Хирурги человеческих душ

– Д-да, – буркнула та, недовольная собственной оплошностью, спровоцировавшей племянника на глупую хмельную откровенность.

Она даже губу прикусила, поскольку возглавляла орготдел горкома партии. Той самой партии, что впервые в истории человечества провозгласила: доминионы (союзные республики) должны прогрессировать быстрее метрополии (Россия). Той самой партии, что пренебрегала ситуацией, при которой рынок товаров народного потребления окраин превосходил предложение ширпотреба трудящимся в имперском центре. Той самой партии, что усердно развивала в Российской Федерации преимущественно тяжёлую, среднюю промышленность да военно-промышленный комплекс в ущерб продукции повседневного спроса.

Ответственный партработник уже была и не рада нечаянно возникшему обмену мнениями на щепетильную тематику. Разговор принял неожиданный и не для всех желательный оборот. Неформальное застольное общение прервалось. Пересуды стихли. Недолгую тишину нарушали лишь покашливания и глухой перестук вилок о посуду. Пока с отповедью не высунулся Подлужный.

Вместо того чтобы «проглотить» неуместную полупьяную болтовню, он отреагировал не по ситуации остро. Не для свойской компании. Алексей с негодованием заявил:

– Мы с Таней эту… пить не будем!

– Эт-то… почему же? – не сразу и с гонорком осведомился Анатолий, уже переключившийся на пельмени и бросая их в свою безразмерную утробу не пережёвывая. Так гигантский удав заглатывает лягушек.

– Да потому, что мы в спекулянтском пойле не нуждаемся.

– Алёша, – стыдливо покраснела Татьяна, которая была беременна Сергунькой, а потому питиё и в мыслях не держала. – Ты за меня, пожалуйста, не решай. Я сама найдусь, что сказать и как поступить.

– И ещё, милый зятёк, – подала сердитый голос тёща, – выбирай, пожалуйста, выражения. Вокруг – дорогие нам с тобой люди.

– Я называю вещи своими именами, – пожал плечами Подлужный. – Спекуляция – она и есть спекуляция.

– Не спекуляция, а фарцовка, – перестал глотать пельмени Оборотов. – Весь цивилизованный мир этим занимается и живёт припеваючи. А разлюбезный развитой социализм даже туалетную бумагу в дефицит превратил. Так теперь что? Из-за некоторых недоумков мы как папуасы без подтирки будем жить? Пейте «Рымникское», господа-товарищи, – символически обвёл он поднятым бокалом застолье. – Пейте и в ус не дуйте. И ты, Танечка, – ободряюще ухмыльнулся он невольной компаньонке.

– А я сказал, что мы в спекулянтском пойле не нуждаемся! – повысил голос Алексей. – И ты ни мне, ни моей жене не указ.

– Да ты кто такой? – выпучил хваткий ловкач на Подлужного наглые глаза. – Танечкой даже Людмила Михайловна не помыкает…

– Я её муж, – заиграл желваками на скулах Алексей. – А муж и жена – одна сторона.

И под всеобщее оцепенение он эффектно вылил вино из налитых для молодой пары фужеров в раковину. Ей-богу, городничий из гоголевского «Ревизора» со всей кликой выглядел менее оторопело, нежели разговевшиеся было свояки.

– А, я понял, – проняло Оборотова, который только-только познакомился с Подлужным. – Ты же этот… юристик недоделанный! Павлик Морозов! Ну, беги, беги, закладывай нас с тётей Людой лягавым! Продавай за тридцать серебряников!

На кухню повторно наползла предгрозовая атмосфера тишины. Алексей встал, скрипнув стулом, и вслух размеренно сосчитал до трёх. Тем самым он демонстрировал, что контролирует себя и пребывает в здравом памяти и рассудке. Закончив счёт, Подлужный элегантным жестом изобразил, что он поправляет узел воображаемого галстука у себя на шее. «Подтянув галстук», он хладнокровно закатил увесистую оплеуху мордастому Оборотову, прервав чавканье проныры.

– Ах, ты, падла! – давясь не дожеванным пельменем, уже не выбирал парламентских выражений тот, вскакивая и сгребая животом посуду. – Ща я тебе скулу-то набок сверну, охвосток поросячий!

– Да я тебе вперёд сверну, спекулянт недобитый! – в пику тому выкрикнул «незаконченный юристик».

