Подари мне ракушку каури. Рассказы и миниатюры

– Мы общаемся с узким кругом людей. Давайте расширим его и впустим новых друзей, писателей, способных помочь нам воспринимать жизнь и поступки людей. Тогда сможем увидеть в них близких людей, к которым мы, например, зашли в гости. И захотим понять их, а они нас.

– Как же они нас поймут? – съязвил Петька. – Они уже тю-тю…

И тут Дима, не глядя на него, резко произнес:

– А ты напиши нормальное сочинение, где твои мысли, а не шпаргалки. Вот и услышат.

– А что вы думаете о современной любви? – не унимался Петька. – В книгах все так красиво, а в жизни?

– Любовь не может быть современной или древней. Она или есть, или нет. Когда она придет к вам, вы познаете прекрасные ощущения влюбленного человека. Но для каждого – это уникальное, особой красоты чувство. О ликах любви и о ее возвышающей роли вы и узнаете от классиков.

На втором уроке Дима много говорил. Анна поразилась: его голос звучал глубже и проникновеннее, чем час назад, и в его интонации она уловила нотки трогательного и заботливого внимания повзрослевшего юноши. К кому? К новой учительнице? Но ей уже двадцать семь и у нее есть ребенок!

Анна не могла унять жар, когда через месяц во время поэтической пятиминутки Дима читал:

Она не гордой красотою

Прельщает юношей живых,

Она не водит за собою

Толпу вздыхателей немых.

Следующие две строки он произнес, немного покраснев. Это заметила только Анна. Дима покраснел? Это болью отозвалось в груди девушки.

– И сердце любит и страдает,

Почти стыдясь любви своей, – почти шепотом закончил Дима.

Возникла небольшая пауза, опасная пауза, понятная только Анне. Что-то явилось в воздухе, заволновалось, заметалось и толкнуло ее в грудь.

Анна хотела убежать из класса, чтобы никто не заметил, как она страдает, как рушится созданный ею мир и от нее уходит мальчик-мечта. Но не могла. Она не чувствовала ног, казалось, их парализовало. Анна сильно ущипнула себя за запястье, чтобы кровь отхлынула от сердца и восстановила свое течение…

Дима считал Анну другом, понимающим и верным. А она его не добивалась из гордости, хотя иногда хотелось выпалить ему все, заплакать и, прижавшись к его груди, утихомирить мятежные чувства.

По ночам порыв странных желаний не давал заснуть. И она металась в бесплодных мечтах о Диме, о его теплых объятиях, о поцелуе сухих от волнения губ до тех пор, пока вихрь не становился мягким ветерком, покачивающим и ласкающим ее.

Все это вызывало такие сны, что в школе она стыдилась смотреть на Диму до тех пор, пока он не спрашивал:

– Аннушка, ты опять всю ночь читала Голсуорси?

«Зачем добиваться человека, который тебя не любит? Не я смогу сделать его счастливым», – думала она. Герои любимого романа – Сомс и Ирэн – представали перед ней в эту минуту. Сомс-собственник владел женщиной, не любящей его. И это возмущало девушку больше всего.

Ирония жизни: гораздо позже она в какой-то степени повторит судьбу Ирэн и убежит от холода нелюбви на другое полушарие…

Анне часто казалось, что Ирина Сергеевна говорит, обращаясь только к Диме. А он читал еще больше, чтобы поразить ее знанием не только литературы, но и истории, живописи, музыки. «Наш философ», – называла она его.

Ирина Сергеевна любила Шопена и белые цветы. «Как Ирэн», – отметила Анна. Она завидовала учительнице. Это она, Анна, должна говорить о любви в произведениях Бунина, ловя внимание Димы. Это она должна читать трепетные строки Лермонтова, получая восторженные взгляды Димы. Это она должна играть Шопена, а потом слушать, как Дима читает:

Королева играла – в башне замка – Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж… …

Когда он закончил читать Северянина на их первом вечере поэзии, Ирина Сергеевна села к роялю, чем удивила учеников и вызвала нескрываемый восторг в глазах Димы. Она исполняла E-dur, этюд № 3. Анна играла его в музыкальной школе и заметила, что Ирина Сергеевна начала с середины. Девушка напрягалась всем телом, когда ощущала в ее исполнении особый всплеск эмоций, и успокаивалась, когда мелодия приобретала плавное течение, словно Ирина Сергеевна опускала себя на землю, не позволяя душе парить высоко. Но почему? Чувственное очарование музыки требовало свободы выражения и трепетного восторга.

