Полная версия
Казачий алтарь. Книга 1
С узлом награбленного добра пожилой румын поспешил на двор. А парень заглянул в кувшин, стоящий на столе, и до дна выцедил утрешнее молочко. Затем воровато шмыгнул назад.
– Что забыл? – насторожился Степан Тихонович, последовав за ним и, пораженный, вскрикнул: – Да разве ж можно божницу трогать?!
Святотатец сорвал с цепочек подвешенную серебряную лампадку, вылил остатки масла на пол и вытер дорогую вещицу скатертью.
– Бог за это накажет… Бог один на всех… Отдай, пан! – настоятельно просил Степан Тихонович, протянув руку.
Парень нахмурился, поддернул плечом ремень автомата и сердито процедил то, что знал по-русски:
– Иди на хрен!
Грабеж на этом не кончился. Мародеры угнали с кострюковского база и корову, и двух залученных Степаном Тихоновичем телков. Хозяин вдруг явил прыть, кинулся на улицу, пытаясь отбить буренку. Но вблизи ворот замедлил шаги, увидев, как к соседнему двору Матрены Торбиной подъехал грузовик, за решетками которого в кузове уже находились две коровенки. Во дворе соседки не унимался куриный переполох. Надсадный лай цепняка оборвал короткий выстрел. У Степана Тихоновича екнуло сердце. Тут же он заметил, как из распахнутой калитки напротив, от Лущилиных, выбежал разгоряченный низенький румын и что-то возбужденно протараторил шоферу, открывающему задний борт. Тот опустил руки и выдохнул:
– Este departe?[6]
Коротышка кивнул и потащил за собой приятеля.
Через минуту-другую слух Степана Тихоновича обжег молящий крик Антонины, с крыльца мешком рухнула ее мать, тетка Аграфена. За ней громко захлопнулась дверь, и клацнул запор. Бедная женщина встала с разбитых колен и кликушески завопила:
– Люди-и! Людички-и! Спасите!!
У Степана Тихоновича по спине скользнули мурашки. Он наскоро свел створки ворот и хватил через огород к Несветаю. Собачий брех, перекатывающийся по хутору, поджигал и без того острую тревогу за свое подворье. Он зашагал вдоль берега с ощущением, что белый свет переворачивается! Невзначай вспомнилась Гражданская война, когда вот так же свирепствовали мародеры; вспомнилось, как десять лет назад уходил из Ключевского в арестантской колонне… Эта заполошная жизнь, как будто поблукав где-то, снова вернулась сюда. И единым махом смела все, что было обретено кровью и потом. Хуже всего это бесправие, полное бессилие перед вооруженными оккупантами…
Через воротца, выходившие в проулок, Степан Тихонович пробрался на родное подворье, слыша, как рев автомашин и танкетки все дальше стихает за околицей. Под навесом жевали жуйку Зорька и взятая на досмотр колхозная корова. В закуте постанывал подсвинок. Куры, разморенные жарой, зарывшись в золу, подремывали в тени летницы.
– Слава богу! Не забрали, – со вздохом проговорил Степан Тихонович и лишь теперь хватился котомки, забытой у Анны.
На подворье было безлюдно. Убедившись, что в летнице и погребе тоже никого нет, поднялся на крыльцо. Входная дверь куреня оказалась запертой на крючок. Постучал. Ждал довольно долго.
– Кто?! – неожиданно раздался за дверью грозный голос.
– Я, батя. Открывайте.
– С кем?
– Один.
Брякнул отброшенный крючок. Тихон Маркяныч, пропуская сына в коридорчик, недоверчиво зыркнул во двор. Снова заперся. «Эк, напугались», – сочувственно подумал пришедший и спросил, не обнаружив в горнице женщин:
– Где наши?
– Приспичило дурам на поле кукурузу ломать… Ну, с прибытием, сынок! Молил за твою душу… Живой!
– Были у нас румыны?
– Полапали калитку и – восвояси… Должно, домовой их отпугнул. Або в окно увидали, с чем их встречают!.. Хм, а разве не германцы? Ты откелева знаешь?
