Они лезут

– В чем дело?

Все печали Нади облетели, когда я её спросила. В глазах носилось невысказанное подозрение, что кто-то незадолго до нас вскрыл тайник под подушкой.

– Не заморачивайся. Я забыла кое-что.

Она любила зелёные цвета: насыщенные, салатовые, жидкие с белым. Юбка чуть выше колена открывала белые ноги с хрупкой кожей, матовой, как манник.

Надя всячески старалась утешить мою подозрительность, притащила кружки и чайник. Вода кипятилась у меня на глазах, чтоб я убедилась в её чистых намерениях.

– Будешь?

Мой кивок чуть не лишил меня головы. Вышло бестолково – резко. Зато я вспомнила, что у меня есть шея… Пока что есть. Я опасалась, что наша просветительская «авантюра» ничем хорошим не закончится. А Надя поймёт, что мои дружественные порывы нечто иное – план внедрения к ней в душу, чтоб затем… Она посмотрела. Улыбаюсь, улыбаюсь.

– Ого, – Надя удивилась моей уцелевшей шее, – Ты странно двигаешься.

«А ты воняешь.» – Я улавливала аммиак.

Я чуть себя не выдала! Я не могла справиться с простой ролью – застесняться и сказать пару слов. Естественно. В квартире с призраком общение воспринималось как дефект. Приветствия – это нечто непостижимое, как ангина, на которую цепляется замок молчания на несколько дней. Я говорила в строгих рамках одним и тем же набором слов, чтоб не шокировать бабулю новыми смыслами. Речь утратила вес в однокомнатном склепе, где ценится только шёпот смерти и денег. «Ты» – Ударялось мне в спину от бабули. Мы общались на языке пустоты, часами, иногда днями. «Ты» служило для нас календарным листом с красным светом. Следующий день растягивался на предложений семь. Не только на воду у бабули был счётчик – она редко говорила одами, а в основном два слова – уже подарок. Говорящий сверчок, живущий в моей черепной коробке на безлимитных мыслях отрос в жирную саранчу. Туда действительно нужен счётчик! Не помешает и намордник. Фантомное насекомое использует моё тело, чтобы жить. А я? Я где? Я вроде с Надей…

– Догадываешься, с чего начнём? – Спросила Надя с налёта.

– Нет.

– Твоя толстовка. Тебе нельзя в ней постоянно ходить. Как пацан! А эти штаны алкашки тебя простят.

Надя говорила беззлобно, отслеживая, как я держусь, и представляю ли, откуда мои беды. Она упала на широкий стул, который мог вместить двух таких Надь, и не сводила с меня чёрных глаз, будто заново знакомилась со мной. Она осматривала меня с головы до ног. Разговор не клеился. Я понимала, что она бесконечно права, хоть я и страшилась говорить с ней.

– Ты не дуешься? – Завела Надя после раздирающего молчания.

– Нет.

– А другое у тебя есть? – Она снова осмотрела меня.

– Оно… такое же, – отреагировала я.

– Я знаю, что ты сделаешь.

– Что? – Испуг говорил за меня.

– Это платье, потрясающее! Думаю, ты в него влезешь, а мне малое, – метнула она взглядом на кровать, где ждало платье. Моё молчание оживило её ещё больше.

– Примерь! – Скомандовала она.

Упрашивать меня не пришлось. Я влетела в платье, как в мечту, и остановилась в растерянности.

– Спа… спасибо!

– Меньше всего мне захотелось сделать тебя заикой! – Рассмеялась она. В её глазах запрыгали бело-лунные блики, – Так и пойдёшь.

«Она имеет в виду платье? Нет… не могу…»

– Что с тобой? – Надя подобралась ко мне. – Не нравится?

Моя задумчивость её напугала. Я и сама боюсь. Я ещё раз посмотрела на неё, как бывало на призрака, чтоб меня несильно мучили. Забота Нади переносилось с мукою. Болело сердце.

