Они лезут

Болтаюсь… как нечто в проруби. Подальше от утра, от места, где они милуются. Взгляды – счастливые. Что я здесь делаю? Чужое счастье, как баян, пиликало по нервам на одной ноте: «…вместе, не расставались, переписывались…» Они не могли раскрыться при мне. Пашкин взгляд требовал уединения.

Что ж… я разлучаюсь с тобой, Пашка, как боль с таблеткой – до следующего раза. Сегодня я не была готова к атаке Нади – которая нахально использовала красоту, как гипноз для кролика. Злость на них, на мир стекала леденящим потом. Пашка и Надя вместе! Я болтаюсь за бортом этого счастья. Мой удел – сожалеть и ныть. Слишком сухо на душе, чтоб тратить слёзы. Меня повело в сторону.

– Элина, пошли с нами. Переоденься, мы тебя подождём, – стрекотала Надя, – Три года прошло, не верится! Пройдёмся по старому парку… Я так скучала по всему! Кстати, я буду учиться здесь. Не потеряемся!

– Не во что мне переодеться! Я так пришла! – «Не даёт мне спокойно уйти!»

Надина радость испарилась под мои нюни. Пашка, как более жизнестойкая особь, приглаживал взглядом моё негодование, чтоб я не тревожилась по поводу своей убогости. Я должна смириться?! Пашка же любит свои недостатки: двойки, прогулы. Тоска в глазах Нади сжимала мою боль. Гашетка в пол – я ехала к разрушениям. К тупику отношений с Пашей.

– В другой раз сходим, – Пашка косился на меня.

– Куда? – «Только не с вами…»

Зачем мне волочься за ними, как пустая консервная банка? Для антуража, чтоб все ими любовались? Я – обуза.

Солнце слепило и немного защищало от мрачных мыслей. Но я чувствовала, как нечто сгущается – моё бессилие. Пашка и Надя держались за руки. Это конец.

– Элина, куда бы ты хотела? – Надя вернула меня из дум.

– Сейчас никуда.

Школа, бордюры – вот и весь мой кругозор. Я почти ничего не приобрела, кроме фантазий и ночных записок с желаниями. Я в беспамятстве строчила свои мечты на бумажных лоскутах. Интересно? Вряд ли. Мне нужно молчать, чтоб не позориться. Молчать всегда. Уж на ближайшие несколько лет точно.

– Надо унести краску, – сообразил Паша.

Я казнилась в нише ступора и ревности и безмолвными словами – через муторный взгляд грызла Пашку. Мой внешний вид ухудшался с каждым мазком. Бутоны краски цвели позорной вонью и взрывали мою привычную серость. Я получила разрушительную стимуляцию мозга, и теперь моя кисть – мой заступник, брызгала на Пашу и Надю.

Пашка отставил ведро подальше, чтоб я не распыляла краску зря. Кисть я прижала к груди. Шея моя стала не чище рук.

Пашка был потрясён моим безразличным отношением к себе, упрямством, и тем, что у меня нет запасной одежды. Видимо, он не верил до последнего и стал рыться в моём рюкзаке.

– У тебя даже тряпки нет? – Изумился Паша.

Пашка отлип от Нади и взял меня за руку. Эта была хватка локомотива, чтоб сдвинуть мёртвый прицеп. Голова моя отключилась. Я таскалась за ним по школьному двору. Везде. Чувствовала себя плакатом безумия, для которого простые истины – очень далёкие материи. Взгляд… на мир смотрят бильярдные шары. Их номера складываются в число сегодняшнего дня. Неживое. Дыхание, как отрава. Ещё дышу. Дрожащие пальцы и нездоровый блеск. Мои волосы поспевали липким дымом за моей головой. От такого разве что и мечтали – избавиться. Пашка торопился. «Виктория Витальевна…. Вита…на», – я только и слышала. Он хотел меня передать меня на поруки учительнице, чтоб меня, маленькую девочку, откачали от шока, напоили чаем и отправили домой. Я была напугана его решительностью. Я вырывалась и несколько раз наступила Пашке на ногу. Мне хотелось, чтобы он меня бросил! Сам! И что смешно, он сделал это и приземлился на лавочку. А я по инерции, потопала к нему, как заводной механизм.

