Четвёртая пуля

Сибирцев ощутил прилив совершенно необъяснимой ненависти к этим мирно и весело беседующим, не ведающим о своей судьбе казакам. Трудным усилием воли подавил он в себе желание нажать на спуск нагана, чтобы грохотом выстрелов заставить их замолчать, заткнуться навсегда.

Но, видно, сама неверная судьба остановила палец на спусковом крючке, спасла кого-то из них. С дороги послышался, как давеча, отдаленный дробот копыт, и казаки встрепенулись. Вмиг прекратились разговоры, словно по команде, казаки влетели в седла и, не перекинувшись ни единым словом, – значит, привычное им дело, не впервой, – быстро разъехались по краям поляны, чтоб встретить случайных путников и стрелять наверняка.

Пользуясь их негромким шумом, прерываемым лязганьем затворов винтовок, Сибирцев и сам, осторожно ступая, выбрался к самой дороге. Ухо скоро различило стук колес на выбоинах дороги, значит, ехала повозка. Удачный повод для нападения. Если, разумеется, не найдет коса на камень…

Стук колес и топот копыт приближались. Сибирцев каким-то посторонним слухом почувствовал, как приготовились к рывку казаки. Вот повозка ближе, ближе, уже видны смутные клубы пыли на дороге. Еще секунда-другая – и будет поздно, надо упредить ездоков, неважно, кто они там и сколько их.

Резко и сухо хлопнул выстрел из нагана Сибирцева. Тут же донеслось решительное и грозное: «Тпру!», и грубый голос из повозки повелительно крикнул: «Кто там? Выходи! Быстро!» На дорогу с поляны вынеслись силуэты всадников и ринулись навстречу повозке. Сибирцев снял винтовку, дослал патрон, спокойно, как когда-то в тире, в школе прапорщиков, выделил и сбросил с седла заднего казака. Гулкой россыпью раскатились выстрелы. Стреляли казаки; сухо – наган, определил Сибирцев – отвечала повозка. Крики, истошный рев, отчаянное конское ржание слились в один грохочущий, оглушающий визг.

Вдоль обочины дороги Сибирцев кинулся к повозке и увидел валяющуюся, бьющую копытами лошадь, перевернутую набок бричку, а рядом яростный клубок дерущихся людей. Стрелять бессмысленно: в кого?

– Встать! – истошно рявкнул он, срывая голос, выстрелил в воздух и, схватив винтовку за ствол, с размаху опустил приклад в самую гущу тел. Снова чей-то истошный рев, вой, затем всхлип, клубок распался. С земли поднялся человек поистине богатырского роста, даже непонятно, как казакам удалось опрокинуть его, и, отшвырнув от себя вцепившегося казака, грозно заорал:

– Убью, мерзавцы! Сукины дети! Кто старший, ко мне, остальным стоять!

Это ж надо: стоять, когда эти негодяи валялись посреди дороги и никак не могли подняться. Не успел Сибирцев и сообразить, как с поляны, ответом на мощный бас потерпевшего, раздался дребезжащий голосок Егора Федосеевича:

– Батюшка, милай, Маркел Осипыч, ты ли, живой!

– А это ты, что ль, Егорий? – сомнение звучало в голосе богатыря. – Откуда здесь? Чьи разбойники, а ну отвечай!

– Ой, милай… – зачастил дед, и Сибирцев увидел наконец его быстро приближающуюся, скрюченную в страхе фигуру.

– Иди, не бойся, Егор Федосеевич, – Сибирцев заговорил теперь спокойно. – Кончились наши разбойнички.

Он перекинул винтовку за плечо, сунул наган в карман брюк и, вытирая руки так, будто измазал их чем-то гадким, шагнул навстречу Маркелу. Теперь он знал, кого встретили на дороге и кому удалось так удачно помочь.

– А вы кто же будете? – настороженно пробасил Маркел.

– Я еще успею вам представиться. – ответил Сибирцев так, чтоб Маркел почувствовал в его интонации усмешку. – Давайте-ка лучше глянем на этих. Нет, случайно, огонька?