– Знаю. Меня, батя, они у Анны Кострюковой застали. Скрывал, а теперь…
– Во! Так ты, баглай, ишо ночью… – неожиданно оборвал речь Тихон Маркяныч и показал свой жилистый кулак. – Ну и молодец, что родичку проведал… Тута мы на пару с Феней, бегличкой городской. Вместе оборону держали.
С недоумением посмотрев на отца, Степан Тихонович прошел в зал. Со стула поднялась невысокая, тонкорукая девушка. Просторный халат Лидии висел на ней балахоном. В притемненной комнате (ставни надворных окон по-прежнему были закрыты) особенно был заметен живой блеск ее светлых, умных глаз.
– Здравствуйте! – кивнул Степан Тихонович. – Значит, с гостьей нас…
– Да, вот…
– Откуда ж будете?
– Из Ворошиловска. Шла с колонной, да опоздала. Немецкие танки опередили. Я вечером обратно пойду.
– Значит, в одном котле варились. Я тоже был на шляху. С колхозниками гнали молодняк на Астрахань. А погнали нас! Кое-как в камышах спаслись… Да вы присаживайтесь, не стесняйтесь! – ободрил Степан Тихонович и первым опустился на табурет.
– И невеличка, а молодец-девка! Не трусливой сотни, – похвалил Тихон Маркяныч. – Музыкальная учителька. Матерь – врач, а папка – военный. Мы с ней, можно сказать, в бою познакомились…
Только теперь Степан Тихонович обратил внимание, что на придвинутом к окну столе лежала не подушка, а белый мучной мешок! На нем – ружье. На подоконнике, скрытом ставнями, красовались аккуратно уложенные патроны. Представив, что могло произойти, если б румынские солдаты вошли во двор, Степан Тихонович похолодел.
– Да-а… Прямо-таки азовская крепость! – с издевкой сказал он отцу, не стесняясь девушки. – Честное слово, вы как дите малое… И себя бы погубили, и ее!
– Чтоб мой баз опоганили?! Тольки б ступили – в упор саданул! Угостил-ил бы картечью!
Зная, что спорить с отцом бессмысленно, Степан Тихонович повернулся к гостье.
– Срываться в ночь не советую. Одной – в степь? Более чем опасно! День-другой подождите.
– Да неудобно быть обузой, – призналась Фаина. – В Ворошиловске бабушка осталась. Волнуюсь за нее. Наверное, и у нас уже фрицы!
– Ты, милочка, об собе думай! – заключил Тихон Маркяныч и покосился на сына, твердым движением взявшего одностволку. – А мы, старые, на бедах посватаны, на горестях поженены…
С верхней ступени крыльца Степан Тихонович увидел бегущего внука, шагающих позади него женщин с оклунками: Лидию, Полину, Таисию и… Анну! Присуха, как нарочно, шла рядом с женой. В уголках поджатых губ таилась самодовольная улыбочка. Рыжая прядь спадала на ее большие, красивые, нагловатые глаза. Рассказывая о чем-то, она кинула на Полину насмешливый взгляд. Родное лицо жены, иссеченное морщинками, было усталым и задумчивым. От мысли, что Анька знает о его возвращении, а Полина погружена в горькие думки о скитающемся муже, Степану Тихоновичу стало не по себе, невзначай взыграла обида за жену: «Шабаш! На вожжах потянет Анька – не пойду!» И, желая избежать с ней встречи, направился в летницу, озадаченный тем, куда бы понадежней спрятать ружьишко.
8Вечерять Шагановы сели за надворный стол засветло. Он был весьма щедр по случаю гостьи. И бордовые помидоры, и малосольные огурчики, и поджаристые пышки, и вяленая рыба, и мед в деревянной чашке – пир, да и только! Лидия отдельно для Фаины наложила в тарелку из огромной сковороды жареной картошки, усыпанной зелеными веточками укропа. От одного запаха повеселеешь! А тут еще Тихон Маркяныч разлил по рюмкам брагу, крякнул:
– Поднимем за здравие всех, особливо за внука Якова, и, стал-быть, за знакомство.
Но недаром молвится: молодая присуха – камень на шее. Не успели закусить, как препожаловала Анна. Порывистая походка, вызывающе-цепкие глаза на побледневшем лице, подрагивающие губы выказывали крайнюю взволнованность.
