детей. Старший – на пять лет младше Насти, а остальные – мал мала меньше. Жила эта семья небогато, так что Настя в одночасье, из крестной дочери превратилась в работницу. Нет, ее никто не обижал, и слова грубого никто не сказал, и куском хлеба не попрекнул… Крестные жалели ее, и даже старались сделать все, чтобы сирота не чувствовала себя в доме чужой. Старались, Настя это видела, да не смогли. В их доме Насте пришлось работать от зари до заката: и со скотиною управляться, и с детьми нянчиться, и в огороде, и в поле, и на покосе, да много еще чего… Настя не обижалась. От домашней работы она и раньше не бегала, получалось у нее все ловко, особенно с животиной управляться – это она больше всего любила. Тетя Глаша говорила даже, что с появлением Насти в их доме куры стали нестись лучше, а у коровы молока больше доится… Вообще она была добрая, тетя Глаша, Настю жалела, она и в правду хотела бы заменить ей мать, да не могла, уж больно у нее было много забот, но она была рядом и помогала, как могла: и учила всему, и объяснила все. Когда первая кровь пошла, и потом, уже перед свадьбой, тоже многое рассказала, хоть и не все, как потом выяснилось. Может, всего, что потом случится, она и не знала, и не догадывалась… Она всхлипывала, почти плакала за день перед свадьбой, и зачем-то просила прощения, и сетовала на тяжкую бабью долю, которая у всех тяжела, и просила молиться…

Молиться… Как раз молиться у Насти не получалась. После пожара не получалось. С матерью и отцом она любила бывать в церкви, хоть это случалось и не часто, там всегда было торжественно и благостно, и как-то легко… После пожара все изменилось. Настя приходила в церковь, смотрела на иконы, крестилась, била поклоны, становилась на колени, ставила свечи за упокой души, повторяла молитвы, только делала это все без светлой грусти и вдохновенья, как будто не от души, а по привычке. Сама церковь перестала быть местом, где Настя была душой с богом, в милость которого неизменно верила. Теперь она приходила сюда по воскресеньям, потому что было так надо… Потому что ходили крестные всей семьей, и она ходила с ними, и делала все как обычно, только не было в этом радости, и не было утешения, и не было отдохновения. Даже слова, с которыми она обращалась к спасителю и заступнице – деве Марии, были какими-то ненастоящими, как будто не из ее души они шли, а кто-то другой их произносил вместо нее. В церкви Настю сразу охватывало странное внутреннее оцепенение, а в голове сам собой возникал пожар, и горечь утраты, и нечаянная обида…И всегда внутри себя Настя ощущала слова бабушки Сайлык, они звучали с такой силой, что девочке становилось страшно, как бы их не услышал кто-нибудь еще. Поэтому в церковь она ходить не любила, да и дома – перед иконами или за столом – произносила слова молитвы быстро, особо в них не веря и ни на что не надеясь.

В доме крестных Настя прожила три года. И теперь жизнь в нем казалась девушке даже хорошей. У нее там хоть подружки рядом жили, да младшие дети крестных, Васька с Прошкой, которых она практически вынянчила, скучать не давали. Там хоть можно было с кем-то по-человечески поговорить, а порой и посмеяться, но главное, не было в этом доме постоянного страха, унижения и боли, не было и ненависти. Была просто жизнь, плохая ли, хорошая, но жизнь. Теперь жизни не было. Остались ненависть, ожидание и великая вера в окончание пророчества бабушки Сайлык – в будущую жизнь, белую и сладкую, как молоко и мед. А ведь она думала, как дурочка, надеялась, что жизнь эта будущая придет к ней после свадьбы. Когда однажды вечером крестные родители сказали Насте, что в дом их приходили сваты, и что через месяц у нее свадьба, она даже обрадовалась, только и спросила: «А кто?» – думала, что из местных кто-то – из тольменских парней. Не испугалась даже, когда дядя Тимофей, пряча глаза, рассказал, что приходил серьезный человек из Нижне-Сузунского завода8 – печатных дел мастер в монетном дворе – просить Настю за своего единственного сына. Говорил, что предложение это хорошее, уж тем более для Насти – сироты-бесприданницы, что они, родители ее крестные, согласились, и жить она будет в большом доме в Нижне-Сузунском заводе, а случиться это должно через месяц, когда жених приедет. Настя этот месяц ждала с нетерпением, боялась конечно, немного, все представляла себе, какой он, ее будущий муж, да тетю Глашу расспрашивала потихоньку: как это – быть мужней женой, да что делать, чтобы мужу угодить, чтоб с ним всегда в любви и в согласии жить? Насте казалось тогда, что у нее обязательно получится, и будет она с мужем своим жить как мать с отцом, да и сам муж в Настиных мечтах уж больно на отца походил.

