Запах горячего асфальта

В общем, самостоятельной жизни в сибирских далях не получилось, но мне нужно было все равно отработать положенные три года по специальности: такое было тогда правило. И я устроилась на работу в одно городское СМУ – строительно-монтажное управление.

Инженеры с дипломами высших учебных заведений, видимо, попадали в такие организации редко, поэтому меня сразу назначили сменным или младшим прорабом и послали на строительство подъездного пути к санаторию, километров сто пятьдесят от Москвы. Санаторий (он существует и сейчас) относился к 4-му Управлению Минздрава СССР, и его ввод в эксплуатацию со всей инфраструктурой находился в зоне повышенного внимания и контроля. Так мне сказал главный инженер СМУ перед отъездом на этот важный объект.

В то время, когда я приехала туда и устроилась четвертой в комнате рабочего общежития, полного клопов и тараканов, дорога к санаторию в основном была уже сделана. Мне оставалось довести километров пять до ворот и потом заасфальтировать площадку уже перед самым фасадом.

Нашу бригаду, которую возглавлял дядя Гриша, составляли несколько молодых крепких женщин из Мордовии и моторист Эдуард. Так он нам сразу представился и потом бдительно следил, чтобы не появлялось никаких «Эдиков» и прочих уменьшительно-ласкательных производных от его красивого и длинного имени.

С утра мы шли на трассу и ждали, когда привезут горячий асфальт. Я держала в одной руке свернутые в трубочку листочки, вырванные из объемистых талмудов, относящиеся к нормам и правилам укладки асфальта. В другой руке, лучше сказать, под мышкой, я прижимала книгу профессора Перова, учебник по строительству дорог из асфальтобетонных покрытий. Впервые я с настоящим интересом вчитывалась в написанное, не для быстрой сдачи зачета или экзамена, а для практического дела, к которому совершенно оказалась неподготовленной. К тому же про асфальт я как-то успела забыть даже то немногое, что знала, так как в институте последние полгода занималась бетоном. В модной холщовой сумке, перекинутой через плечо, у меня был, конечно, альбомчик для зарисовок, но пока я не находила подходящего момента, чтобы заняться любимым делом.

Машины с асфальтом приходили совсем не по графику, которым меня снабдили в конторе, а совершенно неожиданно и с разными промежутками между первой и последующими. И мы с бригадиром всегда были на стреме.

Как-то мы прождали не меньше двух часов появления первого самосвала, а когда он, наконец, прибыл, возникла новая проблема.

Температура для укладки и укатки асфальта должна быть не ниже ста пятидесяти – ста шестидесяти градусов: я не один раз уже сверилась с гостами и учебником, но привычного пара над кузовом подъехавшей машины не наблюдалось.

Бригадир дядя Гриша залез на колесо, сунул специальный термометр в асфальт и тут же спрыгнул, ругаясь и подвывая от злости. Смысл его нечленораздельного высказывания, был, тем не менее, вполне ясен: привезли холодную смесь, разбрасывать нельзя, укладывать и укатывать тем более. Водитель стоял, улыбался, заигрывал с девушками-укладчицами, совал листок с нарядом мне под нос и просил подписать отказ от принятия груза. В бумажке было написано время отправки груза, и получалось, что асфальт не мог остыть за двадцать минут пути. Получалось, что это завод загрузил уже холодную смесь, негодную к употреблению. Второй самосвал, подъехавший еще через час, тоже привез остывшую смесь. Зато шофер этой, как и первой машины, был веселый и хороший парень, который успел пошутить с девчонками, пригласить их в клуб при заводе и умчался, ничуть не расстроившись, что у него не приняли груз. Довольные вниманием веселых молодых ребят, девчонки долго махали им вслед, потом разбрелись по лесу в поисках поздних ягод и грибов. Моторист Эдуард взобрался на свой каток и сидел там со скучающим и важным видом. Мы с дядей Гришей (кстати, всего-то лет сорока пяти, но, когда тебе едва за двадцать, такие кажутся старыми, как трухлявое дерево) оставались на дороге, он с лопатой в руке, я со своими двумя книжечками и холщовой сумкой через плечо. Мы стояли и напряженно вглядывались вдаль, как будто ожидали не машину с асфальтом, а подвоз боеприпасов для атаки по взятию безымянной высоты. Вроде и время было для рисования, но вытащить альбом и запечатлеть застывшую фигуру бригадира или восседающего на катке Эдуарда казалось мне бестактным – теткино воспитание.