Перегнувшись через стол, они ухватили за грудки друг дружку. Теперь уже заохала, заахала и запричитала вся родня, растаскивая драчунов. Всей гурьбой они кое-как разняли задир.

– Я ничуть Анатолия не одобряю, – поправляя на себе платье, тяжело дыша, проговорила хозяйка. – Только мордобоя в нашем доме испокон веков не было. И не будет. Я попрошу тебя, Алексей, извиниться за своё поведение.

– Так оно, – в унисон ей откликнулся Владимир Арсентьевич, изменяя традиционному нейтралитету. – Ты… играй-играй, а рукам воли не давай.

– Постыдился бы! Ещё в университете учится! Юристы – они все такие! С ними связываться, что плевать против ветра!

Это сплочённо поддержали хозяев жилища гости в лице Ирины Михайловны, а также её мужа и снохи.

– Кха, кха…, – откашлялся Анатолий, выжидающе оправляя разорванную рубаху.

– Я? Извиняться перед этим… типом?! – возмутился Подлужный. – Да ни за что! Сам напросился. Перед остальными я извиняюсь за… склоку. А перед ним – ни за что! И потом, пощёчина – не мордобой, а мера нравственной и социальной защиты от… негодяев.

– В нашем доме я драчунов не потерплю! – была непреклонна Людмила Михайловна. – Попрошу извиниться перед Анатолием.

– Покрываете спекулянта, тёть Люд? – ехидно подражая Оборотову, осклабился зять. – Вы – коммунист или забронзовевшая партийная бонза? Молчите? Что ж, коль на то пошло, мы вас избавим от своего присутствия. У меня, кстати, есть на примете приличная комната.

И в наведённом им подавленном безмолвии Подлужный отправился в комнату молодых. Паковать вещички.

Людмила же Михайловна, под влиянием момента, сгоряча попробовала было прозондировать вопрос о разводе молодых. Однако от дочери она получила такой яростный отпор, что сочла за лучшее прикусить язычок.

И вот нынче зятёк, не впервой, «принялся за старое». «Как слон в посудной лавке, – ворочалась в кровати Людмила Михайловна. – Не-е-ет, надобно слить его, как дерьмо с унитаза!»

3

Не спалось не только Людмиле Михайловне. На ритмично тикающие часы-ходики, отмерявшие третий час ночи, уж в который раз нервно посматривала её дочь.

«Если вам не спится, попробуйте посчитать до трёх. Максимум – до полчетвёртого», – невольно пришла старая шутка в голову Татьяне, которая так и не сомкнула глаз. Неподалёку мерно сопел носиком Сергунька. Он устроился с отцом на узкой кровати. Сынишка безмятежно закинул руки и ноги на папу. Вот в такой позе его и сморил сон.

Алексей, допоздна игравший с детишками, тоже давно погрузился в мир сновидений. Дыхание его было неслышным. Хотя бы малейшее движение тела невозможно было уловить глазом. Посторонний мог подумать, что он впал в анабиоз. Здоровый мужской организм запросто обеспечивал жизненно-важную функцию.

Младшенького Татьяна уложила с собой на широкую кровать. Хотя он тоже просился к папе с братишкой. Сейчас у Мишутки наступила быстрая фаза сна, ибо наблюдалось едва уловимое движение век и мелко-мелко подёргивались ножки.

А вот сама молодая мама, вопреки разнообразным ухищрениям, не могла расслабиться – настолько её расстроил семейный конфликт. Она в сотый раз укрыла одеяльцем беспокойного сынишку. И, вероятно, в такую же по счёту попытку, наконец, погрузилась в историю своей любви к Алексею, которая рождалась ох как противоречиво.

Мужчины и женщины – два различных мира. В том числе и в

сфере психологии. Так, для сильного пола (творчески интерпретируя Канта) прекрасные создания значимы в качестве «вещи в себе». Они дорожат ими за лицо, фигуру, голос, улыбку, смех, нежную натуру. То есть, за фактуру и её наполнение. Упрощённо говоря. «За собственно аргумент», – подвели бы итог трезвомыслящие физики в отличие от лириков.

Что до самих фемин, то для них кавалер, в конце концов, это «вещь для меня». Они выбирают их за то, в чём они проявляются – за комплименты, цветы, дары, профессиональные достижения, феноменальные результаты, успех и общественное признание. «За функцию, которую производит аргумент», – прозаично подытожили бы неромантичные математики. И кому же ещё знать, как не прекрасным созданиям, что большу-у-ущий аргумент – отнюдь не стопроцентная гарантия искомого ими результата.