– Мне нельзя его носить. Бабуля не оценит. По её наставлению я таскаю эту дурацкую толстовку, штаны… и прочее. – «Ничего же страшного. Платье не поломает мои планы.»

– Ты живёшь с горгульей! – Окатила Надя.

«Так и есть…», – подумала я. Приступ заступничества Нади мне понравился, как и новое прозвище домашнего призрака – горгулья. Мне хотелось представить, что в моей жизни не так уж всё и плохо. Я научилась быть убедительной. Другие охотно верили мне, только я своим словам давно не верю:

– Бабушка моя старенькая, а родители в разводе. Она до сих пор переживает. Её редко навещают.

– А тебя навещают?

– Почему ты просила? – Насторожилась я.

Её взгляд полоснул по мне, не злобный. Из глубины её глаз поднимались молчаливые мысли – всё, что она думает о моём заточении со старым призраком или как там по-новому – с горгульей.

– Всё ясно, – скривилась Надя, – твоя горгулья, заставляет шарахаться в лохмотьях, чтоб ты не отбилась от рук. – Надя кивнула на мою толстовку.

«О, да!» – Фыркнула я. Трудно было не согласиться. Под авторитарным управление бабули никто не трепыхался без спроса. Зато идеальная старость, как в пансионате, с досмотром. Я грозилась уйти. Тут же бабуля включила безумицу, металась по квартире, искала таблетки, угрожала отравиться. К счастью, лекарства слишком дороги, чтобы их закупать тоннами ради истерик. Полагаю, бабуля слишком часто манипулировала безумием и спятила по-настоящему. Отирать стены, когда я не заикаюсь об уходе, стало для неё нормальным. Пусть. Зато не верещит о смерти.

– Вот что! Носи толстовку, а перед школой заходи ко мне, будешь переодеваться, обратно также.

– Решение, что надо! – Поддержала я, но всё равно боялась. Забыли о чайнике, о горгулье.

Моё конспиративное преображение влекло нас обоих. Она выделила мне несколько своих кофт. Я была меньше её, щуплее. Физически меня надо было доращивать ещё год до её форм. Я на полгода её младше, но дело не только в этом: она довольствовалась не только тощими школьными обедами, частенько носила с собой мармеладки, пирожки, потому что никто не щадил «опекунские». Не уверена, что она знала, что такое «опекунские». И пусть дальше не знает. В моих сложностях она узрела невероятное приключение, в которое беспрепятственно втянулась.

– … думаю, мы можем рискнуть…, – размышляла Надя, – У тебя волосы вьются?

– Да.

Наши короткие перекидывания фразами проходили, как игра. Надю это забавляло. Я всё ещё помнила о плане и держалась сухо, чтоб мой план не развалился. Всё очень натурально происходило. Она ведь тоже играет. Строит из себя хорошую. Надя хочет меня приручить! Пока не ясно зачем. Я присматриваюсь. Эта комната…

– Немного подрежем, чтоб волосы ложились в хвост.

– Нет!

– Не пищи! Немного, на сантиметра два. У тебя ж волосы вьются – не особо заметно будет, – она схватилась за ножницы, которые были припасены заранее для меня. Неподалёку лежала косметичка – ожидать ли мне этого часа?

«Я в другом городе?» – мысль странная, но я не слышала привычных звуков которым пропитан Партизанск. У каждого города свой голос. Что-то не так.

– Элина! Ты чего зависла?