Всего этого не случилось, как не случилось и самой свадьбы. Как-то не так все это представлялось. Приехал за Настей сразу после Пасхи один Федор Иванович, привез всем дорогие подарки, а для невесты – свадебный наряд да сережки с красными камушками. Весь вечер они с дядей Тимофеем пили привезенное сватом покупное вино да тихо разговаривали, пока тетя Глаша с Настей собирали ее нехитрые пожитки в сундук. Наутро одели Настю в обновы и повели в церковь, где наскоро обвенчали с худым чернявым мальчишкой лет двенадцати, который и смотреть-то на Настю боялся. Ох, не такого мужа представляла себе Настя, совсем не такого. Да и не стал он ей мужем. Сразу после венчания, пока Настя возле церкви с крестными да с их детьми прощалась, увез Федор Иванович сына Ванюшу, как потом выяснилось, на тракт, где сдал старшему обоза, идущего в Барнаул, чтобы оттуда отправить в далекий Змеиногорский рудник – в обучение. С тех пор своего законного мужа Настя никогда не видела. К церкви вернулся один Федор Иванович, посадил Настю в телегу, со сватами попрощался и сразу повез в Нижне-Сузунский завод. По весенней распутице добирались до него пять дней. По дороге ничего не случилось, может потому, что ехали не одни, а с какими-то еще мужиками, что ехали в завод на отработку и все жаловались, что не вовремя их вызвали, и они не успеют вернуться до посева. Тяжкая это была дорога, может и плохого в ней ничего не случилось, но Настя тогда уж поняла, что продали ее крестные, не замуж выдали, а продали вот этому угрюмому мужику – Федору Ивановичу. Тогда она еще по наивности думала, что он ее в работницы везет, и все равно было обидно, а уж о том, что в действительности случилось, она даже и помыслить не могла. И уж конечно, не ждали ее на новом месте ни молоко, ни мед. Все девичьи мечты ее развеялись еще в церкви, а в дороге Настя просто пыталась быть незаметной, а уж если свекор к ней обращался или велел что-то сделать, отвечала и выполняла покорно, стараясь угодить.

Свекровь в большом богато устроенном доме, стоящем на берегу заводского пруда в монетной стороне Нижне-Сузунского завода, встретила ее нелюбезно. К этому Настя уже была готова, ведь ничего хорошего она и не ждала. Зло, настоящее, неожиданное, жестокое и беспощадное пришло только на второй день по приезду. Тогда-то, Настя по-настоящему поняла смысл пророчества, тут-то ей открылось, что такое боль, страх и злые люди. Все, что говорила бабка Сайлык, вновь оказалось жестокой и неотвратимой правдой. Про зверей, слава богу, все тоже оказалось правдой. Животных Настя всегда любила и никогда не боялась, с малолетства умела за ними ухаживать. Ей это больше всего нравилось в домашней работе: корову доить, кур кормить, загон у свиней чистить, овец пасти – все одинаково радостно и умело делала Настя, а уж с конями управлялась, кажется, с младенчества. Сколько себя помнила, всегда на коне ездила. Сначала отец ее подсаживал, потом уж сама с приступочки или с забора на их спину безбоязненно взбиралась. Кони всегда ее слушались. Даже тогда, на покосе, когда родителей до смерти перепугала. Лет пять ей, наверное, было. Пока родители с работниками обедали, минутку улучила, взобралась на березу, к которой отцовский жеребец был привязан. С ветки к коню на спину перебралась, узел на поводе развязала, за гриву ухватилась, и конь пошел. Сначала шагом, потом мелкой рысью, потом быстрее… Вот уж батюшка с матушкой ужасу натерпелись, когда увидели… Жеребца этого Лютым звали за ярый, безудержный норов. Никого чужого он к себе никогда не подпускал, только отца слушался. Работники отцовы боялись даже иной раз приблизиться к нему, а Настя к нему всегда без опаски подходила и тихонько звала Лютиком. Думала по малолетству, что имя ему такое дали за красоту и нежность, как у цветка. Отец тогда даже ругаться не стал, когда Настя, увидев его гневный взгляд, заплакала и запросила:

– Только Лютика не наказывай, он хорошо себя вел… Это я сама… Лютик не виноват…

– Лютик? – отец сразу же рассмеялся. Похлопал коня по шее. – Ну что ж… Лютика не накажу, а вот тебя высеку. Лютик… Что ж… Будешь теперь Лютиком…

Настю отец, конечно, тоже не высек. Он никогда ее не обижал, только, бывало, если сильно расшалится, погрозить мог, а на деле – все больше целовал да баловал. «Ох, батюшка, батюшка, где же ты? Как не хватает мне сейчас твоей ласки, твоего смеха, руки, за которую так верно и надежно держаться… Сейчас мне только звери и остались…», – Настя потерлась носом о щеку Чалого. Вот уж от кого никто не ждал, такой спокойный, мирный да ласковый коняга, а вот поди ж то… Ведь спас ее тогда от верной смерти. Это случилось, сейчас уже кажется давно, два года назад, когда свекор, тогда еще не хозяин, просто суровый свекор Федор Иванович, впервые взял ее силой. Почти бесчувственная от зверских побоев и обессилившая от собственного яростного сопротивления, Настя тогда горела ненавистью и местью. Схватила вилы, выскочила из сарая и с отчаянным криком бросилась на обидчика. Она бы заколола его, так сильна была в ней обида и злость, но где такого заколешь… Может быть, кричать не надо было, а также как он – молча… Спокойно, без суеты… Свекор чуть обернулся на крик, ухмыльнулся, ловко в сторону отступил, вилы перехватил, стряхнул девчонку с черенка, как тряпку, так что отлетела она чуть не на две сажени да со всего маху на спину опрокинулась. Перехватил Федор Иванович вилы острием вниз, прямо в Настю нацелил, еще угрюмей в ухмылке зубы оскалил, занес руку для удара и убил бы – прямо в грудь бы заколол… Она знала теперь, у него рука бы не дрогнула. Тут чудо и произошло. Конь, что стоял рядом, впряженный в телегу, шагнул вперед и толкнул головой хозяина в плечо, так что тот от неожиданности повалился вбок. Тут еще Волк с цепи сорвался, бросился хозяину на грудь, пока тот отбивался, на шум свекровь выскочила, заголосила, чтобы не губил свою душу. В то, что душа у него была, Настя сейчас не верила, да и такую душу разве спасешь, она уж от грехов тяжких давно почернела, омертвела вся, спасать нечего… Тогда он все же остыл, а может, он и не вскипал даже, так просто… злой свой замысел надолго рассчитал… Вилы в землю воткнул, пса за ошейник скрутил, вновь на цепь посадил. Взял из телеги хлыст, и отходил им до страшных кровавых рубцов всех во дворе: и Волка, и Чалого, и жену свою, но больше всего Настю – хлыстом, ногами в живот и в лицо, и вновь хлыстом… Все время приговаривал: «Будешь теперь знать, кто хозяин, кого тебе терпеть да слушаться». Потом Настя лишилась сознания.

Она очнулась только, когда на дворе стемнело, а хозяин уснул. Свекровь лила воду из ковшика на лицо, затем помогла подняться, отвела в баню, сказала отмыться холодной водой, швырнула чистую рубаху в лицо и велела спать на сеновале, а хозяину на глаза не попадаться. Вот тогда и поняла Настя, кто такие злые люди, о которых ее бабушка Сайлык предупреждала. Снова все по ее словам вышло: злые люди, боль, унижение, страх и только животина бессловесная на ее защиту встала. В ту ночь она впервые спала в конюшне, на сене рядом с Чалым, выплакивая ему в ухо всю свою обиду.