Чарующее мелодическое богатство создало в зале необычную атмосферу: величие звуков покоряло и завораживало. Свет из окна выделил темные глаза Ирины Сергеевны, придав им сияние и мягкость.

Анна восхищалась трепетностью и утонченностью этой женщины. Она испытывала перед ней восторг, но и ревность, налетевшую подобно смерчу. Она любила Ирину Сергеевну несмотря на то, что чувствовала в ней соперницу, забирающую у нее мальчика-мечту.

Анна часто вспоминала ее слова: «В людях надо видеть чистоту души. Хотя бы крупинку. Мы не судьи. Не можем выносить приговор или оправдывать. Можем только понять. Для нас самих что-то понять. Как жить в современном мире? Об этом сегодня меня спросил Петя. Действительно, стоит ли поддаваться своим желаниям и страстям, опускаться в пучину слабостей, оправдывая себя тем, что живем один раз? Или среди грязи и пыли видеть зеленый росток, среди какофонии слышать гармоничные звуки и видеть радугу в капельке воды на асфальте?»

* * *

В окно заглядывал фиолетовый закат. Только в сильные морозы можно видеть, как акварельная нежность розового переходит в прозрачный фиолетовый.

Несколько лепестков упали на светлую вязаную скатерть, и оказалось, что они и не белые вовсе, а кремовые.

Ваза с цветами теперь казалась голограммой, что образовалась в проеме окна от преломления двух источников света: заката и фонаря, вспыхнувшего слева от окна. Фиолетовый фон вскоре потемнел, и теперь розы казались выполненными из теплого оникса и в рамке окна являли собой пример изысканной инсталляции. Игра иллюзий и реальности.

Давно ушли родственники и друзья Ирины Сергеевны, а шестеро ее бывших учеников тихо разговаривали, смотрели школьный альбом. Кто-то сказал, что Ирина Сергеевна протянула им светлую нить, что в трудные минуты выводила их из лабиринта сложных ситуаций. «Это верно», – подумала Анна, вспомнив, как Ирина Сергеевна поддерживала ее в трудные моменты, умела найти нужные слова и возродить надежду.

Валя позвала Анну на кухню.

– Это тебе, Аня. Мама просила отдать, когда… – она замолчала и протянула письмо. Потом подала ей три толстые пачки, перевязанных белой лентой. – А это для Димы. Пожалуйста, передай ему.

– Я привезла Ирине Сергеевне свой сборник стихов. Он посвящен ей. Но я опоздала…

Валя, сдерживая слезы, произнесла:

– Твои книги мама перечитывала не раз. Особенно твой «Несовременный роман». И ждала книгу стихов.

И тут послышались звуки Шопена.

– Это любимый мамин ноктюрн. Дима играл его маме в последний приезд.

– Дима приезжал к Ирине Сергеевне?!

– Да, три года назад, когда узнал, что мама серьезно больна, они увиделись впервые после выпускного вечера. Он нам помог и с врачами, и с лекарствами. Баловал ее подарками. Приезжал каждый месяц. Читал маме, играл Шопена. Они много о чем-то говорили. Знаешь, Аня, сначала она не хотела видеть его, боялась показаться перед ним слабой и беспомощной. Но он сумел сделать так, что она чувствовала себя прежней, здоровой, и часто улыбалась.

Анна вернулась в комнату, встала возле окна и смотрела, как пальцы Димы осторожно касались клавиш, словно лаская их. Анне стало больно. Она понимала, кому принадлежала эта ласка, о ком он тосковал. Ей хотелось подойти и обнять его, целовать его глаза, гладить волосы с белесыми отметинами печали.

* * *

Когда Анна с Димой вышли на улицу, она оглянулась на окно – Валентина стояла возле него. Анна поежилась, но не от мороза: сердце и душа сжались в холодный комок, дыхание перехватило от понимания того, что она больше никогда не приедет в свой город детства, не обнимет Ирину Сергеевну.

«Исчезает ли любовь с уходом человека? Или она, оставаясь в пространстве, теплыми лучами согревает нас? И эти лучи, касаясь сердца, вызывают желание любить. Как электричество, как радиоволны, потоки любви окружают каждого, – размышляла Анна. – Нужно жить с постоянным пониманием хрупкости всего, что мы любим».