Её командорский нрав отвлекал меня. Она как глянет – и горгулья свалится. Надя обладала здоровым инстинктом личных границ. Всегда боевая и ни минуты не была другой. Жаль, Надя лишь часть плана. Возможно, наша притворная дружба – не борьба за Пашку, а манипуляция в Надиной задумке. Я вздрогнула. Голубые васильки на сочной картине напротив мигнули, как глаза прозорливой горгульи. Ножницы клацали. По уху проехался холодный металл. Надя пугает меня! Проверяет, насколько я податлива. Для какой-то новой жизни, чтоб меня приняли свои же требовалась закалка, посвящение. Она меня испытывала. А «свои» – я не уверена, что Надя имела в виду одноклассников. Звуки будто пробирались через толщу воды. Я слышала плескание рыб. Эхо скрытого мира превращалось в бульон голосов – это не говорящий сверчок в голове, а более жуткое. Твердит и успокаивает, оплетает сознание сном. Не слышно машин. Я превратилась в зрачок страха, сжимающегося под миганием скрытых наблюдателей за видимым спектром реальности. Здесь такой концентрат. Они будто ставят опыты, выдержу ли я. Но, куда мне бежать, если дома меня ждёт тоже самое? Какие-то специи витали. Аромалампа тлеет. Надя заманивала меня своей странной дружбой.

– Тебе плохо? Я закончила, – Ножницы последний раз цапнули, а Надя впилась в меня, как реанимация в покойника, – Элина, ты чего? – Её голос прорезал гул моих мыслей и выдернул в Партизанск.

– Душновато, – «Где я была?»

– Ох, и правда, – Надя поспешила к окну, а я рада была, что быстро сыскала повод, чтоб не лечь под её расспросами.

– Смотри! – Маленькое складное зеркало возникло у меня перед лицом, – «Недурно и совершенно естественно!» – Отметила я про себя.

– Наденька, это просто чудо! – Подёргала я свои волосы, – незаметно и красиво. Я буду носить платье! Завтра надену. Ой… суббота же. Хоть в субботу! Только… моя горгулья никуда не пустит, разве что в магазин. Ей совсем в тягость шевелиться, – «Может, Надя и коварная, но мне понравилось своё преображение».

Она застыла в изумлении. Мой тихий нрав был привитым, но приближался момент, когда я познаю себя настоящую. Жить в собственном доме приходилось неприметно, чтоб бабуля не нервничала. И чем тише я взрослею, тем ей спокойней.

– Понедельники никто не отменял! Приходи в понедельник утром перед школой.

Мы собирались ещё не раз. Она не лезла с лишними расспросами, считывала моё настроение и была безгранична в своих задумках. Я знаю, будь её воля, она бы полностью переодела меня, отмыла, очистила, состригла и вывела в люди человеком – не «Толстовкиной». Иногда меня подбрасывало от её советов: покрасить волосы, нанести макияж в школу. Мне приходилось принимать их с тяжёлой душой с оглядкой на горгулью. Я с трудом уговорила Надю пожалеть меня и не мучить макияжем, что достаточно сложно было скрыть, но с волосами такой номер не прошёл. Мы сошлись на тонике для придания глубокого цвета моим волосам из разряда «психованный апельсин». Горгулья жила во мраке цивилизации, экономила свет, лишние лампочки выкручивала из люстр, светильников и не могла при таком освещении разглядеть полутона. После того, как я согласилась на «психованный апельсин», Надя немного остыла в своих стремлениях меня преобразить.

Мой план кажется дурацким, потому что Надя вроде искренне со мной дружит. Я внедряюсь в её мир, чтобы всё испортить. Моя совесть не настолько бездыханная, я чувствую лёгкий укол. Сложно представить, что Надя своим энтузиазмом хотела навредить мне. Она оставляла пространства моё хрупкой душе для сомнений и не давила на меня. Я имела полное право сомневаться в ней! Я раскусила её натуру – нетерпеливая, нежели напористая. Стоило мне её отвлечь, рассмеяться, как она забывала о наставлениях и хохотала, заглушая муки совести.

Мы облюбовали хиленькую качельку во дворе за моим домом. С первого мы без слов понимали, что это наше место, которое мы не вправе бросить, если даже разлучимся. Иногда я приходила к качели одна после магазина, но не смела долго задерживаться, чтоб не тревожить мнительную бабулю. Я знала, Надя ждёт меня у качели. Она приходила раньше – за пять или десять минут, а однажды – за целый час до нашей встречи.