Он смотрел на меня, как на восстание антисмысла, мол, зачем я брыкалась, раз сама приползла. Что мне вообще нужно? Пашка открыл рот и хотел произнести великие истины, но Виктория Витальевна ворвалась в нашу исповедь и устроила разборки.

– А вы что гуляете? – Строго спросила она.

– Она надышалась, – Пашка указал на меня, не глядя.

– Я… выкрасила не весь бордюр, – мой голос дрогнул.

Пашка посмотрел на меня в недоумении.

«Бордюр? Во, трудная…» – бурчал он.

Встречный Ветер доносил его мысли. Мы оба знаем, что причина в другом и почему мне нужно немедленно уйти.

– Что ж.... Иди, другие докрасят, – Виктория Витальевна пощадила меня.

Слова… я их не слышала, лишь звон последних букв. Скоро придёт Надя и ревностно заберёт то, что я добывала годами – обрывочное общение с Пашкой. Я бродила под его окнами, искалеченная, и утешалась, когда Пашка смотрел в окно. Это очищающее мученье – моё отчаянье отступило! Я почти обрела покой, но Надя всё испортила! Она такая красивая! Мой бордюр, моя боль – я не видела разницы. Столько усилий – зря. Я пыталась дружить. Наде достаточно улыбнуться, чтоб я проиграла. Внутри что-то щёлкнуло, заело, как комар. Надо увести Пашку подальше. Попросить проводить? Он и шагу не ступит от Нади. Я – марионетка, дёргающаяся на ниточках собственного поражения. Пашка ждёт. Он хотел увидеть благодарность хоть в одной моей молекуле. Он освободил меня от позорных конвульсий с кистью. Приближалась Надя. Я желтела, зеленела…

– Садись! Тебе надо срочно домой! – Голос Паши доносился сквозь рану моего мира. Надя смотрит на нас, но не торопится приближаться. Пашка оглядывается. На меня напала слабость. Не было сил оттолкнуть Пашку и сбежать. Разлука надвигалась неотвратимо. Пашка встаёт, приближается к Наде осторожно, как к мечте, чтоб его не прогнали и стреляет в меня глазками.

– Я дойду…

Идти? Куда? Бордюр. Краска. Не моя ли это затея? Он пришёл. Я не могла поныть одна? Отслаивалась известь на старом школьном камне, цветочки гнили – как интересно. Шаг, второй… Я зависла полусогнутая. Взгляд мой качался, как сломанный табурет.

– Не уверен.

Он видел? Видел сквозь панцирь слов, сквозь натянутую улыбку? Его внимание обжигало, словно кислота. Я едва могла говорить. Мир деревенел на кончиках пальцев. Я заперта в этих ощущениях, как в гробу, вместе с живым призраком вместо души.

– Паша, иди. Я дойду.

Внутри меня плевался ядом испуганный суслик: никто не должен видеть, что с со мной что-то не так. Я больна, а не горда, как это могло показаться. Непростительная ошибка раскрыть Пашке свою беду. Творится со мной неладное. Сны истязают, я вижу глаза, картинки залипают в молоке, подтёки, как на свечах. Сквозь бетонный панцирь, я чувствую жизнь. Пашка резко двигается, будто угрожает мне. Мерещится, а на самом деле? Нет, не хочу домой. Там бабка. И тени! Я б сказала, что некоторые старушки – иной вид. Что он подумает?! Он смотрит. Не надо смотреть! Руки мои цапают воздух – странное движение. Я понимаю, что я не специально. Хватаюсь за Пашку, встаю. Тень Нади, насыщенная, тяжёлая, волоклась, как грузило, которое удерживает Надю в этом мире. Мои мысли, как старый шарманщик с разбитым носом и рукой, похожей на иглу, заводили песню о главном: «Останься. Прошу тебя, Паша, останься…»

Надя наблюдала и покачивала плотными бёдрами. Её красная сумка напоминала опухоль – лаковая, круглая, жирная – вызывала тошноту, выжимала пот из меня. Я вскоре стала вся сырая. Продрогла. Страх парализовал меня. Я отступала перед правом альфа-самки, как желторотая. Дело ведь не только в Пашке? Надя специально взяла сумку, этого отравляющего монстра на выгул. Она улыбается. Она задумала неладное.