Словно крохотные лепестки ландышей, снежинки касались ее лица и оставались на щеках и ресницах. И только на губах быстро исчезали.

– Дим, а у тебя снежинки тают, собираются в маленький ручеек и… – Анна резко замолчала. Потом нежно погладила его по щеке, вытирая горячие струйки возле глаз. И это касание, похожее на материнское, успокаивающее, оказалось не таким, о каком она мечтала все эти годы.

Дима прижал ее к себе. И, уткнувшись в его холодную куртку, она с наслаждением слушала биение его сердца.

– Все эти годы я ей писал, – не отпуская Анну от себя, проговорил Дима. – Она ответила только на одно, первое.

– Подожди, – отстранилась Анна и, достав из сумки письма, протянула Диме. – Она ответила на все. Но не отправила.

Дима снова прижал Анну к себе, чтобы она не видела его лица.

Небо щедро сыпало белые нежные ноты, давая возможность людям записать партитуру своей мелодии любви…

Касание бесконечности…

Вспомнилось дивное небо апреля – чистое, лазурное, высокое. Хотелось воспарить и узнать, что там в вышине. И я мысленно лечу, лечу… Оно прозрачное и бесконечное. Как представить бесконечность? Можно только ощутить душой, когда сливаешься с неизмеримым, как любовь, небом. В такие минуты растворяешься в чем-то священном, наполненном таинственной энергией. Возрождается иная жизнь и пульсирует во мне.

Сегодня свинцовое небо (словно пролили серую краску) преградой повисло между мной и бесконечностью. И я чувствую себя крошечным созданием, а небо – величественным, но недоступным. Сердце замирает в ожидании божественного касания. Я в это верю.

И оно случилось. Холодная пушинка нежно опустилась на мое лицо и, став небесной слезой, скатилась по щеке. За ней вторая. Каждая снежинка, заключенная в прозрачный колокольчик, дотрагивается до его хрустальных стенок и тонко позванивает. Нежные, тающие на губах, они – как воспоминание о первом поцелуе, когда, увлекаемая воображением, среди снежного вихря я видела приближающихся к земле прекрасных эфебов на белых конях. Развевались снежные гривы снежных коней, рассыпая невесомые ажурные пушинки. И белое пространство заключало влюбленных в рождественский переливающийся шар, ласково покачивало его, пыталось скрыть и унести подальше от земли к сияющим огромным снежинкам-звездам – туда, где нет времени…

Бесконечное счастье растаявшей юности…

Теперь снег для меня как причастие, как благословение – особенно накануне Рождества. Очарованная, замираю в объятиях белой метели. Или это с неба медленно опускаются белые письмена, чтобы я успела прочесть важное послание? Вылетают из груди темные птицы печали и страха, и звучат особые слова. Это молитва Любви, что исходит из глубины души.

Небо снизошло до нас. И не понять: то ли опускается очищающий снег, то ли мы отрываемся от земли и, невесомые, возносимся и растворяемся в нем. Происходит слияние небесного и земного, а мы – маленькие снежинки в бесконечности…

Невоплощенная любовь

Я готовились к заключительному концерту в музыкальной школе. Было совсем темно, когда репетиция закончилась. Уложив скрипку в футляр, пошла на второй этаж. Музыка звучала из-за каждой двери.

Обычно Петя ждет меня, и мы идем домой вместе. Заглянула в его кабинет и увидела… Нет, не Петю, а моего Музыканта. С первого взгляда, с первого звука я поняла: это Он.

Золотистый саксофон в его руках дышал и разговаривал со мной – так мне казалось. Или это сердце мое задрожало и попыталось выскочить? Темные кудрявые волосы подрагивали на плечах, когда он немного наклонялся вперед, вытягивая тонкую мягкую мелодию. Звучал «Лебедь» Сен-Санса, а моя душа, покинув меня, обнималась с нежными звуками, сливалась с ними в неудержимом счастье. Это было счастье узнавания любви, которая приносит в душу хрустальное сияние и нежное звучание.

Это сияла моя безусловная любовь к тебе, мой Музыкант. Ты слился с музыкой, и я любила тебя, словно знала вечность.

Петька, прижимающий к груди свой альт-саксофон, тоже завороженно смотрел на учителя.

Я отпрянула от двери, приложила руки к щекам, чтобы унять жар. Стихли последние хрупкие звуки, но измененное пространство продолжало нести их на едва уловимых волнах.

– Лера, что ты сегодня молчишь? Такая загадочная…

– Нет, Петя, просто волнуюсь перед концертом.