– Приятного аппетита, – бросила она, подойдя к столу и без приглашения села на край лавки, рядом с Лидией. – С возвращеньицем, дядя Степа!
– Спасибо… Садись с нами ужинать, – неуверенно предложил Степан Тихонович, отводя взгляд.
– Только поела… Да и не то настроение, чтобы гулять! Слыхали, небось, как румыны похозяйничали? Над Тонькой Лущилиной надругались, скоты… А у меня Ночку забрали и шифоньер очистили. Жаль, безмужняя я… Был бы казак настоящий во дворе, он бы до такого не допустил!
– Каким же это способом? – возразил Степан Тихонович. – У кого оружие, у того и сила.
– Глотки им перегрыз бы – вот каким!.. Ну, я не за жалостью пришла… – Анна сделала внушительную паузу. – Раз пострадала я от румыняк, то хочу, чтоб передали мне на досмотр колхозную Вишню. Расписку я напишу. Наумцев, думаю, возражать не станет. Так что, Лидонька-подружка, выручай.
Лидия никогда не была с Анной в близких отношениях. Более того, чаще других схватывалась с этой вздорной, самоуверенной красоткой. В приходе Анны, в ее требовании крылся какой-то потаенный смысл.
– Вчера ты воспротивилась, а сегодня надумала? – с упреком напомнила Лидия. – Хорошо. Если Иван разрешит, я не возражаю.
– А я супротив! – наотрез отказал Тихон Маркяныч. – Крайних нашла… У нас, Нюська, пять ртов! Вон, у Дагаевых, мать да Тайка с девчонкой. На кой ляд им, окромя своей, ишо с фермы? У них и забирай.
– Малодойку? Нет! Я привычная к Вишне. Мы ее с Лидкой попеременки доили! – повысила Анна голос.
– Не будя по-твоему! Мы бумажку Ванюшке подписали и за буренку держим полный ответ.
– Та-ак. Ясненько. А что же ты, дядечка Степа, помалкиваешь?
Степан Тихонович, у которого ярко запунцовели уши, отложил вилку с нанизанными кружочками картофеля, бормотнул:
– Да вы слова не даете вставить, – и, обретя решимость, рассудил: – Считаю, что просьба твоя правильная. Нужно поделиться. А то получается, как у того казака. Шел по степи, нашел кошелек с монетами. Сунул в штаны. Явился домой, а его нет. Дырка в кармане. Рассердился и давай жену бить. «Из-за тебя, – кричит, – нищим я стал». Корова колхозная, и каждый из членов имеет равные права.
– Да ты, никак, очумел? – невольно вырвалось у отца.
– В другой раз мы пострада… – начал было Степан Тихонович, но брошенная женой рюмка – первое, что попалось под руку, – ударила в шею и отлетела прочь, залив рубашку остатками браги.
– Жалко стало? Кобель сивый! – вне себя от гнева выкрикнула Полина Васильевна и, сорвавшись с места, обогнула угол стола и приблизилась к Анне, тоже настороженно вставшей. – Говорила Матрена, что спутались… Да я…
– Ты спокойней, спокойней! – угрозливо напряглась Анна. – А то задохнешься…
– Ах ты, вонючка… Еще лыбишься?
– А почему и нет? Ударить хочешь? А ну, попробуй!
– Руки об такую сволочь марать не стану… Хлюстанка! С кем связалась? С дедом!
– Гм! Это с тобой он дед, а со мной еще молоденький.
Полина Васильевна, мученически закусив губу, с глазами, полными слез, повернулась к окаменевшему мужу:
– Уходите… Оба уходите… – и с неестественной суетливостью забежала в летницу. Лидия, с презрением посмотрев на Анну, последовала за свекровью. Фаина сидела ни жива ни мертва.
Грозовой тучей медленно поднялся Тихон Маркяныч. Как-то странно поддернул рукав рубахи, выставляя культю. Кураж Анны на том и кончился. Она шарахнулась к калитке, пустилась по улице, не оглядываясь. Так же не спеша старый казак сел, кивнул:
– Наливай мировую… Наливай, гутарю! Сидишь, как кобыла обмочила… А ты, Фенька, чо закручинилась? В семье всяко бывает. Пустое. Разберутся. Не год прожили.