Пашка уходит с Надей. Они мнутся в сторонке. Километры выщипанной травы уместились в два шага. Мысленно, я уже за оградой школы. Мир сворачивается. Вижу их счастливых. Они друг друга ждали. Мне не по себе с ними. Я как воришка с короткими ручонками, обжигаюсь о боль. Счастье токсично. Туда ли я тянусь?

Надя смещается вправо, и тень Пашки не мешает мне рассмотреть её. Я вздрогнула. Надино лицо странно мерцало. Её кожа пахла, как лекарство моей бабки, продирающее до позвоночника. «Аммиак?» – я знала, что нет, но чем-то нужно было себя утешить, чтоб не сойти с ума со страху. Бабка и Надя пахнут одинаково и доводят меня чуть ли не до белого каления. Обе. Как сговорились. Значит, лекарство не при чём? Неужели Пашка не чувствует? Никто не чувствует. Я бы сдохла!

– Элина?! – Приблизилась Надя, чуть ли не наваливаясь.

«Боже…» – Я сморщила нос и отшатнулась.

Пашка удивился моему порыву.

– Я ухожу. Мне лучше – отвертелась я.

– До встречи, – сказала Надя.

Я сыскала в себе мужество, чтоб не нагрубить и наскоро утопилась в мысли о единственной дороге домой. Наконец-то я покинула этих «прекрасных» людей. Путь мой был чист. Школа съёжилась, но ось моих мыслей вросла в краску, над которой они держались за руки. Я, как заглушка, вылетела под напором их обоюдострастных взглядов. Слабое звено – вали! Я обречена быть умнее – не мешать им. Фигня.

Туман рассеялся и выпустил меня из объятий промозглой тишины. Всё слышнее заводилось моё сердце, точно искало потерянный болтик. Я притормозила. Прощалась с облаками, скопировала стоны ветра. Мне казалось, я ночью умру. Я продлила свои мысли. Мне привиделось будущее Пашки и Нади, не такое бесформенное, как моё. Цветочный пассаж… они идут, знакомятся с родителями, обмениваются подарками. Они официально становятся парой. Я же застряла на их свадебной фотографии, как в плену, чтобы наблюдать, как изящное платье глубокого синего цвета облегает разлучницу, а бархатный свет ресторана вытачивает её силуэт. Я испытываю волнение, представляя это. Пашка уже сейчас, проявляет нетерпение завоевать симпатию Нади. Он приближает день, когда моё пророчество сбудется. Мне нужно выбросить эту дрянь из головы! Ещё не хватало ляпнуть нечаянно… Под ногтями теряется чувствительность. Я соскребала остатки выдержки.

Мои ноги пошли произвольно, как на манок… я не помню, как уходила. Ощупью и на одних инстинктах. Высокооктановый воздух звенел в ушах, как тетива. Я не чувствовала усталости. Ветер, словно сочувствуя, сдувал мою боль, хрипел в затылок: «Все хорошо», но в то же время приказывал двигаться к дому, где поджидают меня ворчливые расспросы. Радость – зыбкая субстанция, но я испытывала некое подобие, прыгала не от удовольствия, но уж точно не от горя. Я надеялась, когда нарастающее расстояние разъест школу в тумане, я забуду этот день и излечусь. Все тревоги позади, но нет. Я приближалась к дереву со странной гривой из листвы и хвои, мерцающему, как флуоресцентный гриб. Туман изгибался аркой. Страх пронзил меня перед неизвестностью, когда я вошла в арку. Пыль оседала мушками. Силуэты упрощались и превращались в мелькающие пятна. Как я дошла и с кем говорила – не помню.