– Так он будет только через месяц.

И Петя стал восторгаться своим новым преподавателем:

– Представляешь, ему всего двадцать один, а он уже известный музыкант.

– А почему он тогда в нашей школе преподает?

– Так его пригласили для меня временно, мой-то учитель уехал в Москву.

…На концерте я увидела моего Музыканта в первом ряду и поняла, что не смогу играть и даже на сцену не выйду. Всё, ухожу. Тем более решено, что продолжать музыкальное образование не буду, стану журналисткой.

Но я вышла. И смогла взглянуть на него. Мой Музыкант улыбнулся мне (только мне!) мягко и ободряюще. И эйфория захватила меня.

Я играла только для тебя, мой Музыкант.

Он стал приходить ко мне в чудных снах – невероятно красивый в отрешенности от обычной жизни и в слиянии с музыкой. Я становилась саксофоном в его руках, чувствовала прикосновение его теплых пальцев.

Джаз вошел в мою жизнь. Я не брала в руки скрипку: это как жить с нелюбимым. И первая моя статья, опубликованная в студенческом журнале, была об истории джаза. Портрет Кенни Джи стоял на моем столике – он внешне похож на моего Музыканта.

Я училась в институте, а в свободное время с подругой Мариной ходила почти на все джазовые концерты в нашем городе. Но моего Музыканта не было. Играли другие. А я представляла только его. Это в его руках саксофон, самый мужественный инструмент и при этом еще и чувственный, говорил мне о любви. Это его музыку я слушала и летела за ней туда, где звучала интонация непроявленного чувства.

И всё-таки я дождалась.

– Сегодня его концерт, – сказала Марина.

– Я не пойду.

– Лера, мы идем слушать музыку, не так ли?

Его пальцы нежно касались саксофона и тонко извлекали изящные мелодии. Блеснуло обручальное кольцо.

Я знала его лицо, как партитуру. Понимала каждое изменение выражения глаз, поворота или наклона головы. Я чувствовала его всего – внутреннее, скрытое, берегла его душу, страдала, когда она металась. Я отводила взгляд, чтобы не нарушить интимность его чувств. Но вот душа Музыканта успокоилась, наполнилась светом и устремилась ко мне. Теперь я смотрю в его глаза, но он меня не видит и не чувствует.

«Ты во мне звучишь музыкой!» – хотелось мне закричать. Но я молчу. И только сжимаю пальцы до посинения.

И тогда Мой музыкант посмотрел на меня. Его улыбка обжигает, и в зеленых глазах я вижу иной мир. Это любовь. Музыка не может не вызывать любви. Она ее бережно несет, как росинку на ладони, боясь уронить…

Я не пропускала его выступления.

– Лерочка, давай познакомлю. Он свободен. Уже три года.

– Нет, Марина. Поздно.

…Мы с Мариной заинтересовались анонсом концерта, где сочетались джаз и классика. Решили взять с собой дочерей – девочки заканчивали музыкальную школу.

«Вивальди прозвучит в легком романтическом джазовом стиле. При этом не изменен авторский текст», – цитирует Марина анонс концерта.

Я в восторге. Рояль сменяет саксофон и наоборот, а мощное и богатое звучание органа напоминает симфонический оркестр.

И тут объявляют: «Премьера произведения. «Невоплощённая любовь». Автор…» Меня обдает огнем. Это он, мой Музыкант.

Его саксофон страдал от одиночества, стонал от отчаяния, плакал о потерянном. Напряжение росло, и пространство не могло его выдержать, задрожало в момент катарсиса. Потом саксофон задышал спокойнее и нежно заговорил о красоте и хрупкости любви. Чистый хрустальный звук, как весенняя капель, возрождал надежды.

Мой Музыкант играл для меня…

Танго нашей любви

Белое платье в старом зеркале явилось опереньем голубки. Я поднимаю руки, медленно кружусь и радуюсь появившимся крыльям. И только взгляд выдает мое ожидание. Сегодня наш день, и ты придешь ко мне.

Морщинки на бледной раме, в трещинах виден кусочек амальгамы – семейное зеркало старо, как мои спрятанные воспоминания.

Я в ожидании луча вечернего солнца.

Зазвучал Пьяццолла – мелодия первой встречи. Я оглядываюсь. Никого. Только безмолвные сумерки приближаются на кончиках пальцев, словно балерины в изящном адажио. Очарованная мелодией, прикрываю глаза и ощущаю нежное тепло закатного солнца.