– А то вы Полину не знаете, – точно ища поддержки своим сомнениям, вымолвил сын. – Не простит она…
– Не прости-ит, – передразнил Тихон Маркяныч. – Ты вспомни Павлушу нашего… Намедни снился он мне… Да так ясно… Ты вспомни, как наказали его, а он не покорился! Встал опосля порки и улыбается. Моего был норова… А ты губы развесил. Вон, ишо с внучонком посовещайся.
– Ну, довольно нотацию читать! И без того… – Степан Тихонович обидчиво отвернулся, стал катать хлебный шарик.
Федюнька прибежал с улицы, моргая расширенными глазами, испуганно протараторил:
– А там самолет немецкий летал! Над верхней улкой! И бумажки такие раскидывал, – он протянул деду сероватый лист с печатным текстом.
– То-то я и слыхал, как мотор тарахтел, – отозвался Степан Тихонович и, передавая листовку Фаине, вздохнул: – Без очков не разберу. Темновато.
– «Казаки и казачки! Освободительная немецкая армия вернула вам волю», – прочитала Фаина и запнулась. – У меня тоже со зрением неважно. Близорукость. Врачи советуют очки носить, да я пока обхожусь… Ну, уж ладно… «Великий Адольф Гитлер пришел вам на помощь. Отныне и навсегда кончилось иго большевиков и жидов…» Нет! Я читать эту мерзость не стану! – решительно отказалась Фаина и бросила лист на стол. – Типичный образчик геббельсовской пропаганды. Чтобы сломить нас, фашисты прибегают к самым изощренным приемам. Сеют в душах безверие в Красную Армию, в партию. Хотят оболванить народ, чтобы превратить в раба.
– Балакаешь, как на дуде играешь, – усмехнулся Тихон Маркяныч. – Папка, небось, партейный?
– Да, и мама – тоже. А вы?
– Я-то? – изумленно вскинул старик брови. – Не успел. Молодой ишо, а вот Степан… Его в партию призвали. Арестантскую. Ни за что четыре годика в лагере отсидел. А другие наши казаки, те и пононче за Уралом-рекой. Там, бают, сосен на кажного хватит! Кровно обидела нас власть советская, и сословия лишила, и паев, и уважения… А мы обиду свою, как в той сказке, на семь замков замкнули, и робили собе не покладая рук, покеда не загнали в колхозы… Нет, милочка, не дюже немцы брешут. Крутенько скрутили нас, крутенько!
– Батя, вы договоритесь! – осадил его Степан Тихонович с пугливой поспешностью. – Что упало, то пропало.
– Я не супротив Советов агитирую, а толкую человеку, как оно было… Откель ей знать? В городе Ставрополе, в нонешнем Ворошиловске, я в тридцать третьем ажник два месяца прожил, при Андреевской церкви христарадничал. Трудно было, а не так, как у нас.
– Конечно, мне испытать голод не пришлось, – призналась Фаина. – Папа получал паек как сотрудник НКВД. Но я абсолютно уверена: голод возник по вине кулаков. Да плюс засуха. Папа рассказывал, как враги народа зарывали зерно, уничтожали стада… Об этом и в романе Шолохова. Островновы подло действовали в каждом селе.
– Надо же! Как в точку попали! – отозвался Степан Тихонович. – Следователь тоже сравнивал меня с Яковом Лукичом. Дескать, грамотный и коварный… Я же вам как на духу скажу, что ни о каких заговорах против советской власти ни в тридцатом, ни в тридцать втором мы и слыхом не слыхивали! Может быть, единичные факты и были. Но о широком заговоре… Я «Поднятую целину» от корки до корки помню. Только вот не знаю, чего принесла она больше: пользы или вреда? Шолохов, конечно, не виновен. Сердцем писал. Да книгой его воспользовались. Стали выискивать Островнова в каждом хуторе!
– И правильно! Товарищ Сталин указывал, что классовая борьба с приближением к коммунизму не ослабевает. Я с вами категорически не согласна, что роман в чем-то навредил. Он нанес удар по врагам партии и народа. А воспитательное значение? Оно огромно!