Через час приехала, наконец, еще одна машина, но опять с холодным асфальтом. И так повторялось в тот день несколько раз. К вечеру, когда ни одного метра дороги не было уложено, дядя Гриша погнал меня на завод выяснить причину такой ситуации. Я направилась в сторону основной трассы, от которой отходил наш подъездной путь к санаторию, чтобы там поймать попутку. Мне это быстро удалось: на мой взмах руки остановилась цистерна с надписью «молоко». Я забралась в кабину, и мы двинулись. Я смотрела в окошко и вдруг увидела на обочинах кучи сваленного асфальта, застывшего надолго в самых причудливых формах.

На заводе мне объяснили, что у них печи плохо работают, но завтра все будет нормально. Я напомнила им о важности объекта и, разгорячившись, не в пример их холодному асфальту, неожиданно для самой себя пригрозила написать докладную на завод и лично на них о срывах намеченных сроков окончания строительства важного государственного объекта. Я ехала обратно очень гордая собой, припоминая, как вытянулись с перепугу лица главного инженера и технолога.

А на завтра заводчики отомстили: машины ехали одна за другой. Мы не успевали разгружать их, не говоря уж об укладке. Выстроилась целая очередь самосвалов, но шоферы опять были веселые и добрые. Асфальт остывал, а я подписывала один листок за другим, удостоверяя соответствие температуры установленным нормативам. Вслед за этим я писала объяснительные записки о вынужденном отказе принять груз по причине малого количества рабочих рук.

К вечеру примчался старший прораб нашего СМУ Давид Иосифович, или Давыдка, как его прозвали девушки-мордовки. Он на ходу открыл дверцу «газона» и чуть ли не ногой затормозил прямо передо мной. Он стал орать, не глядя на меня, отвернувшись куда-то к лесу. Все знали, что он стеснялся кричать на человека, прямо в лицо, и уважали его за эту привычку. Наоравшись вволю, Давыдка впрыгнул опять в грузовичок и помчался на завод скорректировать график прибытия машин с асфальтовой смесью, а мы побрели в общежитие.

Перед сном иногда удавалось сделать несколько набросков по памяти, но сон сваливал меня быстро. Ежедневные восемь-девять часов на воздухе мне, городскому жителю, были как мощная доза снотворного.

В комнате со мной жили три девушки из нашей бригады. Утром и вечером я молола зерна в привезенной кофемолке и заваривала себе крепкого кофе в турке. Конечно, я в первый же день совместного проживания угостила девчонок, им понравилось, и они тоже решили вместо чая пить кофе. Дальше был курьез, и мне запомнился. Девчонки купили в сельпо зерен. Быстрорастворимого кофе тогда в магазинах не продавалось, иногда только блестящие баночки включали в праздничные наборы для сотрудников учреждений и предприятий. Кофейные зерна девчонки не мололи, а из экономии варили их прямо в кастрюльке. Когда вода, наконец, после получасового кипячения приобретала слегка желтовато-коричневый оттенок, они наливали себе по чашке, заправляли молоком, а на следующий день из этих же зерен опять варили себе кофе.

Наша комната считалась с удобствами, так как здесь имелась раковина с краном. Но кран, давно свернутый вбок чьей-то мощной рукой, превращал простое дело налить воды или умыться в некоторую проблему. К тому же из него монотонно капала вода, давно покрыв днище буро-ржавыми пятнами. Над раковиной висел осколок зеркала такого же ржавого цвета. Утром перед работой девушки одна за другой подходили к раковине, но совсем не для того, чтобы смыть с лица крем, густыми слоями намазанный с вечера. Они внимательно всматривались в зеркало, пытаясь сквозь его трещины и расползающиеся пятна разглядеть появившиеся на лице после сна бороздки без крема. Обнаружив такие, они тут же замазывали чистую «тропинку», а заодно щедро наносили еще один слой на всю лицевую поверхность. В первый день приезда, когда я, слегка прибалдев, смотрела на их макияж, они мне пояснили, что пыль и асфальтовые пары вредны для кожи. Сказали, переглянулись, снисходительно улыбнулись: мол, москвичка, образованная, а не знает таких простых вещей. Дядя Гриша, Эдуард и я привыкли к странному виду девчонок в белых кремовых масках и не удивлялись. Другое дело, заводские водители, те, кто впервые приезжал к нам на объект. Они выходили из кабинок самосвалов, готовясь закурить свой «Беломор», но папироса падала из открытого рта, а забытая спичка обжигала пальцы: настолько их потрясал вид девушек с белыми неподвижными лицами, на которых угрожающе выделялись ярко накрашенные губы. Мужики нервно смеялись, пытались шутить, девчонки тоже. Но раскрыв рот в улыбке, они еще больше пугали своих рабочих братьев, напоминая им, возможно, рассказы деревенской родни о вурдалаках. Но и это не мешало ухаживать и даже влюбляться.