В стадии дикости человечества – это могучий вождь племени, сокрушающий хребет саблезубому тигру и приносящий в большую родовую семью сладкое мясо антилопы. В средневековье – благородный рыцарь, повергающий ниц турнирных соперников ради права преподнесения розы прекрасной даме. В эпоху первоначального накопления капитала – буржуа с туго набитой мошной, благодаря которой легковесные вертихвостки наделяются чудодейственной способностью приобретать все блага мира. В эру социализма… Ох уж этот социализм, что до века двадцатого существовал исключительно в воззрениях утопистов Мора, Оуэна и классиков марксизма-ленинизма. Социализм, воплощение которого, до Советского Союза, никто в объективной реальности не лицезрел и не ведал «с чем его едят»…

Так уж выпало, что Татьяна Подлужная родилась при экспериментальном социализме советского типа. Семейный быт, окружение семьи Серебряковых, а также нравы, господствовавшие в недрах провинциального советского общества семидесятых годов, выработали в воззрениях профессорской дочки эталон настоящего мужчины. Согласно её представлениям новый человек – это обязательно преуспевающий интеллектуал (как её папа), но, вместе с тем, и высокодуховный борец за счастье всех людей на Земле. Обобщённо говоря, это был своеобразный симбиоз новоявленных Павки Корчагина и Юрия Гагарина, Фиделя Кастро и Че Гевары, Женьки Столетова44 и Юрия Антонова, но «подредактированный» реалиями потребления хлеба насущного в условиях советской действительности.

И в этом плане Татьяне как будто повезло, поскольку всё детство и юность её неизменно сопровождал надёжный друг – Дима Озеров. К двадцати годам он превратился в высокого и красивого парня, по которому вздыхали десятки сокурсниц экономического факультета. Вот только искры, дерзновенности в нём не хватало.

…А тут объявился несносный ниспровергатель авторитетов Подлужный. Профессорскую дочку он впечатлил. Но не обаял. Тяготение Подлужного было столь же противоречивым, как и два полюса магнита. Будучи невысоким, он умел неподражаемо и захватывающе уводить слушателей в «заоблачные выси». Настораживающая оригинальность и непривычность суждений уживалась в нём с неожиданно добрыми и бескорыстными поступками. Даже его ясно-зелёные глаза, непривычно контрастируя, горели на фоне румяно-смуглых щёк и тёмных волос. Соответственно этому Татьяну натура Алексея одновременно привлекала и отталкивала. Импонировала и раздражала. Интриговала и внушала опасность.

Именно такие несовместимые чувства разом овладели профессорской дочкой, когда она впервые увидела Подлужного на трибуне. «Да-а, этот парень – не натасканная циркачом Дуровым болонка, как прочие, – подумалось ей. – Это дерзкий котище, который гуляет сам по себе. Одарённый. Прости, милый папочка, но мозгами даже ты до него… Конечно, пока это диковатое животное, но потенциал-то у него огромный. Жаль, что моментами отдаёт провинциализмом и неотёсанностью. Однако ж, при цивильной светской женщине он вполне может стать, что называется, «комильфо»45.

В результате Татьяна отдалась новому чувству, выйдя замуж за Подлужного. И привела избранника из студенческого общежития в профессорскую квартиру в «одних трусах» (как иронизировал Алексей). И принялась «ковать железо, пока горячо», ваяя из молодого мужа светского человека. И тот во многом двигался ей навстречу.

Идиллия длилась недолго – до оплеухи, которую Подлужный «навесил» спекулянту Оборотову. И тотчас хотел увести молодую жену «на свободу». Однако Татьяна оказалась практичнее его.

На следующий день после семейного скандала она отправилась к тётке Анне, которая души не чаяла в племяннице и питала глубокую симпатию к Подлужному. Анна Михайловна жила одиноко в собственном доме, который построила вместе с мужем в начале шестидесятых годов на территории частного жилого массива. Муж у Анны Михайловны умер. Детьми судьба её тоже обделила. Зато по живому семейному общению она истосковалась.