– Завели волынку, – поморщился Тихон Маркяныч и собственноручно разлил брагу по рюмкам. – Я, окромя Библии, книжек не читал и ужо теперича не осилю… Будя! Человек жив нонешним днем, про то и гутарить надо. Берите… А ты чего, агитаторша?
– Нет. Спасибо, – качнула Фаина головой и опустила глаза. Лицо ее стало отчужденно задумчивым, далеким. Крупный нос и подбородок заострились, делая девушку старше и придавая всему облику нечто птичье, неустойчивое. И – жалкое.
– И давно ж ты на скрипке играешь? – невзначай осведомился Тихон Маркяныч. – При оркестре али как?
– С детства. Нет, в ансамбле играю редко. Преподаю в школе. Я уже объясняла.
– Может, сыграли бы? – поощряюще улыбнулся Степан Тихонович.
– Извините, но для этого должно быть настроение… Я, пожалуй, пойду утром. Ноша не тяжела.
– Как выйдешь на шлях, так и проголосуй, – с ехидцей наставил Тихон Маркяныч. – Тобе немецкие танкисты лихо подвезут! Не бузи! – И обратился к правнуку, жующему пышку: – Принеси, болеткий, кисет. Там, на верстаке, забыл.
Мальчуган вернулся с пустыми руками.
– Нету? – всполошился старый казак. – Я ж его с краю притулил. Не выйдет из такого слепца дозорного. Казак в сумерках должон, как сова, зрить! Ох, придется самому.
Лидия, выйдя из летницы, разминулась со стариком и принялась убирать со стола. Обрадованная ее появлением, Фаина охотно помогала. Из-под навеса, где шарил по полкам Тихон Маркяныч, слышалось добродушное бормотание:
– От же шельмец! Сызнова стянул… Взял манер курить! Тожеть, должно, горюешь? Кури, кури. Тольки подбросить не забудь. Настя-покойница вышивала.
Фаине голос старика показался странным, она недоуменно шепнула:
– Это о ком он?
– Дедуся? О домовом. Иногда правда пошаливает.
– Ты – серьезно? Это же суеверие, Лида.
– А ты поднимись утром на чердак, поднимись. И узнаешь: будет пахнуть самосадом или нет.
Фаина не нашла даже слов. Ладно, старый человек, но – Лидия? Какая дремучая старина! Какие темные люди!
От цветочной клумбы, разбитой у крыльца, наносило грустноватым запахом календулы. Свежело. Враздробь лучились над куренем звездочки. В замершем воздухе, казалось, гармошка Алешки Кривянова играет рядом, а не через улицу. И рокотала она басами, и всхлипывала, и сыпала ласковые трели в руках молодого калеки, не познавшего еще сполна девичьей любви…
Как плотину разорвало! Истошный крик поднялся где-то там, у околицы. Заскрипели калитки. Тревожные возгласы прокатились волной от двора ко двору. Степан Тихонович с отцом тоже вышли на улицу и застыли в напряженном ожидании. Через несколько минут к Дагаевым примчался какой-то пацан. И тут же за ним следом из калитки выбежала Таисия.
– Что там стряслось, соседка? – окликнул Степан Тихонович.
– Тоня Лущилина… Кумушка моя дорогая на себя руки наложила…
Тихон Маркяныч медленно перекрестился и низким, грудным голосом проговорил:
– Позора не снесла… Эх, головушка несчастная! Завсегда со мной здоровкалась, уважительная такая… Вот она, война проклятущая, как детей сиротит… – И строго добавил: – С Нюськой расцепись! Я энту выдерку наскрозь вижу! Поганая у ей душонка, лютая.
– Все, батя. Отрубил!
– Давай закурим. Сверни мне, а то я зараз бескисетный.
Растревоженные и хмурые, легли Шагановы поздно. Не на перине с супругой (с ней улегся внук), а на жестком топчане в передней довелось в эту ночь мять бока Степану Тихоновичу. Затаился, подложив под голову руки, и беспорядочно думал, слыша мерный стук маятника настенных часов. Размышления были обрывистыми, лишенными обычной взвешенности и прочности. Спутались беды клубком. И где их край – не разобрать…
9Невероятно, то Тихон Маркяныч не ошибался.