Я помню, что именно тогда я впервые услышала фразу из только что вышедшего фильма «Белое солнце пустыни», фразу, ставшую расхожей: «Гюльчатай, покажи личико». У нас ее произнес молодой красивый парень, водитель самосвала, который, не убоясь масок «призраков», обратился к одной из девчонок, вычислив каким-то мужским чутьем, не хуже Петрухи, действительно самую молоденькую и привлекательную. Кстати, как раз ей и подошло мое импортное платье из настоящего шелка, подарок сестры, располневшей после родов. «Гюльчатай» надела его на первое свиданье с этим молодым кудрявым водителем самосвала. У них так быстро завертелась любовь, что, когда мы уезжали с объекта, они намечали свадьбу.

При заводе был клуб, и там иногда устраивались вечера бальных танцев, во всяком случае, такое объявление, давно заготовленное, с растекшимися буквами, вывешивалось в назначенный день на стенде в проходной завода и на дверях самого клуба. За девчонками приезжали на самосвалах их ухажеры-водители. Девушки выходили на недостроенную дорогу и ждали, поправляя время от времени газовые косынки, кокетливо повязанные у кого на шее, у кого на голове. Одеты они были в яркие, с красными большими цветами сатиновые платья или сарафаны, на ногах – парусиновые тапочки, почищенные зубным порошком. Я тоже как-то поехала на эту заводскую дискотеку и сделала классные эскизы.

У меня набиралась уже целая серия картинок про наше житье-бытье здесь. Много позже, начав обучаться профессии художника-графика, я забросила эти листочки и альбомы подальше, на верхние ящики шкафов. Там они и остались лежать вместе с моими еще более ранними карандашными набросками, рисунками тушью, гуашью, акварельными этюдами.

Участок дороги, который мы с горем пополам достраивали, проходил в глубокой выемке. Чтобы попасть в лес, растянувшийся по всей длине дороги, надо было влезть на насыпь, что я и делала в перерывах между укладкой асфальта, сваленного с одной машины, и приездом новой партии. Взобравшись, я оглядывалась на дорогу. На асфальт, теплый и ровный после прохода катка, летели стрекозы и бабочки, видимо, путая блестящую ленту дороги с ближайшей речкой. Бедняги, они застывали сразу, прилипнув к темной массе, трепеща крылышками. Я входила в лес, внося с собой запах горячего асфальта, который, не пропадая, смешивался с терпким, смолистым ароматом сосен, пряно-душистым трав и цветов, названий которых я не знала. Отсюда мне хорошо было видна вся картина: дорога, фигуры бригадира, моториста на катке, девчонок, сидящих на обочине в кружок. И пока издалека не показывалась очередная машина с асфальтом, я могла спокойно устроиться на пеньке, достать альбомчик и рисовать. А иногда я просто сидела, прислонившись к теплой коре дерева, гладила ее шершавую поверхность, закрывала глаза, и мне становилось радостно и тревожно. Сердце билось, и голова слегка кружилась от какого-то предчувствия, ожидания чего-то необыкновенного, чуда, которое обязательно должно случиться со мной скоро, очень скоро, может быть, прямо сейчас.

Но чуда не происходило. Я возвращалась на дорогу, скользила по насыпи вниз, набирая в короткие кеды песка, камешков и сухих травинок.

Никто особо не ждал моего возвращения, чтобы приступить к работе: был опытный дядя Гриша. Прибывший грузовик вываливал асфальт, и девчонки вместе с бригадиром привычно быстро и ловко загребали смесь и ровненько разбрасывали ее на дорогу. Моторист Эдуард, важный, как индюк, ходил рядом и указывал, куда подбросить, где снять лишнее, чтобы удобнее укатывать.