Выслушав Татьяну, тётка, известная своей прямотой, коротко резюмировала по поводу Оборотова: «Деляга и рвач. Поделом ему Алёша навесил! Тут и думать нечего: перебирайтесь ко мне и живите, как у себя дома».

Молодожёны дружно прожили с Анной Михайловной два года. Там у них родился и первенец Сергунька. Но в дальнейшем дом тётки Анны попал под снос: на месте частного жилого сектора стали строить высотные здания. На четверых им предложили хорошую трёхкомнатную квартиру. Да вот же незадача: Подлужный, вечно рвавшийся к независимости, «через колено» уломал-таки жену и тётушку «на разъезд». В итоге Анна Михайловна и молодые получили по однокомнатной квартире.

И вот, минули годы, а муженёк ничуть не изменился. Он снова принялся «крушить налево и направо». А ведь если бы Татьяна сразу поставила его на место, то и нового «ультиматума Подлужного» не случилось бы. Вот почему текущей беспокойной ночью она решила не уступать зарвавшемуся Алексею. Единственное, молодая мама терзалась в выборе «средств отрезвления», которым стойко препятствовали «два главных обстоятельства её жизни». Каждое из этих «обстоятельств» сейчас сопело носиками-курносиками в постели. И каждое из них было выше жизни Татьяны.

4

На диванчике маялся бессонницей и профессор Серебряков. Семейная перепалка с затем взбудоражила и Владимира Арсентьевича. В Алексее его до болезненности притягивали как раз те черты характера, что одновременно вызывали и острое неприятие: независимость и смелость в делах и поступках, которые тот доводил до конца. Иначе говоря, привлекало как раз то, чего остро недоставало самому тестю. Болезненность же восприятия этих качеств Подлужного профессором объяснялась тем, что в нём-то самом судьба вытравила их практически невосстановимо. Насовсем. Да и откуда же было им взяться, при его-то детстве? А выдались оно, ой каким жёстким.

Серебряков Владимир Арсентьевич отнюдь не получил свою звучную фамилию от рождения. Её для себя он придумал сам. В одиннадцатилетнем возрасте. Не без помощи одного доброхота. А до того он был Вовой Анненским.

Родители мальчика происходили из боковых ветвей двух знатных дворянских родов. Отец Вовы Анненского Советскую власть признал, и уже в середине двадцатых годов занял довольно важный хозяйственный пост в Среднегорске, куда был откомандирован из Москвы на укрепление экономических кадров. Да так и осел с женой и народившимся сыном на Урале. В 1937 году Анненский-старший был репрессирован за то, что прежде в экономической науке и в хозяйственной практике придерживался взглядов Бухарина46 – видного большевистского вождя. Если Бухарина расстреляли, то незнакомый с ним лично Анненский получил десять лет лагерей, где заболел и умер. Жена экономиста Анненского не перенесла потрясений и ненадолго пережила его.

Малолетний Вова Анненский стал круглым сиротой. В 1938 году он был «определён» в детский дом. Надобно отметить, что чекисты, вольно или невольно причастные к его судьбе, не забыли о нём самом. К нему был прикреплён некто Рунов, который стал опекать мальчишку – самобытная советская практика той годины. Наставник-чекист и надоумил подопечного официально отречься от ошибок отца и сменить «компрометирующую фамилию». Во имя светлого будущего. Тогда гибко мыслящий Вова Анненский и перевоплотился во Владимира Серебрякова. Всё тот же влиятельный опекун помог ему впоследствии поступить в институт, а затем – в аспирантуру. По иронии судьбы коронной темой экономических исследований Серебрякова стал социалистический хозрасчёт – то, на чём, в частности, и «погорел» его отец. Потому-то «битый временем и обученный старшими товарищами» Владимир Серебряков впоследствии никогда не лез в ересь и свято придерживался официальных догматов советской экономической науки. Хотя далеко не все из них разделял. Во многом благодаря тактической выдержке и благоприобретённой опаске он выбился в люди и пробился в среднегорскую интеллектуальную элиту.

О подоплёке родословной мужа даже до Людмилы Михайловны докатились основательно переиначенные сведения. Что до Татьяны, то правда о происхождении отца и вовсе была преподнесена в виде подлакированной легенды.

Таков был Вова Анненский – он же Владимир Арсентьевич Серебряков. И в свете изложенного становится понятным, почему тесть исподтишка отчасти завидовал своему зятю, а отчасти терпел, «блюдя китайский нейтралитет». До поры до времени.