Он подошел к одному лежащему навзничь, тронул за руку, казак слабо застонал.

– Один пока живой, – спокойно констатировал Сибирцев и наклонился над следующим, скорчившимся, словно у него схватило живот. – А этот, – заметил с сожалением, – похоже, того. Там, – он кивнул назад, – лежит, кстати, еще один из них. Значит, трое. А где ж четвертый? Неужто сбежал?

– Сбежал и черт с ним! – сердито рявкнул Маркел. – Вы лучше помогите мне с бричкой… Ах, мерзавцы, такого коня порешили!.. Давайте сюда.

«Привык распоряжаться, военный человек, – отметил про себя Сибирцев. – И чин, должно быть, немалый. Профессионально приказал, точнее, сорвалось у него помимо воли, значит, в кровь вошло».

Сибирцев подошел к перевернутой бричке, взялся за край и поморщился.

– Вообще-то, как я понимаю, Маркел Осипович, так? Силушкой вас Бог не обидел, а я все-таки после ранения. Так что помощь моя, пожалуй, на этом исчерпалась. Если, разумеется, вы ничего не имеете против.

Вполне учтивый получается разговор на ночной дороге, усмехнулся Сибирцев.

– Не можете – и не надо, – недовольно пробурчал Маркел, нагнулся, крякнул и – поставил бричку на колеса. Похлопал ладонями по коленям и стал шарить возле сиденья. Наконец достал лампу, буркнул мимоходом: «Цела», и зажег фитилек. – Ну, давайте взглянем на наших разбойников, – голос его уже звучал обыденно. – а потом и сами знакомиться станем.

– Егор Федосеевич, давай-ка, брат, выводи и наших коней. Будем грузиться. – Сибирцев похлопал деда по плечу и пошел по дороге назад, к поляне.

Шагах в пятидесяти увидел стоящую лошадь. У ног ее распластался тот самый казак, которого он первым убил из винтовки. Да, наверняка сработано, наповал. Кто он был, этот дурной парень? Тот ли весельчак или Ефим, какая теперь разница… И когда Егор Федосеевич подогнал бричку, Сибирцев, поднатужившись – все-таки тяжелое оно, мертвое тело, – перевалил казака через борт, так что гулко стукнуло по днищу. Коня его за повод привязал к задку.

– Давай, Егор Федосеевич, трогай помаленьку.

Подъехали к бричке Маркела. Один из казаков, постанывая, сидел, привалившись спиной к колесу. Второй все так же валялся, скорчившись поперек дороги.

– Этого, – Сибирцев показал рукой на покойника, – давайте ко мне, там уже один есть. А раненого осмотреть бы, может, помощь нужна…

– Кому? – возмутился Маркел, но тут же махнул рукой. – А, черт с ними, делайте что хотите. Вон фонарь.

Сибирцев посветил на раненого, крови не было. Может быть, это был тот, на кого он обрушил свой приклад, тогда дело понятное. Или тот, кого отшвырнул от себя Маркел. И тут полная ясность. Отойдет. А кости что ж, кости срастутся. Но где же четвертый? И кони вот еще. Один Маркелов, этого надо пристрелить, чтоб не мучился, и один казачий – похоже, убит наповал. Маркел стрелял. Но где ж четвертый конь? Вот чудеса-то! Ни хозяина, ни коня. Значит, сбежал, испугался, не участвовал в драке, а они за криками, за пальбой и не заметили.

Второго казачьего коня Сибирцев тоже подвязал к дедовской бричке. Маркел тем временем обрезал постромки упавшей своей лошади, поднял под мышки раненого и легко, как младенца, сунул его на пол своей брички. Тот взвыл от сильного толчка, но Маркел грозно на него прикрикнул, и казак смолк. Потом он развернул бричку, отъехал на несколько шагов, вернулся к лежащей лошади, деловито вставил ей в ухо наган и выстрелил. Так же деловито и молча сел на передок и, обернувшись, крикнул Сибирцеву:

– Вы со мной?

– Если не возражаете.