Я наблюдала за Надей минут двадцать. Обесточенная с вялыми движениями, её не хватало вилки и розетки, чтоб набраться энергии. Мне показалось, что меня поджидает кто-то старше, а не Надя. Может, тётя Люда? Стройная фигура, но уже с возрастной сутулостью и движениями плавными, чтоб затем не мучиться от усталости. Длинная юбка до земли с орнаментом из ромбов и в кожаной куртке, отдалённо напоминающей почерневшую грушу. Кто-то другой, а не Надя ждал меня на наблюдал за мной, зная, что я прихожу раньше и тайком грежу Надей… Но это была она. Как же я приятно ошиблась и состарила её в своём воображении! Её губы искривились в жутковатой усмешке – моё замешательство её веселило.

– Идём – она произнесла с потрескиванием, как актриса из пожелтевшего фильма.

План… неплохо бы его придерживаться. Моё очарование Надей слетело, как нагадивший голубь. Как бы я не отгоняла тревожные мысли, осадок не проходил. Надя слишком преобразилась, почувствовав мою доверчивость, немного вышла из роли. Ей нет нужды со мной осторожничать. Она снова тянула меня в гости.

– Что на этот раз? – «Кажется, мы всё перепробовали.»

– Макияж, – вылетело, как искра из горла.

«А мы действительно думаем об одном и том же?»

Дома тайком я иногда размачивала старую тушь, а вместо теней крошила цветные мелки и красилась… Ободряющая улыбка Нади провоцировала меня прихорашиваться, дерзать настоящими помадами, тушью и тенями! Кисти и пудра, чего только не было! Вскоре я стала похожа на клоуна, нежели на трепетную нимфу.

– На первый раз неплохо, – оценила Надя и обмакнула кисть в маленькую баночку. Резкими движениями она добавила кисточкой несколько штрихов, похожих на ритуальные знаки.

– Морозные узоры, – пояснила она.

– Я пойду умоюсь, – «Ох, побыстрей бы…» – моё лицо горело. А по крови растекалось нечто, проникшее из краски в кожу.

– Не задерживайся, – сдержанно ответила она.

Странно, но она в квартире находилась в куртке. В безмятежно-рассеянной улыбке Нади угадывалось практически невыносимое желание снять куртку, но она терпела. Её борьба никак не отразилась на мне. Наоборот. Она делала всё, чтобы я простила ей нелепый вид, и я каждым своим словом, бросалась доказывать, что мне всё равно на её прикид, что не вижу ничего, до умопомрачения пробирал интерес, зачем Надя разоделась, как клуша.

– Завтра я прихожу?

– Да, Элина. Завтра без платья. Но мы тебя накрасим, так что будет здорово.

– Без узоров?

– Что ты! Только тушь, – она хихикнула.

– Ты будешь без куртки?

– Это… это только сегодня я такая.

– А-то я не знаю, какая ты! – Подхватила я, но сердцем ощутила лёгкий укол, что я знаю ровно столько, сколько вообразила. Даже если эти фантазии ошибочны, разве это не моё искупление, чтобы я переболела и воспряла? Чутьё моё знало о Наде больше, чем мой разум, и шептало: «Будь осторожна». Я не знала ничего особенного о ней, чтоб бояться, но… она…

– Ну, раз знаешь, то не надену. Это я наскоро оделась, чтоб не наводить марафет.

Её ответы, как бархатистая паутина, сковывали таинственностью. Погружение в тему Надиных причуд стало между нами негласным табу. Марафет или что там… конспирация. Она даже перестала выделять аммиак, научилась полностью уподобляться образу, который играла. Моё сердце сотрясалось от её мнимой откровенности, который вызывал новую волну вопросов. Почему она так оделась? А почему моя бабуля помешалась на марлёвках? Предвкушение и ужас … а я думала эта парочка восстаёт только в бабкиной квартире.

– Надь, а я ведь всегда так хожу… ходила, и до сих пор жива, и ты переживёшь – не расстраивайся, – делаю вид, что всё хорошо.