У подъезда туман изменился. Он опутывал пространство серебряными прожилками, ощупывал этот мир, словно пытался исследовать. Дом жёлтыми окнами взирал на меня. Некоторые зашторенные, совсем глухие окна без света выглядели, как побитые кадры фильма. Вместо крыши прорисовывалось продолжение этажей, будто стройка была в самом разгаре. Выше, к небу, туман всё застелил.

Это был мой двор. Я не сразу узнала. Как будто появился дополнительный жилой слой, который мне предстояло заново исследовать. Всё тоже, но чуждое. Крики… Они истончились до крадущегося стона. Где-то на задворках, кто-то испустил дух. Плоский звук звучал очередью глухих ударов. На дрожжах тишины поднимались сомнения в безопасности собственного двора. Вот те вечные девчонки ходят гуськом. Сплочённые, как поезд, к которому постоянно цепляются новые жизни. Сколько живу – не помню, чтобы я их не видела. Они напоминают секту чудес. Кажется, они… летают. Обувь натирает им ноги. Они босые и крикливые, как пугала на страже измерений. Вечные… значит уже не девчонки. Кто они? Прозрачные, как витражи, уже три года бегают и будто не растут. Иносущие. Пусть бегают, лишь бы мне не убегать от них. Тур ужасов продолжается. Оставалось ещё одно леденящее испытание – бабуля в однокомнатном склепе.

«Сочувствую, страдаю, я измазалась, прости…», – как бы я ни репетировала виноватый вид, поднимаясь по лестнице, я не боялась так, как прежде! Прессовало предчувствие, что мой естественный траур по толстовке будет молниеносно разбит бабулиной руганью и причитаниями со строгим проводом на балкон. Я постучалась в дверь. Бабуля не открывала целую вечность. Мои мысли, как блохи под дихлофосом, цеплялись за спасательный круг: бабушка умерла и стала полноценным призраком. Я не боялась. Это освободило бы нас обеих. Ключей у меня не было. Обычно я недолго скреблась под дверью. Бабуля жила тем, что подслушивала шорохи в подъезде, прислоняя к двери перевёрнутую железную кружку и своё ухо. Под гул в моей голове тишина росла, подтверждая мою догадку. Вдруг дверь со скрипом отворилась, и винтик моей свободы выпустил икоту. Ноги подогнулись. Запахло тленом, смердящими отварами. В дверном проёме под мелодию уличных воплей дёргалась бабуля, как довольная личинка в нарядном пироге из марлевых сорочек. Одна на одну, чтобы безумие в потной клетке вызрело в неуправляемого монстра. Смерть, как и все соседи, брезговала соваться к бабуле. А я смирилась.

Подуло шёпотом. То ветер шебаршится, тарахтит кастрюля, шум в ушах, и я тарахчу: «Бабушка, я вернулась.» Она хватает меня. Узловатые пальцы сжались на моей руке. Я чувствую, как под ними редеет моя жизнь. Страх – проклятье, которым она ловко орудует. Задыхаюсь. Она буквально выпугивала из меня признание. Ещё ничего не спросила, но я должна ей рассказать всё. Нет уж. Пусть постарается. Бабку заклинило на моей толстовке, грязной, в краске. Она интенсивно сопела, точно всосать весь мир – не проблема вовсе. Молчит. Но это уже диагноз мне. Я ведь дурочка. А если посмотреть поближе, я – наглядная иллюстрация печальной деградации от низшего к нижайшему!

– Элиночка, что это у нас здесь?! – Её скрученный ноготь несколько раз проехался по толстовке. Она им играет на кишках!

Плакала под окном сосенка, скрип-скрип. Бабуля вправила себе тазобедренный сустав раздирающим хрустом и перевалилась на другой бок.