Музыка покачивает меня на мягких волнах. Прорывается пульсирующий звук – будто стеклянные шарики коснулись зеркала, и его поверхность ответила серебристым подрагиванием. Исчезло пространство реальности.

Я делаю первые неуверенные движения. Беглый взгляд в зеркало – луч высветил алое платье и алые туфли. Шелк ласкает тело, обвивает ноги. Я танцую. Мое одиночество обнимает меня. Танго – мир утонченных чувств. Для двоих. Я жду тебя.

Невидимый партнер склоняется надо мной в грациозном полупоклоне. Он настойчив и трепетен, томит ожиданием. Я отстраняюсь – его страсть пугает. Но скрипка успокаивает меня: твой любимый вернулся! Я прижимаюсь к нему, и мы отражаемся в зеркале прошлого. Пространство подрагивает пламенем. Я узнаю твои объятия – легкие и чувственные, крепкие и надежные. В ритме танго сливается наше дыхание.

Шлейф платья обвивает нас, ты поднимаешь меня, осторожно кружишь и смотришь тем взглядом, что обжигал в первую нашу встречу. Я ловлю свое отражение в твоих серых глазах и тону в них, как в море, что ласкает и нежно шепчет. Это море твоей любви, пришедшей из зазеркалья в мою реальность.

Пронзительно-щемяще заговорил бандонеон. Его звучание то блестящее и ясное, то приглушенное и печальное – такой был голос у тебя, когда мы прощались. Обжигаясь пламенем чувств, мы воплотить любовь не смели. Нас разделяло все: условности пытались погасить ее холодным ветром, долг сковывал прочным льдом, время и расстояние приглушало трепещущий пульс. Только музыка сближала – наперекор всему. И происходило чудо. Ты приходил вслед за первыми звуками нашей мелодии.

Ритм танго наполнился чувственным баритоном, затем трепетным сопрано. И над всем этим – глубокая нежность, несущая блаженство. Весь мир – в твоем дыхании и легких касаниях. Я шепчу тебе наши любимые строки:

Я твое повторяю имя

этой ночью во тьме молчаливой,

и звучит оно так отдаленно,

как еще никогда не звучало.

Это имя дальше, чем звезды,

и печальней, чем дождь усталый.

И ты тихо продолжаешь:

Полюблю ли тебя я снова,

как любить я умел когда-то?

Разве сердце мое виновато?

И какою любовь моя станет,

когда белый туман растает?

Будет тихой и светлой?

Не знаю.

Если б мог по луне гадать я,

как ромашку, ее обрывая!

Последнее объятие. Последнее касание.

Долго не отвожу взгляд от зеркала. Там наши тени, и они, как в раю, познали безусловную любовь. Пока я вижу твое отражение в зеркале, она жива.

Погас последний луч. Сумерки слились с заключительным аккордом и мягко накрыли пространство.

Вновь белое платье отражается в зеркале. Голубка исчезла, оставив воздушное перышко возле него. Но всё еще слышна тихая мелодия Либертанго, оставаясь послесловием нашей встречи…

--

Стихи – Ф.Г. Лорка.

Вспоминая тебя…

Ты думаешь, эти следы не найти? Заблудишься ли без них среди множества исчезающих звуков, забытых запахов, поблекшего цвета былого пространства и ненужных предметов? Так может думать кто-то другой, но не ты.

Долгая сложная жизнь… Нет, короткая в своей открывшейся простоте и ясности. А мы мучаем себя видимостью трудного выбора, невозможностью найти выход, высветить главное. Понимаешь, высветить. Золотистый луч, прорвавшийся сквозь темную тучу, – надежда. Тихая нота, всколыхнувшая душу, – мечта. Красное перышко нашей птицы – любовь. Ты помнишь эти знаки? Мы их умели читать. И только один не поняли: шелестящую песню песка.

Сегодня я иду по нашим следам. Нам не нужно слово «помнишь». Вспоминать – перебирать памятные вещицы в старинном ларце, отыскивая забытое, брошенное, неважное. То, что любишь, всегда с тобой: дышит, смотрит, чувствует – живет!