Рядом с Надей я чувствовала себя свободной. Могла возразить, промолчать, даже нагрубить, а размышления попахивали изуверской дотошностью. Мой податливый характер обрёл неожиданную силу. И всё же меня не покидало странное ощущение, что реальная жизнь Нади была каким-то договором о соблюдении строгих правил. Ей непременно хотелось иной жизни, такой, как у меня – среди скрежетов из неоткуда, со страхами под ковром. Надя должна найти кого-то на своё место, чтоб освободиться… Меня прошиб пот. Я не свободная. Я… становлюсь Надей. Я ведь хотела этого? Мы меняемся местами. Надина куртка фонила сладковато-тошнотворным, как детское лекарство. Я проглотила острый ком и натянула дежурную улыбку, отвечая на безмолвный вопрос в глазах Нади.

Мысль бросалась, как гадюка, что я уже часть семьи. Я ни на что не претендовала! Но все были согласны с моим присутствием и чуть ли не требовали переезжать. Надя много рассказывала о моей тяжёлой доле. Я даже о себе меньше знала… Они ждут меня, как родную. Но их радушие липло холодным ужасом. С Надей они разговаривали, как заводные солдатики, и двигались рывками. А со мной к ним возвращалась жизнь. Они наслаждались минутами просветления, говорили о ресторанах, которые давно разрушены и о море, которого отродясь не было в Партизанске, как и песочка, возле дома. Их речь и манеры казались вырванными из другой эпохи. Они посматривали на Надю, как на мебель. Однажды я заметила, как условная «мать» сметала пыль с Нади и приговаривала что-то о резьбе по дереву и куклах в полный рост. Надя, как заноза, впилась в эту семью. Семья, но не Нади. Они жили по одному сценарию, чтоб не погибнуть. «Брат», бледный, словно известь, выдавливал из пианино звуки меланхолии. А «мать» бесконечно скоблила квартиру – драила, полировала, носилась в клубах чистящего порошка. Она пыталась вычистить незримую отраву. Как брандспойт.

– Тебе неплохо с макияжем. Мы повторим в понедельник.

Я подозревала, что с другими Надя была не такой… Она была мягче, что несвойственно её характеру. Я ворвалась в её жизнь безрассудно, и теперь она хотела, чтоб я не сбавляла этот темп, будто она что-то с этого имеет. Надя нервно теребила куртку, но не сняла. Культура общения… чепуха. В её манерах сквозило что-то чуждое, неестественное. Благовоспитанность и сдержанность походила на замешательство. Она не знала, что со мной делать. Не здесь, в квартире, а в глобальном, пугающем смысле. Она ещё не решила. Её куртка буквально лезла мне в глаза. Стоило мне присмотреться к лицу Нади, как куртка становилась ярче, и я непроизвольно щурилась. На глаза налипала пелена. Надя каждую минуту считывала мою реакцию цепким взглядом. Она смеялась, просто так, когда я уткнулась в её куртку. Смех её, как бритва, затачивал меня на мысли, что мой план был зеркальным отражением её плана. Но она разрабатывала его не одна, а целый шабаш. Надя умолкла, будто она не здесь. Её план претерпел изменения и теперь нужно импровизировать.

– Надену курточку в понедельник, – выпалила она.

– Надя!

Мы играли в дружбу. Побыстрее бы выплюнуть застрявший кусок карнавалов и ролей. План. Я немного отступила, чтобы посмотреть, а как бы оно было, если всё происходило по-настоящему? Нечто лёгкое и сиюминутное меня подхватило и нашёптывало, что отношения с Надей могли бы быть доверительными. С ней некогда скучать. Она поддерживала тонус моей жизни. Я буквально выживала на думах, о том, что я близка к финишу, что многому от неё научилась, но она… Задумчивость стала моим теневым спутником. Надя не лезла в душу. Она видела насквозь. Иногда в ней просыпалась человеческое – без тяжёлых взглядов из бездны (Или куда Надя выпадала на минутку-другую?). Мы, как две росинки, пружинили на листе от смеха и отскакивали от неудач.