Глава шестая

1

Редкий случай: Подлужный прибыл в прокуратуру после свидания с женой не преисполненным энергии и готовностью свернуть горы, а вялым и разбитым. За выходные Татьяна так и не поддалась на попытки мужа к сближению. Столь непримиримой Подлужный её прежде не знал. Вот при таком разладе и наступил понедельник. Впрочем, с утра произошло событие, взбодрившее следователя.

«Скажи мне кто твоя подруга, и я скажу, как выглядишь ты», – перефразировал на собственный лад знаменитый афоризм Подлужный, когда в его резиденции, с опозданием на добрую четверть часа, появилась «гражданка Соболева О.». Она не представилась следователю, однако обыденная формальность в данном случае представлялась совершенно излишней.

Алексей с первого шага гостьи распознал кто перед ним, поскольку та и чертами лица, и высоким ростом, и стройной фигурой, и даже смуглой кожей чрезвычайно напоминала… Марину Алькевич! Первоначально даже возникло впечатление, что та воскресла и заявилась в надзорный орган чрезвычайно возмущённая волокитой по уголовному делу и тем, что её убийство до сих пор не раскрыто. Различие заключалось лишь в том, что «Соболева О.» оказалась более миловидной и изящной. Тогда как привлекательность Марины Алькевич была грубоватой и хипповой.

Итак, визитёрша ворвалась в кабинет стремительной, деловой и вместе с тем элегантной походкой, подобно порыву атомного вихря. Алексею даже померещилось, что дверь кабинета сама, по личному почину, лакейски распахнулась перед ней, а надменная красотка всего-то пренебрежительно одарила её обратным воздушным посылом, вернув в исходное положение. Прелестница без приглашения, которое было бы оскорбительно-неуместным в данном случае, присела за приставным столиком, бросив на него модную дамскую сумочку. Точёные длинные ноги в летних туфельках она изящно выказала из-под столика так удачно, что хозяин кабинета – этот грубый и невоспитанный мужлан – при желании (которое просто не смело, не возникнуть) мог украдкой созерцать их от щиколоток до колен.

На соблазнительнице был лёгкий кремового цвета костюм, в первом приближении создававший обманчивое впечатление строгой одежды, но при всём при том на юбочке имелся лукавый разрез, который ненавязчиво подсказывал, что выше коленей модели есть что-то ещё и, несомненно, весьма заманчивое. И от этого «чего-то ещё» у среднестатистического мужчины бурно активизировалась эротическая фантазия, возникала буйная сердечная аритмия, перебои с дыханием и предстартовая сухость во рту.

Кофточка гостьи сообразно остальному облику обзавелась таким декольте, что сильный пол, запуская под него свои липко-лапающие взгляды типа «ход конём», наталкивался на загорелую крутизну верхней трети грудей, наносящую гораздо более хлёсткий удар, нежели новые ворота по рогам барана. А за упругим началом холмиков жадно ищущий взор напарывался, словно сапёр на минном поле, на узенькую незагорелую полоску бугристой поверхности, дразняще выступающую из-под обреза лифчика… И открывались безграничные дали для додумывания и домысливания медоточивого мужского «хэппи-энда», в которых купалось, захлёбывалось и тонуло одурманенное сознание самца.

Даже столь непринуждённой «артподготовки» бывало предостаточно, чтобы повергнуть ниц и экстренно отправить самого законченного и неисправимого импотента в областную психиатрическую больницу с диагнозом: тяжёлая контузия от разрыва сексуальной бомбы.

Общеизвестно, что женскую красоту надобно воспринимать обязательно лично и непосредственно. Всякие посредники, будь то даже великие фотографы, художники, режиссёры и писатели, неизбежно уродуют и искажают её, преломляя через призму собственного мировосприятия. Потому достаточным будет отметить, что явление «воскресшего двойника» подействовало на Алексея в той же степени оглушающе, что и стакан чистого спирта, принятого на голодный желудок по окончании великого поста. И если бы не наследственная стойкость и не прокурорская закалка, следователь сполз бы со стула подобно старичку-паралитику…

Алексей крупно вздрогнул, сбрасывая охватившее его наваждение. Давненько ему не доводилось впадать в почти маниакальный транс.

– День добрый, …мадемуазель Соболева, – бросив взгляд на «незакольцованный» безымянный палец гостьи, просипел он и откашлялся.