Дней через десять мы, наконец, вышли на боевые рубежи, как выразился Давыдка. Он прибыл к нам неожиданно не в рабочий полдень, а к вечеру. На своем «газоне» он привез три тяжелых мешка, которые с трудом выгрузили мужчины. Мало того, что сами мешки были непривычно чистыми и блестящими. Сверху донизу на одной стороне синей краской было написано целое послание на немецком языке. Буквы были четкими, в конце одной надписи стоял восклицательный знак, в середине второй, более длинной, – запятая. И это все, что мы с дядей Гришей сумели «прочитать». Но вдруг Эдуард сказал, сплюнув в сторону:

– А почему здесь «ахтунг, ахтунг» написано? В чем опасность? Объясни, Давид, иначе отказываюсь работать. Фрицы могут любую пакость подложить. Я их знаю, год в нашей деревне стояли.

На это Давыдка, прошедший войну до зимы 44-го, когда был ранен, хлопнул его по спине и сказал, картавя жутко, почти пародийно, как передразнивают в анекдотах разговор евреев:

– Не дрейфь, паря. Это – белая мраморная крошка. У нас по проекту перед входом в санаторий должна быть «звездная ночь». Денег немереных стоит, так что вы уж это, аккуратненько.

Дядя Гриша, молчавший до сих пор, продолжая глядеть на мешки с туповато-сонным выражением поддержал моториста:

– Давид, с какого ляду мне эта крошка? Уговора такого не было. В наряде тогда ставь дополнительные работы. И вообще, чего с ею, крошкой этой немецкой, делать, и как?

Старший прораб, избегая специфических терминов, объяснил, что надо как обычно раскидать асфальт и укатать, только перед укаткой равномерно, обязательно равномерно, разбросать этот материл по всей площадке.

– Веерообразно, – сказал Давид Иосифович, едва справившись ввиду картавости с таким сложным словом. – Надо, чтоб вышло приятно для глаз, понимаешь, Гриша? По этой дорожке не машины будут ходить, а люди, да еще какие. Нам с тобой здесь не отдыхать. Ты меня понял? Объект наиважнейший, – закончил прораб Давыдка, подняв кверху палец. Потом вспрыгнул на ступеньку газика и, по своему обыкновению, уже на ходу проехал часть пути с открытой дверцей. Наверняка, он пытался в темноте еще раз разглядеть качество укатки, обнаружить наплывы, плохую стыковку одного участка с другим или, того хуже, появление трещин. Наконец мы услышали, как громко хлопнула дверца, вздохнули с облегчением и стали снова разглядывать мешки и их содержимое. Мы с осторожностью и любопытством перебирали необыкновенные камушки из мрамора, которые с нашей помощью должны будут стать звездным ночным небом на черном асфальте.

На следующий день машины шли строго по графику, а потому никаких перерывов в работе или сбоев не было. Застеснявшись своей бесполезности, я тоже взялась было за лопату, но, не дойдя до места укладки, умудрилась сначала высыпать часть содержимого лопаты прямо под ноги дяде Гриши, а остальное вывалилось само собой и опять совсем не туда, куда надо. Тут же заорал Эдуард, катка которого я вообще не видела из-за пара. Бригадир, добрая душа, сказал мне негромко, но очень внушительно:

– Лен, водички нам принесите попить, а? – Он меня звал или Елена Алексеевна и на ты, или Лена, но зато на Вы. Я все-таки считалась его начальником. Дядя Гриша всегда работал без улыбок и разговорчиков, но все равно с каким-то яростным азартом. В СМУ на доске почета висела его фотография. Там он был совсем молодой, в солдатской гимнастерке, с тремя орденами на груди.

Ближе к вечеру мы продвинулись к парадному входу, лестнице, ведущей к большой дубовой двери санатория. Эдуард выделывал на катке виртуозные пассажи, чтобы ровно вписаться в около фасадный полукруг. Мы с девчонками и дядей Гришей отошли в сторону от катка, любовались фигурным вождением мастера и предвкушали окончание работ. И тут мы вдруг наткнулись на три мешка, задвинутые подальше, за бордюр, чтобы не дай бог не разорвать их, не рассыпать, да и вообще, чтобы их не сперли, как сказал дядя Гриша. Мы совсем забыли о «звездной ночи», которая должна была радовать глаз отдыхающих по путевкам Главного управления Минздрава СССР.