Хранитель шагановского рода, домовой Дончур, был кряжист и сух плотью, в дремучей гнедой шерсти, с приятным старческим ликом. Правда, левый блекло-зеленый глаз, поврежденный в прошлом веке, чуть косил, слезился. В последние дни пребывал Дончур в постоянном унынии, всполошенный великой, небывалой напастью, которая постигла казачью землю. Нынче он с большим трудом сумел отвести, не впустить на свое подворье инородцев, но, откровенно говоря, не был уверен, что сможет это сделать и в следующий раз. Да, все же поизносился за три столетия пребывания на Земле, с того часу, когда спустился посланцем и воителем светлоликого Сварога. Многое множество событий произошло на его памяти, но такого смертоносного лиха земля Русская еще не знавала. Устроившись на дымоходе, в благодатной чердачной жарище, он перебирал в мыслях пережитое, ища опоры и разумения в своих дальнейших действиях.
Смутными видениями проплывали перед взором картины жизни в первой донской казачьей столице, в Раздорах. Помнилось, как ровно двести девяносто шесть лет назад, тоже в августе, сражался Евлампий Шаганов, зачинатель рода, с войском Крымского царевича Днат-Гирея-Нурадана на реках Кагальник и Ея, именно там, где сейчас воевал внук старшего из живущих – Яков. Фамилию такую получил Евлампий за легкие и неутомимые ноги, способность шагать сутками. Тогда Дончур был силен, данной ему духовной властью уберег лихого казака от пики и сабли, а уж теперь твердой надежды на спасение Якова не было. Изощрились люди в смертоубийстве…
Потом бытовал домовой в Черкасске, славном городишке, на куренном мазаном настиле есаула Митьки Шаганова, затем – казака Фомы, казака Пантелея, казачьего старшины Михаила, дружившего с атаманом станицы Трехизбянской Афонькой Булавиным. Не раз приезжал атаман с сыном Кондратием, вздыбившим вскоре казачью голытьбу на бунт.
И все эти долгие-предолгие, необъятные лета, сколько ни радел домовой, как ни старался оберегать шагановский очаг, горькие беды – одна другой страшней – метили семьи храбрецов. Едва в полнолетье вступал хозяин куреня, только начинали налаживаться жизнь и крепнуть хозяйство, как сваливалось негаданное горе. И возмужалый сын-сирота занимал место родителя в поредевшем казачьем строю…
Тяжелодумен и суров сердцем был служитель Сварога. Сынка погибшего при булавинском возмущении старшины Михаила, вьюношу Данилу втайне напутствовал и толкал на дела благие. Лихостью и статью молодецкой удался он в деда. Как и предки, грабил турецкие и персидские дворцы, любил баб, в винопитье не ведал меры, шашкой-кривулей рубил с обеих рук. Три сына от первой жены и два красавца от второй, пленницы-персиянки, сделали курень Шагановых чтимым среди казачества. Да и купцы первыми кланялись Даниле Михайловичу!
Но опять в земли русские вторглись турки, татарские полчища крымского хана и орды кубанских ногайцев. Опустело владение Дончура. На берегах Крыма и Дуная сложили свои отчаянные головушки два старших сына; средний, Федотка, раненный в рубке, был полонен янычарами. Не успел Данила воротиться с Шестилетней войны – в Черкасске новый сполох. Беглые крестьяне, иноверцы и голь казацкая по окрайкам Донщины опять взбунтовались! Повел их жестокий смутьян, никто другой как дезертир-хорунжий царской армии – Емелька Пугачев. Черкассцы, задобренные посулами и милостью императрицы Екатерины II, самозванца не поддержали. Сверх того, дружно выступили супротив Лжецаря, когда направился он со своими головорезами к Дону-батюшке.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Яма (устар.) – тюрьма. (Здесь и далее примеч. авт.)
2
Бонтик (южн.) – верхняя площадка крыльца.
3
Летница (южн. каз.) – летняя кухня.
4
РКО – районный комитет обороны.
5
«Блау» (нем.) – «Синева». Название широкомасштабной операции вермахта на южном крыле Восточного фронта.
6
– Далеко ли? (румын.)