– Здравствуйте, господин следователь, – свысока «отсалютовала» надменная особа, и в её поведении, наряду с многообещающей «подачей сексапильного материала», без труда читалась не то чтобы неприязнь, а обида за утренний разговор минувшего четверга. – Вам, никак, только что привиделось нечто? – добавила она насмешливо и проницательно.

– В известной мере, – не стал её опровергать Подлужный. – Заранее прошу прощения, если что не так… Но внешне… у вас большое сходство с Мариной Алькевич.

– Да. Вам не привиделось, – с печалью вздохнула эффектная посетительница. – Нас с нею даже принимали за сестёр. Хотя мы с ней подруги… Были…

– И как подруга вы, разумеется, были посвящены в её жизнь.

– Алексей Николаевич, из нашего с вами телефонного разговора я назубок усвоила, что вопросы здесь задаёте вы, и, тем не менее… Каким боком я прикосновенна к трагическому событию – гибели Мариночки?

Осведомляясь, на сей счёт, Соболева с артистической ловкостью, как в западных фильмах, достала из сумочки зажигалку и пачку импортных тонких и длинных сигарет. В её самоуверенной манере держаться проскальзывало что-то нездешнее, несреднегорское, незахолустное, несоветское… Голливудское, что ли?

Из глубин подсознания Подлужного внезапно всплыл анекдот про то, как в ресторане клиент просит официанта:

– Дорогуша, пожалуйста, жареную картошечку. И… пикантная тонкость: с одной стороны она должна быть недожаренной, с другой – пережаренной, с первой – недосоленной, со второй – пересоленной. И когда будешь подавать, будь любезен, швырни блюдо со словами: «Жри, скотина!»

– Кха-кха, – вместо подтверждения обалдело закашлялся гарсон, но заказ исполнил с блеском.

При щедром расчёте официант, не выдержав, осведомился о подоплёке экстраординарного заказа:

– Экскьюз ми, почему так?

– Видишь ли, дорогой мой, – пояснил благодарный клиент, – второй месяц не вылезаю из командировок, а подчас так хочется почувствовать себя, как дома.

Иначе говоря, иногда не столь важно «что» подано, сколько «как». Так и Соболева умела «подать себя». Впрочем, с обратным знаком в сравнении со странным посетителем ресторана – словно дорогое и редкое произведение искусства кокетства и обольщения. Красивая, и (объективно) вместе с тем не исключительная женщина, она искусно преподносила собственную самость, как бы немо изъясняясь: «Вам крупно повезло! Цените выпавший шанс и миг общения со мной! Кто знает, для вас столь редкостная удача, возможно, не повторится уже ни-ког-да».

Она обильно источала флюиды мессианского превосходства, точно фактом своего присутствия уже одаряла благодатью приближённых к ней. В ней было то, что отсутствовало в советских женщинах (хотя внешний шик и блеск зачастую скрывают внутреннюю нищету). И молоденькая дамочка Соболева пыталась встать с мужчиной Подлужным (старше её на десятилетие) «на одну ногу». Как равная с равным.

Увидев, что девушка готовится закурить, Алексей собрал воедино тот оставшийся за минуты контакта с нею остаток прокурорской спеси, которой он обладал, чтобы невозмутимо предупредить её: «Сожалею, у нас к тому же и не курят». При этом его физиономия сама собой едва не приобрела угодливого выражения.

– Ах! Простите, бога ради…, – воскликнула милашка с секундной заминкой.

– …маленькую девочку, – оправляясь от психологического нокдауна и вновь становясь самим собой, подсказал ей Подлужный, вспомнив телефонное недоразумение между ними.

– …маленькую девочку, – посмеиваясь, закончила предложение собеседница, убирая сигареты. – Я совсем упустила из виду, что нахожусь в этом… В монастыре правосудия.

– Пред вами отнюдь не игумен и тем паче не евнух, – игриво погрозил ей пальцем следователь, втайне радуясь, что обольстительница находится в пределах досягаемости и без позы и сопротивления идёт на примирение.

– Ах, так! Значит, у вас нет… м-м-м… церковных запретов? Так откройтесь же, как вы узнали про меня?

– Всё элементарно, Ватсон, – церемонно скрестил руки на груди Подлужный. – Прокуратура знает всё.

– И имя убийцы Марины? – погрустнела Соболева. – Он арестован?