– Красила школьный бордюр, – я не стала её мучить. Не хочу перегружать её жизнь настолько, чтоб бабуле приходится греметь скелетом. Пусть балдеет на диване. Это её универсальный эликсир, и от давления, и от спины. Для пыток нужно здоровье. А она не в духе. Моё оправдание сработало. Меня погнали в ванну. Надо же, сегодня кроме мёрзлой воды была горячая. Бойлер мотает. Какой-то царский день для таких почестей. Если вечер пройдёт гладко, остаётся сыграть в ладушки. Плескалась я недолго, боялась, вдруг, бабуля свет выключит. Но обошлось. Я вскоре вернулась в пыль. Тусклая лампа испускала костлявые тени, будто прочность этого мира под была угрозой, и в квартиру проникало отравляющее зло. Бабка сидела на краешке продавленного дивана и издавала монотонные стоны. Её лицо, изрезанное морщинами, напоминало старую, потрескавшуюся карту Преисподней. Взгляд бабки скакал, пока не воткнулся в меня. Замер. Рот растянулся в улыбке, от которой хотелось выть. Обычно, чтобы бабка шелохнулась, нужны были деньги, но сегодня её бодрость и бойлер сулили нечто зловещее. Паклю в её нутре заменили на что-то прожорливое… Она не помнила, что такое жизнь, кожа, казалось, состояла из келавра или нейлона, а тело теряло влагу. Стены дышали сыростью и тленом – обои вспучились только над диваном, будто здесь давно отсыревала жизнь, испарялась ежеминутно. Я вижу пятна – не пятна? И впрямь, нечто мокрое… Я нахожусь в инкубаторе ужаса и вынуждена не замечать очевидных странностей. Куда мне бежать? Пробираюсь к балкону. Скрип дивана, и бабуля ожила. Рука-шлагбаум преградила мне путь. В скрюченных пальцах, перебинтованных грязными тряпками, она держала толстовку. Меня затрясло. Ненавистная толстовка, которую я списала в утиль, сверкала, как новенькая. Бабкина кровь настолько едкая, что выводит любые пятна, как и взгляд. Мне хотелось провалиться. Она ждала… благодарности? Покорности?

– Зачем? – Я вырвала толстовку.

– Элиночка, вещь добротная, можно ещё носить – сиплый голос бабки резал нервы.

Она не допустит, чтобы мои жалкие нужды посягнули на её сокровище – опекунские. Эти деньги погубили мою юность. Завтра я снова буду изгоем, заклеймённой проклятой толстовкой. Кем бы ни была моя бабушка, я не понимаю, что это за существо. Школьные фотографии давно запечатлели мою нищету и безысходность. И от этой тюрьмы не было ключа.

Глава 3. Надежда.

Я окунулась в мир интриг и планов. Это нравилось мне больше, чем школьные уроки. Разум мой жонглировал болезненными вариантами. Я начала подозревать, что у меня интоксикация от идей. Но все ниточки вели к одной цели – втереться в доверие к Наде. А Пашка сам приложится, увидев насколько я изменилась. Но все эти изменения я видела только в будущем. Я только научилась не обращать внимание аммиак. Надя… зачем ты так воняешь? Я была слишком несчастна, и лицо моё вызывало тайфуны, как только я взирала на небо. Почти так и было. Морось шла. Я считала, что это Ангельская пыль летит. Мой план… я отвлеклась. Непростительно. Каждая минутка на счету, когда за столько лет я не смогла постичь, ни кокетства, ни прекрасных манер. Неотёсанная. Вина моя ли? Родные не слишком были озабочены моим жизненным образованием. Тётя Люда иногда говорила, что я хожу, как охламон, и дарила ещё одну ветошь, обычно хуже, что носила я. Видимо так, тётя Люда считала можно привить вкус, меняя дырявую футболку, на штопанную. Вкус… девочки пытались привить, но после драки за Пашку записали меня в вечные враги. А врагам хорошего не посоветуешь. Бабуля… причёски у неё были однотипные, пока она не подстриглась под ёж – плотная бобина на шпильках, к концу дня это превращается в гнездо для ос.