Однажды, моя бабулька, побратавшаяся с тенями и сквозняками, сошла с третьего этажа. Она провожала меня до магазина чуть ли не за руку. Надя не дрогнула. Они переглянулись. Бабуля была похожа на чёрный кокон в траурном тряпье, с глазами, переполненными зовом мертвецов. Каждый день она хоронит призрачной молитвой. Жизнь ей не мила. Её беспомощность – мнимая. Она присела на качели к Наде и вглядывалась каменным взглядом. Бабуля откинула костыль и обеими ногами отталкивалась от земли, чтоб ритмы её безумия и качели совпали. Надя не сводила глаз. Это было похоже на телепатическое послание. Меня пронзил холод. Качели скрипели, как метроном, отмеряя, сколько мне осталось жить. Кожа… моя кожа источала тонкий душок аммиака. Катетер! Догадка обожгла меня. Делаю вид, что не замечаю изменений. Бабуля улыбнулась, раздувая ноздри, а Надя дёрнула губой, чтоб в открытую не улыбаться. Может… пора завязывать с планом?

– Воздухом надо иногда дышать, – запричитала бабка. Морщинки забегали на её лице. Я знала, она насмехается. – Кто эта девочка? – Бабка спрашивала о Наде, а смотрела на бегущую собаку.

– Надя. Мы с ней занимаемся, – я держалась, как на допросе.

Костыль хрустнул, а собака протяжно взвыла, удирая на трёх лапах. «Чует хищника. Вот только я глупее животного не вижу, кто передо мной.» – Мысли таяли, как маргарин, будто их бережно слизывали.

– Ко Дню рождения, надеюсь ты закончишь? – Бабка смотрела прямо. Её открытый рот жадно ловил воздух. Она злилась. К кому из нас относился вопрос? Бабка кошмарила меня неизвестностью. Надя, как дрессированная мартышка, ёрзала с умным видом.

– Так, когда у тебя День Рождения? – Вкрадчиво спросила Надя.

– Через месяц, – «Она готовит мне подарок? Она с бабкой…»

Я понимала, что приближается день, когда я буду горько поплачусь за нашу фальшивую дружбу. Я должна была … искренне идти на закланье. Нужно выкарабкиваться. Бабуля нелюдима. Откуда Надя её знает? Я лишаюсь ума… нет, я в уме, но весьма в своеобразном… Если я безумна, то это нормально? Я лишена и безумия! Вот бабка – безумна. А я ещё не доросла до её уровня. Скоро, совсем скоро с такой жизнью я пополню ряды…События крутятся будто в центрифуге – это рабство созерцания. А я вырвалась. Ведь я вне ума! Я ничего не понимаю. Я объелась Надиной дружбы и стала жертвой собственного плана! Интересно, Надя тоже так думает? Время бежит – всё перемешалось. Ещё ничего не кончилось, а уже ничего нет.

Бабуля приподнялась, пнув свой сломанный костыль, выпрямившись во весь рост. Хромоту заменила лёгкая походка. Неужели её старость тоже изощрённый план? Кто она?

Надя гладила меня по руке. Я дёрнулась. Чёртов подарок, не хочу! Я вырвала руку.

– Твоя бабушка очень милая, – простодушно поделилась Надя, словно никаких странностей не было.

Мысли в раскоряку. Я кивнула. Надя. Она ведь никогда не врала. Горгулья – это фигурально? Или реально? Меня пробила дрожь. Слезы жгли глаза, но я гнала их прочь. Нельзя показать ей свою слабость, дать понять, что я выхожу из игры. Тишина, казалось, плакала по мне.

– Может, больше без горгулий? – Непринуждённо кинула я.

Её склеры покрылись песком, просеивая мысли на добрые и не очень, словно предложение было оскорбительным. Потом всё пришло в норму.