– Прошу, – Маркел подвинулся, освобождая место рядом. – Егорий, езжай следом. – И через короткую паузу спросил: – Это вы – Сибирцев?

7

– Ну, что будем делать дальше? – глядя в темное пространство, спросил Маркел.

– Хотите добрый совет? – вопросом же отозвался Сибирцев.

– Слушаю.

– Сразу по приезде в Сосновку покойников и раненого надо сдать в милицию. Предварительно обыскав, естественно. Придумайте, зачем вы оказались в дороге в это время.

– А вы? – после паузы, не поворачивая головы, спросил Маркел.

– Со мной проще, – вздохнул Сибирцев. – У меня есть соответствующий мандат: всякие там заготовки и прочее. Обыкновенная липа, но печать и подпись секретаря губисполкома действуют безотказно. Проверено.

– Ну, вообще-то… – начал Маркел и замолчал.

– Убитые лошади на дороге сами по себе не валяются. Значит, вы выезжали в ночь. Причина? Навестить родню в Мишарине – исключается.

– Не понимаю вас, – насторожился Маркел.

– Сейчас поймете… Остановите, пожалуйста, растрясло, знаете ли, никакого спасу нет. – Сибирцев, кряхтя, слез на землю и, с трудом изгибая спину, прошел несколько шагов вперед по дороге. – Не хотите немного размять ноги? Эй, Егор Федосеевич, отдохни маленько. Сейчас дальше поедем… Я, собственно, вот о чем, – негромко сказал он, когда Маркел поравнялся с ним. – Вы, вероятно, мало что знаете, или, во всяком случае, далеко не все. А знать надо. Дело в том, что Павел Родионович был арестован.

– Да что вы?.. – деланно испугался Маркел, и Сибирцев его прекрасно понял. – Почему… был?

Вот оно: знает, но не все.

– Прошлой ночью, пытаясь избежать допросов и отправки в чека, в Козлов, он покончил жизнь самоубийством. С колокольни…

– Боже мой, – пробормотал Маркел.

А вот теперь – искренне, отметил Сибирцев.

– О судьбе Варвары Дмитриевны знаете? – сразу же спросил, не делая паузы, Сибирцев.

– Да, – сорвалось у Маркела.

Ну вот, значит, уже успел здесь побывать гонец. Но уехал он накануне самоубийства попа и потому ни о чем дальнейшем не знал. И Маркел не знает. А помчался он нынче в Мишарино выручать свояка, если это, конечно, удастся.

– О том, что у вас с Павлом Родионовичем были не просто приятельские, а близкие родственные отношения, в Мишарине знают? Как вы полагаете?

– Не думаю, – с сомнением протянул Маркел. – Разве что… А вы-то откуда знаете? – вдруг насторожился он.

– Я – другой разговор. Но о вас знают. И помнят вашу еще прошлогоднюю – на Покров, да? – гулянку, и как нынче, перед Пасхой, в свою очередь навещал вас святой отец, подарки привозил… Мужики рассказывали, но, между прочим, без всяких задних мыслей.

– Кто именно, не помните? – небрежно, но с явным напряжением в голосе спросил Маркел.

– Ох, да не упомню теперь. Случайный был разговор, я с ними и не знаком, в сущности, ни с кем, ведь с койки буквально вчера поднялся. А это возле храма было. В первый раз выбрался погулять, вижу, мужики колодец ладят, ну, присел, покурили, поболтали. Дед наш все порывался у Варвары Дмитриевны… Ох, ты, горе горькое! – тяжело, искренне вздохнул Сибирцев. – Ну да, все хотел народ наливочкой угостить. Вот тогда и зашла, по-моему, речь о том, что большой любитель батюшка по этой-то части, а следом, стало быть, и свояк всплыл. Вот, пожалуй, и все.