Я просыпаюсь, и звучит магический дудук – как во время нашего знакомства. Щемит сердце, но не сожалением о прошлом, а тонким новорожденным чувством, ароматным, чистым – влюбленностью. Слегка приглушенный звук древнего дудука из абрикосового дерева, плетущий орнаменты чувств, – живой. В нем можно услышать, как шепчутся тонкие травы, звенит хрустальная вода в горных ручьях; почувствовать, как бархатистый ветерок нежно обнимает нас. Слышишь затаенную печаль? Но сейчас она светла и изысканна – это печаль счастливого сердца, напоенного сожалением о пролетающих секундах. Мы не знаем еще, как быстро промелькнут года…

Ты далеко. Но сейчас слышишь музыку нашего первого объятия.

Майское солнце в сердце дня – как венец наших чувств и боль от сознания невозможного.

– Как несправедливо, – говоришь ты. – Почему любовь не может парить? Ее поймали в силки «долг», «честь» и «принципы». А наше время улетает, как красная птица с ветки, оставляя за собой разочарованный шепот листьев.

– Чтобы ценить любовь, надо познать горечь. Мудрецы говорят: то, что легко достается, мало ценится, – отвечаю я.

А сама думаю, что согласна с тобой и нашим чувствам не нужны испытания. Но я не хочу печалиться сейчас, когда они сияют ярко и чисто.

– Вера, я нашел перо. Это тебе.

Ты кладешь на мою ладонь воздушный нежный огонек, как свое сердце.

– Как зовут эту птицу?

– Красный кардинал.

– Но она не живет в России.

– Наверное, прилетела из райского сада. Ты знаешь, Вера, красный кардинал живет с одной любимой всю жизнь. И я с тобой хочу всю оставшуюся жизнь…

– Где же ты раньше был? – грустно спрашиваю я.

Ты не отвечаешь. Это риторический вопрос-крик о несовпадении времен и траекторий наших жизней. Это и твой вопрос, но по-мужски менее эмоциональный.

– Послушаем?

Ты включаешь нашу любимую песню группы Scorpions1, обнимаешь меня, и мы танцуем, прижавшись так, что «долгу» и «принципам» нет места между нами. Песня вытягивает душу, приносит любовное томление и желание никогда не разнимать рук. Притягательная мелодия и волнующий тембр голоса, словно ритмичный заговор любви, пронизывает током. Мы без страха касаемся пламени и поворачиваемся лицом к полуденному солнцу – тени сомнений остаются позади.

Вечер приходит с Глиэром2 и неземным голосом певицы. Как давно вечерами мы слушали «Концерт для голоса с оркестром»? Время становится золотой пыльцой, когда чарующий голос, захватив мою душу, возносится к небесам. Почему сольная партия дана не инструменту, а голосу? В нем – истинная глубина души, ее тонкая сущность. Слушай, как звенит страстное чувство в вибрации струнных, как сливаются щемящие волны тревоги и печали. Так звучат наши души. У них похожи голоса. И как вершина нашей нежности – аллегро второй части, вальс любви в форме рондо. Поэзия музыки и чувств. С чем сравнить нашу любовь? С этой нежной музыкой.

Лиловые сумерки сгущаются. Серебряным оком смотрит луна. Тишина ночи полнится музыкой неба. Мне снится алая птица, что теперь каждый день прилетает на мое дерево. И ты приходишь в мой сон. Твой голос волнует, касания нежны и воздушны. Ты не можешь исчезнуть, ты живешь во мне. Я становлюсь ветерком в твоей далекой стране, дождинкой в жаркий день, снежинкой на твоей ладони… Звенят трели красных птичек о нежности чувств и красоте любви. Им вторит дудук – мягкий и теплый, как твой голос. Он говорит о вечной печали песков, знающих тайну времени, и о том, что его невозможно унести, как песчинку, потерять, забыть…

Молитвенное ощущение счастья, что зазвучало мелодией Глиэра, уносит от печалей и сожалений к радости соединения. Я чувствую твои теплые руки, сухие губы, и начинаю дышать в такт твоему дыханию. Мы сливаемся с дыханием вселенной, а значит, с вечностью.

Осыпается песчаный холм – время струится шелестящим звуком. Слушай музыку времени – и оно вернется, когда страстно этого пожелаешь.

Ты не веришь? Тогда почему утром я увидела нежное алое перышко на твоем письме?

--

1 Scorpions. «Still Loving You».

2 Р. Глиэр. «Концерт для голоса с оркестром» (голос – Надежда Казанцева).

II. Невесомые желания

Шоколад

– Вера, посмотри, какое небо! Розовое, словно его посыпали золотистой пыльцой!