Из разверзнутых уст нашего бригадира, как ни странно, совсем не любителя неприличной брани, да и вообще не слишком разговорчивого человека, раздался долгий, с причастными и деепричастными оборотами, виртуозный, не хуже, чем были проходы катка, громкий и смачный русский мат. Мы затихли от удивления, ну еще от страха, конечно. Что будет? Девчонки-укладчицы сбились в кружок, выставив около себя лопаты как защитный барьер. На меня напал нервный смех и я, чтобы не выдать себя, отвернулась к закрытым на все замки дубовым дверям нового санатория. Смех мой быстро перешел в беззвучные рыдания с судорожными вздохами. Только моторист Эдуард недвижимо сидел на своем высоком троне, важный и злой, как римский консул, которому только что доложили о бунте рабов в дальнем уголке его провинции.

Дядя Гриша, внезапно закончив материться, наклонился, проверил на ощупь асфальт, уже уложенный и укатанный. Видимо, удостоверившись, что покрытие еще теплое, не застыло окончательно, он приказал девчонкам тащить первый мешок. Потом негромко обратился к Эдуарду:

– Давай, эту долбанную крошку вбивай сразу. Будем работать под каток.

Четыре девчонки ухватились за углы мешка и потащили его к ступенькам перед входом в санаторий. На полпути до намеченной цели мешок падает из девичьих рук, а из открытой его пасти вываливается в одну большую кучу все созвездия, малые планеты и знаки зодиака. Дядя Гриша набирает воздух, похоже, для нового взрыва гнева, но не произносит ни слова, зато Эдуард матерится от всей, что называется, души. Мы беремся за лопаты и начинаем яростно разбрасывать кучу во все стороны, но наших усилий хватает только на метр дальности. Эдуард тут же укатывает дорогой импортный материал, справедливо опасаясь, что через малое время вообще ни одна крупица не пристанет к холодному телу асфальтовой смеси. Кое-как разбросав и укатав первый мешок, мы бросаемся за вторым. На помощь приходит дядя Гриша. Нам удается донести мешок более или менее целым до самой лестницы. Но брать из него лопатами неудобно. Нам опять ничего не остается, как вывалить сразу все содержимое на площадку. Кидаем лопату за лопатой под каток и с каждой минутой убеждаемся, что укатать, вернее, вкатать эту крошку становится практически невозможно. Об этом же нам сообщает и Эдуард. Он выключает мотор, закуривает и презрительно глядит на нас со своего высокого кресла. Дядя Гриша настаивает, просит, уговаривает. Наконец Эдуард, ловко пульнув чинарик в сторону, снова включает каток, а мы возбужденно тащим третий мешок и, осмелев, выбрасываем всю эту немецкую придумку туда, где еще есть место.

Утром, едва рассвело, мы с бригадиром вдвоем, как самые ответственные, берем метлы и счищаем с дорожки у входа в санаторий белую блестящую россыпь, не вошедшие в задуманный атлас звездного неба под ногами будущих отдыхающих. Стараемся подобрать все до последней крошки, сложить в мешок и выбросить как можно дальше.

К обеду прибыл Давыдка, да не один, а с главным инженером, директором СМУ, еще какими-то начальниками, всего три машины. Следом за ними приехали представители генерального подрядчика. Ждали представителей заказчика, которые подъехали через полчаса.

Наша бригада стояла скромно в сторонке. Мы уже получили разгон от старшего прораба, который успел выкроить для этого минутку. Увидев нашу работу, он настолько был разъярен, что даже престал картавить и хрипло, но четко прошипел бедному дяде Грише в ухо:

– Ну, бригадир, я тебя и твоих мордовок не только премии лишу, но и выплачивать ущерб заставлю.

Потом, приветливо улыбнувшись, он присоединился ко всем остальным. А те как раз с любопытством разглядывали площадку перед входом, то есть нашу работу.

– Смотрите, а здорово получилось! Здесь прямо можно курс астрономии пройти. Вот Млечный Путь, – громко и неестественно радостно начал начальник СМУ, сообразительный, видать, человек.

Ему тут же откликнулся кто-то из генподрядчиков, не желавших оставлять субподрядчику славу знатока созвездий. Наступило время завоевания космоса, и тема небесного пространства была в моде.

– А вот Большая и Малая Медведицы, а это – Стрелец, я этих сразу узнаю. У меня на даче они прямо над домом висят, – засмеявшись, сказал один из заказчиков, мужчина, не снимавший темных очков от солнца, которого и не было.