Большую наживку закинул Маркелу Сибирцев. Теперь надо было дать ему время все прожевать, обдумать и принять решение. Главное – не торопиться. Маркел и так знает со слов своего покойного родственника о том, кто таков Сибирцев, откуда он и зачем. Пусть теперь думает, что это Сибирцев его проверяет. Ибо при всем желании не смог бы взволнованный Павел Родионович повторить Маркелу слово в слово их ночную беседу. Ведь и выпили с отцом Павлом, и закусили, – как тут все упомнишь?..

– Ну что ж, – прервал тяжкое молчание Маркел, – скажу по чести, ошеломили вы меня. Однако давайте, действительно, обыщем разбойников.

С помощью Егора Федосеевича Маркел долго шуровал в карманах и мешках убитых, переворачивая трупы и гулко стукая ими по железному днищу поповской брички. Потом, посвечивая фонарем, принялся за раненого. Делал свое дело споро и молча. Наконец повернулся к Сибирцеву, но, не видя его, сказал в темноту:

– Ехать бы надо. Скоро светать начнет. Думаю, дома еще раз посмотрим, а уж тогда и решим. Давайте поторапливаться. Надо до свету успеть.

Дальнейшее путешествие прошло в молчании. Тяжела была эта дорога. Если днем еще как-то удавалось выбирать путь, объезжать рытвины, колдобины, высокие корни, то сейчас, в темноте, Маркел гнал бричку, можно сказать, вслепую. Улегшаяся было пыль, не остывшая за ночь, клубилась вокруг, и дышалось с трудом. Только однажды, когда вырвались из леса и уже на виду слабых дальних огоньков – на железнодорожной станции, вероятно, так определил Сибирцев, – обернулся Маркел и, напрягая голос, крикнул, заглушив стук колес:

– Не доедет он, я думаю.

Сибирцев, сидевший теперь сзади, понял, о ком речь, нашел руку раненого, нащупал пульс. Рука была вялая, безвольная, пульс едва ощущался. Похоже, прав Маркел, но Сибирцев уже ничем не сумел бы помочь. Его и самого так растрясло, что он понял: это испытание даром не сойдет. Спину жгло раскаленным шилом, кружилась голова, тошнило от качки, но он держался, ухватясь за высокие борта брички, изредка оборачивался, различая на фоне бледнеющей восточной части неба темный силуэт скачущей следом поповской повозки.

Здесь, на равнине, пыли стало меньше, потянуло холодком, видно, где-то неподалеку была река, и задышалось легче. Понемногу прояснилось в голове, хотя между лопатками по-прежнему пекло. Что-то ощутимо стекало по спине: может, пот от напряжения, а может, что хуже, – рана открылась. Последнее было бы теперь совершенно некстати…

Беспечно жили в Сосновке. Ни одной живой души не встретили, пока петляли, громыхая кованными колесами по булыжным улочкам. Ни огонька не светилось в темных окнах. Ветер окутывал запахами крапивы и паровозного дыма – это со станции.

Дом Маркела выходил тремя окнами на улицу, а двор был огорожен высоким деревянным забором. Ворота не скрипели на хорошо смазанных петлях, поэтому и тут не привлекли ничьего внимания. Пока то да се, въехали во двор, заперли ворота, совсем уже развиднелось, третий час, поди, рано светает теперь, скоро пойдут самые короткие ночи.

Первым делом Сибирцев осмотрел раненого, благо света уже не требовалось. Он был очень плох, без сознания, дышал редко, с трудом, со свистом.

– В больницу б его надо, – покачал головой Сибирцев. Он обернулся к подошедшему Маркелу и теперь мог разглядеть своего нового хозяина: крупный, чернобородый, с глубоко посаженными темными глазами, он сам напоминал лесного разбойника.

– Я бы его не в больницу… – низким, хриплым голосом возразил Маркел и добавил: – Но придется, видать… А что у вас-то?

– Да вот, поглядеть бы. Боюсь, откроется, вовсе залягу.

– Ну-ка, давайте в дом, – приказал он. – Егорий, ступай за мной. Нужен.

В неширокой горнице Маркел сразу засветил лампу на столе, задернул на окнах плотные холстинные занавески и кивнул на широкую лавку вдоль окон:

– Раздевайтесь.