– Привет, – поздоровалась я с Надей.

Она откликнулась куда активней, извинялась. Я даже не поняла за что. Тема Пашки ни разу не коснулась её губ. Извинения, похожие на колдовство, молитву, смесь ритуалов и принуждений. Я запуталась, чего я от неё хочу. Но стоило её голосу умолкнуть, как я всё вспомнила. Нужно беречь уши. Она предложила встретиться подальше, чтоб не раздражать школьные глаза и назвала время и место, где будет меня ждать. Я согласилась. Не думаю, что она будет меня пытать прилюдно. Я должна была встретиться с Надей инкогнито впервые во дворе под кривой сосной. Мы договорились замаскировать нашу встречу под внеклассные занятия после школы. Это нужно для железного алиби перед бабкой.

Ради школьной успеваемости мой домашний теплокровный призрак согласился бы пустить Надю в квартиру, особенно после аляповатых двоек в дневнике. После визита дезинсектора наша квартира превратилась в храм с пантеоном поверженных клопов. Тысячи хрустящих насекомых напоминали, как хрупка жизнь. Мертвенный запах не выветривается ничем. Сомневаюсь, что одни клопы виноваты. Надя же явно не желала очутиться в филиале гадюшника. Одноразовые ложечки, вилочки пакетики, Надя такая аккуратистка! Её сюда? Как будет она садиться, сметать клопов с табуретки своим чистым платьем и получать мстительные затяжки на капроновых колготках под затяжные взгляды бабули?

С неисследованным чувством, но очень приятным, я намеревалась окучить бабку, чтоб попросить разрешения покинуть квартиру. А для этого нужно притвориться дурочкой – как она любит меня выставлять.

– Бабушка, мне нужно в школу, заниматься… у меня совсем всё плохо по биологии.

– А чего так? – Скрипнула, то ли бабуля, то ли диван. Она изредка выглядывала из-под нависшего лба, который делился ровно наполовину глубокой складкой – неразрешимой дилеммой. Её взгляд пронизывал меня, выбивая грехи.

– Я насекомых боюсь. Нам медведку показывали: стало не по себе. Я вышла, упустила тему урока. На втором уроке самостоятельная работа была по этим медведкам. У меня двойка. – Я преуменьшала свои способности, чтоб бабуля мне поверила.

– Коль ты недалёкая, иди.

Я следовала этикету провинившихся – стояла с понурой головой бубнила, что я не успеваю, я не понимаю. Бабуля безучастным взглядом полосует потолок и не вколачивается в диван неуклюжими поворотами, а смирненько лежит нетленным призом. Казалось, она ушла в себя, всплыв на диване, как пузырь, способный, однако, все видеть и все знать. Обычно она кряхтит, переваривая мысли и поток моих оправданий. Золотая цепочка очков лежала на ключицах, словно пригретая змея. Тишина сдавила, как удавка. Я замолчала, обнаружив, что бабуля поглаживала карай ватина, как кошку. Глаза её так и были вскинуты к потолку, словно воткнутые в разделочную доску, на которой каждое моё слово подвергается тщательной вивисекции. Она улыбалась и карала своим безмолвием. Голос её слипся и, только откашливаясь, она могла смеяться или вроде того. Неужели она догадывается? А может, мне это кажется? «Ого, сколько я здесь!» Время шутило со мной. Два часа утонули в моих оправданиях. Бабуля не двигается, но под ватином тайно подкручивает механизм реальности узловатыми пальцами, чтоб побыстрее наступила ночь, и я осталась дома. Как она это делает? Она влияет на эту реальность своим существованием, дыханием. За последние несколько дней она так и проводила без движения. Её привязанность к дивану возросла. Она охраняла его от меня, кричала в ревностном исступлении, чтоб я не приближалась, словно у неё отнимали воздух. Под подушкой она мутила какое-то дело. Ныряла рукой и вкладывала в рот по зёрнышку. Мордочка вся ссохлась и стала размером с кулачок. Она резко похудела и сдала за эти дни настолько, что только по голосу её можно было узнать. Бабуля к чему-то готовилась.

Я приносила ей еду. Она выдирала её из моих рук, дико посматривая. Сейчас она снова положила в рот бусину. Это были гомеопатические шарики. Она крутила их по рецептам древних лет. Утром я находила целлофановые пакеты, пропахшие мокрой псиной, базиликом и чем-то ещё, неуловимым, но пугающим. Моя правая нога не слушалась. Я пригляделась. По пыльному ковру ко мне тянулась холодное мерцающее плетение. Цепь. На одном конце – бабкины очки, а другой замыкается на моей щиколотке. Я не могу и шагу ступить. Мне показалось, что цепь превращается в пластиковую трубку, а в шее у бабки … катетер? Она крадёт мои силы, чтоб существовать!

Я подкинула в воздух монетку. Глаза бабки обрели фокус. С хрустом её голова повернулась – слишком неестественно, шея ещё раз подозрительно хрустнула, видимо, окончательно сломавшись. Бабуля не приходит в сознание, но бодрствует, водит плечами, будто реагирует на денежный металл.

– Смотри, на полу валялось, – мой голос, дрожал, как желе.

Цепь отстегнулась. Бабуля на лету поймала монетку щелкающим ртом. Её грудь согнулась, как книжка и выпрямилась, сделав изломанный вдох. Я бежала. Ненадолго, но я свободна.

Я опоздала. Надя качалась на качелях за домом, не подавая виду, что устала ждать меня. Она смешливо отворачивалась от лучей.

– Наконец-то! – Выкрикнула она и стала серьёзной. Руки её оплели меня. Её настрой меня пугал. Она будто всю жизнь готовилась к этому дню и не желала упускать ни минуты.

– Нам столько нужно успеть!

Я огляделась вокруг.

– Не здесь же. У меня дома всё готово. Это недалеко.

Слоняться по хатам не входило в мои планы. Я пережила такое сегодня… Если я откажу, то отправлюсь домой, а там… катетер и больная бабушка. Полностью больная на все места и странная. Цепи, пыльные вихри. Воспалённый рассудок скоро поглотит меня. Нужна смена обстановки. Я согласилась пойти к Наде в гости.

Надежда жила через дом и часто оставалась одна. Но в отличие от меня, запертой в холодеющей тишине с бабушкиным призраком, она не знала одиночества. Её любила вся семья – брат, сестра, родители, и эта любовь, словно тёплое сияние, окружала её. И я быстро прониклась к ней и обнаружила, что мне хватит этого тепла дожить во мраке с бабулей до выпускного. А на каком топливе мне дальше ползти в большую жизнь?

– Элина, проходи.

Первые несколько минут укладывались сложными артефактами в моём сознании, отлучённым от нормальной жизни.

Я покорилась и сделала первый шаг навстречу новому. Я тряслась, как промокшая, с трудом миновала коридор и запуталась в двухкомнатной квартире. После моего балкончика двухкомнатная квартира возводилась в хоромы.

– Иди, иди сюда – приманивала меня Надя. Она поняла, что по-другому со мной нельзя: я робела, как кузнечик. Мне страшно было находиться в таком месте, и вот почему.

Небольшая двухкомнатная квартира опутала меня светом, уютная, светлая со строгим минимализмом, и фиолетовыми водопадами штор. Она обладала неоспоримой притягательностью для заброшенного ребёнка, как я. Надина натура была хаотичной и придавала оживление квартире, шторам, которые летали от её рук. Глаза, её блестящие, как масло, искали, требовали больше воздуха, окно чуть не было выдернуто из рамы, повинуясь её желанию надышаться, с двухъярусной кровати поверженным флагом свисало одеяло; вмятины на подушке хранили утренний бунт. Она была неукротима! Её комната была беззащитна от её нападок – удел подушки печален – летит вниз. Обнажилась припрятанная косметичка. Надя замирает, точно её секрет был разворочен кем-то. Косметички недостаточно: потерялось нечто особенное…