Тут и остальные присоединились и, перебивая друг друга, как мальчишки в школе, начали выкрикивать:

– А вот Дева, а это – Сириус, Вега, а вот – созвездие Псов…

И все-таки нашелся один умник, который попытался опровергнуть высказывания, усомнившись в их достоверности.

– Нет, здесь все перепутано. Я в боцманах ходил пять лет по морям-океанам. Такое положение звезд невозможно, – громко произнес, было, солидный дядька в яркой куртке, но тут же затих под напором протестующих голосов.

Итог их высказываний подвел, очевидно, самый главный товарищ. Он сказал:

– Ну, Николай Данилович, не будем педантами. Нам же здесь не порт искать, заблудившись в океанских просторах, а бросить, так сказать, якорь в этой тихой гавани, нашем прекрасном санатории.

Шутка удалась. Все заулыбались и пошли к дубовой двери, еще раз одобрительно оглянувшись на нашу «звездную ночь». Начальник СМУ, главный инженер и представитель заказчика поочередно пожали с чувством глубокого удовлетворения руку прораба Давыдки, одобрительно кивнули в сторону, где стояла, не шелохнувшись, наша бригада, и пошли осматривать внутренности санатория.

Следующий месяц-полтора я провела в конторе. Меня пока не рисковали посылать на объекты. Узнав, что я умею рисовать, мне поручили составлять и вычерчивать таблицы и графики работ и перемещений бригад на объекты, оформлять стенды с приказами и объявлениями о выдаче набора продуктов к празднику, о возможности получить путевку в профсоюзный дом отдыха, обновлять потускневшие от времени плакаты, писать красивым почерком и вывешивать оперативные сводки о ходе социалистического соревновании, раскрашивать цветными карандашами листочки-поздравления с днем рождения сотрудников и так далее.

Бригады в этом, да и в большинстве других московских СМУ, состояли тогда из сезонных рабочих, которые приезжали в столицу на заработки, а при наступлении зимних холодов, когда заказы значительно уменьшались, уезжали по своим городам и весям. Большинство бригадиров и мастеров уходили в отпуск. Но в ту, как потом оказалось, значимую в моей судьбе зиму наше начальство получает вдруг выгодный заказ. Надо было заасфальтировать дорожку вокруг пруда у Останкинской башни и отремонтировать автостоянку у телецентра. За неимением лучшего варианта (многие уже успели получить расчет и уехать) выбор на должность сменного мастера падает на меня: все-таки дипломированный инженер по строительства дорог. На следующий день ранним утром еду на первый объект. Холодрыга страшная. На объекте стоит бытовка – дощатое сооружение, где рабочие хранят лопаты, грабли и метлы, переодеваются, едят, отдыхают. Зимой обязательно ставят внутри железную печь типа «буржуйки», с трубой, выведенной наружу из маленького окошка. Печка всегда раскалена до невозможности дышать, но зато после мороза сразу согреваешься.

Накануне своего нового задания я до полуночи снова теребила учебник, вернее одну главу касательно укладки асфальтовой смеси в условиях низких температур. Вообще-то там говорилось о нежелательности такой укладки, сложности добиться эффективной укатки, предупреждалось о возможности так называемого вспучивания дорожного полотна после весеннего таяния. В связи с этим профессор Перов подчеркивал исключительную важность соблюдать все предписанные нормы и правила. С этой установкой я и появилась перед своей новой бригадой. Здесь уже были не молоденькие девушки-мордовки, а вполне зрелые мужики за тридцать и старше. Я вошла в их теплушку, поздоровалась, представилась, но они лишь с минутным любопытством взглянули на меня, кивнули и продолжали с азартом играть в домино. Я снова вывалилась из домика и пошла осматривать объект. Дорожка вся была засыпана снегом, причем под свежим пластом снега лежал старый, превратившийся в ледяную корку. Зима началась рано, и сразу наступили морозы. Я глядела на непонятно откуда взявшийся пруд, едва различимый под слоем снега, и мне сразу вспомнилось школьное «…а пруд уже застыл». Застыла до весны и дорожка вокруг. Она сонно лежала под снегом и, кажется, совсем не жаждала быть расчищенной и раздетой при температуре минус восемнадцать. Замерзнув, я вернулась в теплушку.