Сибирцев снял пиджак, гимнастерку, нательную рубаху и, подчиняясь движениям рук Маркела, повернулся спиной к лампе. Маркел начал быстро и ловко разматывать бинты, перекрещивающие спину Сибирцева.

– М-да, – сказал через короткое время. – Ну-ка, потерпите…

Спину нестерпимо обожгло. Это он оторвал прикипевшую, заскорузлую марлю.

– Есть, есть немного. Но ничего… Егорий, ну-ка достань мне из буфета… Сейчас мы вам, уважаемый, дезинфекцию устроим, по-нашему, по-простому.

Маркел с треском оторвал кусок бинта, намочил его из горлышка бутылки и начал вытирать края раны. Спина пылала, будто ее обложили раскаленными угольями, Сибирцев с трудом сдерживался от стона. Можно было бы, конечно, и не терпеть, не сдерживаться, но гордость не позволяла. Если Маркел – в прошлом военный, он должен оценить все по достоинству: и саму рану, и это никому не нужное терпение.

– Ничего… Хорошая ранка, – констатировал с явным удовольствием Маркел. – А каково происхождение, позвольте полюбопытствовать?

– Было дело… – как можно небрежнее бросил Сибирцев.

– Да, да… – хмыкнул Маркел. – Егорий, иди-ка, подержи тряпицу, я сейчас…

Он вышел в сени, чем-то негромко загремел там и вскоре вернулся, держа в руке кружку. Обмакнул тряпицу в темную жидкость и распластал ее на ране. Скоро стало легче дышать, да и жжение вроде бы утишилось.

– Через час сменишь… Ну-с, уважаемый, первая помощь оказана. Лежите тут пока, вот вам подостлать, – он бросил на лавку пахнущий пылью тулуп, – а я повезу нашего разбойника. Тем-то уже торопиться некуда. Ворочусь, поговорим… – И негромко добавил: – А ваши слова я обдумаю.

Сибирцев подождал, пока негромко стукнули ворота, прогремели по булыжнику под окнами колеса Маркеловой брички, и только тогда повернулся к деду:

– Слышь, Егор Федосеевич, вали-ка ты, брат, вон туда, на лежанку, да и я ноги вытяну.

Дед, ни слова не говоря, перебрался на невысокую лежанку, а уже через минуту топко засвистел носом. Уморился, понятное дело.

Вот теперь можно было и оглядеться. Сибирцев приподнялся, удивившись, что почти не чувствует боли. Вероятно, Маркелова примочка обладала воистину чудодейственной силой. Осторожно сел, согнувшись, на лавке, чтобы не отвалился компресс, прибавил свету в лампе.

Еще когда только вошли в дом, несмотря на смутное свое состояние, успел Сибирцев мельком, стараясь ничего не упустить, оглядеть горницу. Резной высокий буфет со стеклянными дверцами, из толстых дубовых досок стол, широкая лавка вдоль, на которой и спать можно, да пяток массивных, грубо сработанных табуреток – вот и вся неприхотливая меблировка. Одна дверь вела из сеней, за другой, видимо, есть еще комната, а может, кухня, отделенная от горницы деревянной перегородкой, разрезанной пополам беленым торцом печи с лежанкой, где сейчас высвистывал Егор Федосеевич. Да вот еще в углу, над лавкой, маленький иконостас с тремя образами в футлярах, похожий на зеркальное трюмо, перед которым в зеленой чашечке-лампадке слабо светился, отражаясь в стеклах, огонек.

Ни фотографий в рамках па стенах, ни чего-либо другого, что обычно вывешивается в избах, здесь не было. Голый дощатый пол, только у порога половичок – ноги вытирать со двора. Не густо, не за что зацепиться глазу. Было б какое фото или картинка-вырезка из той же «Нивы», можно посмотреть, поинтересоваться, спросить.

Тогда взгляд Сибирцева не ускользнул от Маркела.

– Так и живу, – словно бы между прочим, заметил он. – Не люблю ничего лишнего.