– Конечно, – она улыбнулась.

Бабка и Надя… что за химеры?

Глава 4. Провокация.

Тёмные будни вырывались с календарями и лишь редкие рубероидные полосы служили отражением прежней жизни – забытой и безрадостной. Школа молчала, наблюдая за моим преображением.

Немые взгляды карабкались не по моей спине, а по лицу с недоверием. Я слышала ехидные смешки, что без Нади я – никто. Неужели я сама не способна на перемены? Наша качель осиротела. Я отступала от плана – не приходила, но Надя продолжала нести в одиночестве нашу клятву за двоих и упорно наведывалась. Иногда ей удавалось подлавливать меня.

Паша… Взгляд его, проницательный, всё чаще задерживался на мне. Он выбрал Надю, но в глазах его крутился мысленный эксперимент: «А что, если…?». Свет преломлялся на острых углах школы, и Пашка вытекал горбатой тенью. Он казался плоским и ненужным самому себе. Его тень – ровная, гордая, отражала Пашку в прошлом, уверенного, невозмутимого. Надя знала: Пашкину симпатию мотает, как флюгер, на общественных ветрах. Милая, любезная, но безразличная к нему, она держала его на поводке, как собственность, которой можно выгодно козырнуть. Он сильный. Он выбирает! Но ходит выть к ней. Голос его дребезжит, как струны старого рояля, извергая что-то про сухую любовь. Звуки оставляют чернила на Пашкиных руках в виде грязных синяков. Он колотил стену в одиночестве и кричал нам за километр. Казалось, эти крики обращены мне… По-другому он не умеет. Между мной и Пашкой витало много недосказанного.

Под моим взглядом он замирал. Его удивление на грани страха скользило по мне: ведь я в своей «вечной толстовке» выглядела намного лучше! Я оставляла больше сил себе, а страдания – Пашке. Он забрал то, что посеял. Его осторожность не выросла из детских страхов, когда наша встреча один на один заканчивалась боем на батутах. Романтический ринг, или что он накрутил в голове? Наигравшись с Надей в высокопарные отношения раба и королевы, он наконец-то служит только себе. Прогулки с Надей дополнились общей проблемой – Пашкой. Он утомил бесконечными метаниями, кто пригреет его и простит. Он чаще оказывался рядом со мной. Сквозь веселье и непринуждённость Пашки, я видела, что он жаждет спасения от мук выбора. Но я не собираюсь быть запасным аэродромом.

Рука… опять случайно задел! Трясёт уже от его дешёвых подкатов. Даже мороженку не купил.

На что он надеется? Слишком добреньким, слишком правильным стал. Рот до ушей. Маска. Что он пытается изобразить? Не верю я в эту безмятежность! Тошно! «Вали к своей Надьке!» – Захотелось заорать ему в лицо. Я улыбаюсь. Он думает, мне нравится его навязчивость. Не подходит ко мне больше. Какой послушный. Он так смотрит. Маньяк. Не мигает и шутит… Это уже диагноз! Мне нужно остерегаться его. Не хочу с ним говорить. Бесит.

Надька… нет, не ревнует. Пашка отпочковался от неё. Не подходит третий день. Она и рада: не нужно играть в принцессу. А он? Забыл про неё. Он не ушёл, а лишь отошёл: «Есть ли кто поинтересней?» Он выслеживает меня у школы. Я обхожу его пятой дорогой. Перебежками. Странный. Очень странный. Крутится, как муха над вареньем. Не уходит. Что он задумал? Сегодня я не буду скрываться. Иду.

Он увидел меня. Его шаги направились ко мне с невероятной частотой. «Пройди мимо, пройди мимо». Я не меняла темп. Пусть дёргается, если хочет. Он немного отклонился в сторону. Я уже поверила, что сегодня всё обойдётся. Тут он выдаёт: «А куда ты так торопишься?» Без раздражения и злобы. Необычно. Он хорошо шифруется.