«Правильно делаешь, что не любишь», – подумал теперь Сибирцев, испытывая странное сочувствие к Маркелу. Он же, в общем, прекрасно знал, к кому ехал и зачем. «Сурьезный мужик», по словам деда Егора, показался более серьезным, нежели полагал Сибирцев. Но вот неожиданное теперь заключалось, пожалуй, именно в том, что он начал испытывать симпатию к Маркелу. И это уже следовало крепко обдумать. Раз о симпатиях речь пошла, тут надо быть максимально, предельно внимательным и осторожным, это тебе, уважаемый, не отец Павел с его эмоциями, восклицаниями и неистребимой жаждой быть уверенным в своих первых впечатлениях. Тут человек, похоже, битый, тертый, «сурьезный», одним словом. А ведь он еще ни разу не назвал Сибирцева по имени-отчеству, хотя конечно же знал от свояка. Просто Сибирцев еще не представился сам, и, следовательно, не было у Маркела повода открываться. И каков же вывод? А вывод напрашивался прямой: Маркел, или как там его зовут на самом деле, несмотря на всю свою внешнюю угрюмость, мужиковатость, человек другого круга. Чувствуется в нем и своеобразное, кастовое воспитание, и определенные жизненные навыки, скорее всего, унаследованные от старого офицерства. И аскетичность – не придуманная, не случайная, а устоявшаяся, похоже, врожденная. Не столько даже слова, сколько интонации, с которыми он произносил их, утверждали, что человек этот умел и был приучен командовать. А борода разбойничья, разудалая, – так что ж, бороду можно и сбрить, и чем тогда он, скажем, не гвардеец Его Императорского Величества? Если Сибирцева подлечить, да привести в порядок, да прическу госпитальную отрастить, тоже, поди, сразу не отличишь от какого-нибудь штабного бездельника. Хотя, кто ж его знает…

Рана ему, видишь ты, понравилась. Человек, прошедший войну, знает, откуда такие раны: это ведь революционные солдатики, случалось, спины своих ненавистных офицеров выцеливали. А тут полковник из Сибири, да еще недавно в деле побывал… И другие отметины наверняка он обнаружил. Шрамы, они много бывалому человеку рассказывают… Ну что ж, пока все складывается удачно. И оказанная помощь там, на ночной дороге, пришлась как нельзя кстати.

Сибирцев теперь ясно понимал, что Маркел и есть тот единственный человек, у которого мог отец Павел хранить оружие. Много оружия. Интересно только, как он теперь сумеет объяснить отказ в помощи мишаринским. Ведь здесь, в Сосновке, и продотрядовцы должны быть, хлеб же, товарная станция, железнодорожный тупик, и чоновцы, и милиция, следовательно. Как объяснит?

Нет, сейчас рано еще вести разговоры на эту тему: полковник Сибирцев, находившийся в Мишарине инкогнито, не должен знать об этом. А мужицкие разговоры – что ж, их на веру нынче никак не должно принимать, мало ли о чем болтают мужики. Может, не добрался тот мишаринский гонец, испугался, перехватили его, в конце концов… Однако же и не испугался оп, и добрался, это доподлинно известно, но знать об этом Сибирцеву не следует. Сам скажет Маркел, если пожелает раскрыться. А раскрыться ему, видимо, все же придется, куда денется? Жаль, чем-то он очень симпатичный мужик. И потому наверняка трудный орешек.

8

Маркел появился только днем. Сибирцев и дед успели хорошо выспаться, Егор Федосеевич дважды сменил компресс на ране Сибирцева, и она вовсе перестала зудеть, успокоилась, если так дальше пойдет, то и сплясать не грех. Единственное, чего теперь хотелось, – это есть. Но выходить во двор, к бричке, Сибирцев деду запретил, а шарить съестное в доме посчитал ниже своего достоинства.

Ближе к полудню за окнами прогремели колеса, слегка приоткрыв занавеску, Сибирцев увидел бричку Маркела и самого хозяина. Был он деловит, спокоен, несуетлив, словно не коснулись его вовсе события прошедшей ночи.

Он вошел в дом, старательно вытер о половичок ноги, хотя никакой грязи на них не было, искоса оглядел горницу, деда с Сибирцевым, слегка кивнул и сказал деду:

– Там для тебя, Егорий, в сенях сапоги. Забери, должны быть впору.

Дед петухом выскочил в сени, застучал там чем-то и вернулся по-прежнему босой, но сияющий, а в руках держал, обняв как ребенка, пару поношенных сапог.

– Маркел Осипыч, милай, ай-я-яй, ну в саму пору!

Маркел устало отмахнулся и взглянул на Сибирцева. Тому и без всяких слов стало ясно, чьи это сапоги. Он лишь кивнул, на что хозяин ответил со вздохом, негромко:

– Да, в общем, никакой нужды уже не было. Оставил в морге, потом был в милиции, надо же протоколы и все такое прочее. Осмотры, освидетельствования. Все записали, вопросы исчерпаны, тем более, что и документов при них никаких не оказалось. Записали как дезертиров… Ну-ка, Егорий, не толкись тут, а ступай в погреб – знаешь, где он? – и принеси там… мяса и чего найдешь. А то гость наш совсем скис. – И когда дед ушел, добавил: – Меня народ знает, лучше под горячую руку не попадаться. Можете быть спокойны, о вас слова не сказано. Да, кстати, не пора ли нам окончательно познакомиться?

– Давно ждал этого вопроса. – Сибирцев чуть сощурился и нельзя было понять: улыбается он или насмехается. – Прошу, вот. – Он протянул свой документ, тот самый, сибирский.

Маркел внимательно его прочитал, хмыкнул, вернул Сибирцеву.

– Стало быть, Михаил Александрович? Понятно. А Гривицкого давно ли видели?

– Перед отбытием. В марте… да, в самом начале, в первых числах, чтоб быть точным.

– Ну и как он? Прошу простить за назойливость, я потом объясню.

– Как? – Сибирцев пожал плечами. – Начальство не выбирают.

– А вы давно с ним знакомы?

– С восемнадцатого. Точнее, с апреля. В штабе генерала Хорвата, в Харбине познакомились. Тогда он был поручиком. Сейчас – полковник. Как изволите видеть, начальник военного отдела Главсибштаба. Я его заместитель.

– И тоже полковник, – с непонятным юмором бросил Маркел.

– Что ж тут удивительного? – не принял шутки Сибирцев. – У адмирала быстро росли в чинах. Лично мне, скажу по совести, труднее всего было стать поручиком. Случай помог. Ну а дальше… – Сибирцев решил, что немного цинизма не помешает.

– А что же Петр, он как, тоже случаем?

– Да как вам скатать… – Сибирцев почувствовал особую заинтересованность Маркела. – Думаю, Петр Никандрович – нет. Он был в ту пору слишком горд для этого. Впрочем, если вас интересуют подробности, я мог бы рассказать немало интересного.

– Благодарю, как-нибудь с удовольствием послушаю.

Сибирцев понял, что его тон начал вызывать у Маркела скрытую пока неприязнь, и не решился настаивать. Вздохнул:

– В другой, так в другой.

– Ну, а теперь, я полагаю, надо все-таки взглянуть, кто они такие, наши разбойнички.

С этими словами Маркел вышел в сени и тут же возвратился с большим мешком в руках и чистой холстиной. Ее он разостлал на столе и поверх вытряхнул из мешка содержимое.

Это было обычное солдатское барахло: исподнее, портянки. Но когда Маркел развернул одну из портянок, на стол упал тяжелый литой, потемневшего серебра крест и орден Святого Владимира.

– Ах ты ж!.. – охнул Маркел. – Так ведь это Пашины!..

Сибирцев мгновенно вспомнил брошенную казаком фразу: «Пока Игнатка лютел, мы тоже зря времени не теряли…» Он взял небольшой малиновый с золотом и чернью крест с малиновым же бантом, окаймленным черными полоскали, словно взвешивая его на ладони, и взглянул на Маркела. Тот, отвечая на незаданный вопрос, вздохнул: