Подари мне ракушку каури. Рассказы и миниатюры

– А помнишь, вы не пустили меня под дерево? А мне так хотелось в ваш домик, – улыбается Сашка. – Я каждую минуту хотел быть с тобой. Твой дедушка, завидев меня, говорил: «Вот и жаних идет». Мне так не нравилось его шутливое «жаних», но я часто представлял нас в свадебных нарядах. Ждал, когда мы вырастем. Но ты уехала.

Я ничего не ответила. Саша обнял меня за плечи, помогая подняться с кресла:

– А теперь спать. Остальное мы расскажем друг другу завтра.

Луна пыталась пробиться сквозь плотные шторы. Я впустила ее. Она высветила прядь моих волос, погладила по щеке и вытянулась на полу, приглашая ступить на золотистую тропинку.

Странно, но время здесь обрело иную реальность, замедленное течение и (невероятно!) аромат. Оно пахнет яблоками и звездами.

Последние годы время, колючее, как ежик, пробегало, подгоняемое желанием забыть о прошлом и начертить другой график жизни, с новыми координатами.

Будущее манило иллюзорными мечтами. Реальность заштриховывала их.

Сегодня напряжение последних лет сползло на землю невидимой паутиной, что спеленала меня. Тело расслабилось. Шелковистый воздух волжской ночи обнял меня, и душа раскрылась, воспарила, сливаясь с родным поселком, со всем миром, который ласково покачивал меня.

Мне снились счастливые сны.

5

Два дня, наполненных яркими эмоциями и светлыми мыслями, закончились.

Прощальный завтрак на веранде. Солнце выглядывает из-за облака. Пахнет дождем. Струями стекаются ароматы зрелого сада, вытесняя робкие флюиды осенних цветов.

Это место на Земле дало мне то, что я долго не могла обрести: покой и понимание всех событий моей жизни.

До приезда сюда ветер времени носил меня, как перекати-поле, что-то пел и подсказывал, но я не понимала его языка. И только этот уголок принял заблудшую душу и вернул на светлую сторону мира.

– Саша, ты уверен, что это твоя мама? – мысли об этом не дают мне покоя.

– Верю. Даже несмотря на то, что у нее нет родинки на плече. Когда ее искали, отец писал: «Родинка на левом плече в форме листка осины». Так вот, родинки нет. Но, Верочка, даже если это не она, я считаю ее мамой. Душа моя так решила.

– Да, Саша, ты прав, – мои губы касаются его щеки.

Чемодан собран. Как бы хотелось сложить в него все то, что я обрела здесь.

Мы встаем. Я смеюсь:

– Саша, твои любимцы прощаются со мной.

Сонный паук на ручке чемодана плетет нити для нового узора. Приходит мысль о том, как крепки нити детства и солнечных дорог.

Я обнимаю дорогого человека:

– Прости, Саша, что я не пустила тебя в мой домик под яблоней.

Японская актриса

Этот город для меня, как недосягаемая мечта, как безответная любовь, которая отдается болью там, где находится душа. Трепет ожидания, жажда прикосновения к невероятной красоте и музыке необычного города в призрачной молочности белых ночей живет во мне.

Он меня не знает, не чувствует моего преклонения перед ним, не слышит моих признаний…

Город, манящий всполохами зарниц из того мира, который давно ушел от меня, но остался послезвучием, послесловием, последней паутинкой, связующей с ним.

И, как воды его мистической реки, мечтающие создать дуэт с морем, моя любовь к нему несется через годы и воспоминания.

У меня было два свидания с ним не так давно. Первое должно было произойти еще в юности, когда город мог мне ответить взаимностью. Но не сложилось.

Оба раза я здесь то проездом, то на конференции, когда за два дня едва ли найдется три свободных часа. Можно ли заслужить ответную любовь моего города за столь короткое время?

* * *

Мы с Мартой, моей студенческой подругой, остановились в гостинице недалеко от Юсуповского сада. Сегодня ушли с конференции раньше. Я хочу пройти по улицам города моих любимых людей: Пушкина, Блока, Ахматовой и вновь признаться ему в своих чувствах. Когда любишь, надо говорить об этом часто. Без этих слов нельзя жить, как без воздуха.

Это и твой город, Витя! Только твой… Он не стал нашим.

Остановились возле канала Грибоедова. Марта что-то цитирует из «Горе от ума», а мне вспомнились строки из твоего письма: «Вера, я высылаю тебе фото канала имени Грибоедова. Работами руководил инженер по фамилии Грибоедов, но канал назван в честь писателя. Когда ты приедешь, мы посмотрим все литературные места Ленинграда. Ты же приедешь? Обещай!»

Эта фотография много лет стояла на моем столе – первокурсник Витя на том месте, где сейчас стою я…

Мы идем по Вознесенскому проспекту. Я замечаю: «Марта, а ведь сегодня большой христианский праздник – Вознесение. Пойдем к Казанскому собору?»

Помнишь, Витя, ты мне писал: «Мы с тобой не верим в Бога, но обязательно зайдем в этот собор. Милая Вера, тебе понравится. Я думаю, не просто мы с тобой вместе… Может быть, все-таки ОН есть? И послал мне тебя. Ты же приедешь? Обещай!»

Вдруг Марта останавливается возле офиса, расположенного на первом этаже известного исторического здания, с возгласом: «Это же ты!»

Я вздрагиваю от ее крика и смотрю на окно. Вижу на подоконнике две большие фотографии в рамках. На одной – город нашего детства, на другой – я. Витя сделал их, когда мы учились в десятом классе.

После окончания школы мы с ним не виделись. Я знала, что у него своя небольшая компания, но не ожидала, что окажусь возле нее.

– Но почему ты здесь?! – не успокаивается Марта.

– Пойдем, – говорю я, беру ее за руку, и мы переходим на другую сторону проспекта.

Вечером сидим в кафе, я начинаю рассказывать о Вите.

– Знаешь, Марта, я помню каждый день той осени. Запахи, звуки, ощущения – и трепет пробегает по коже, когда я понимаю, что это осталось в моей памяти и в записях небесного дневника. Иногда, очень редко, я читаю его прозрачные страницы, чтобы вдохнуть волнующую свежесть юности и, закрыв глаза, насладиться ушедшим временем, почувствовать его еще раз. Это было. И все осталось, как тонкое эхо любимой музыки, не исчезающей спустя десятилетия, а возникающей тогда, когда душа требует исцеления.

Ты хочешь слышать о первой любви? Она осталась в ощущениях, в тех немногих касаниях, которые волновали так, словно внутри загорается свеча и ее чистое пламя трепещет – не опаляя, но пробуждая неясные пока желания.

Мы учились в девятом классе, когда осенью с подругой записались в фотокружок на станции юных техников. Нас было девять человек: Лариса, я и мальчики. До сих пор у меня хранится маленький фотоаппарат, на нем я училась делать первые снимки. Помню восторг, когда увидела постепенное появление изображения на мокрой бумаге.

Но потерялись в моих кочевьях фотоувеличитель, красный фонарь, ванночки для закрепителя и проявителя.

Наш руководитель Евгений Петрович, как я вскоре поняла, не был простым человеком. Знаешь, Марта, мы с ним успевали и стихи читать – особенно любимых в то время Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной. Витя и я писали стихи. Евгений Петрович хвалил наши опыты. Когда в город приехал Евтушенко, он повел нас на встречу с ним, как оказалось, его другом.

Мы часто гуляли по городу, учились делать снимки по всем правилам. Нас переполняли весенние чувства.

Витя фотографировал только меня и восхищался мною, чем смущал невероятно. У него появилась кинокамера, и наш Евгений Петрович повел нас в парк, где и давал первые уроки операторского искусства. Когда вернулись в нашу лабораторию и стали просматривать отснятое, оказалось, что я – главная героиня, а вовсе не осенний город. Витя и его друг Валера снимали только меня.

Я тогда впервые видела себя со стороны: худенькая и маленькая, с косой ниже короткой вельветовой юбки, в бирюзовой кофте с перламутровыми пуговицами. Мне казалось, что это не я, а незнакомая девочка.

Руководитель заметил: «Когда снимаешь с любовью, зрителей трогает красота чувств автора, его искренность и отзывается в них».

Витя считал меня красивой и обращался ко мне: «Моя Синильга». Я с ним не соглашалась:

– Синильга – шаманка. И мне не нравится это имя.

А он замечал:

– Она умна и красива, как ты. А знаешь, в переводе с эвенского ее имя означает «снег». И твоя кожа бела и нежна, как первый снег…

* * *

Мы медленно идем в осенних сумерках. Вечерняя дымка накрывает город, и кажется, что он потянулся вверх, приподнялся над землей и покачивается – убаюканный и приласканный.

Вечер холодный и сырой. Я немного замерзла. Витя взял меня за руку, как ребенка, и это тепло меня согрело. Витя – высокий. Он часто наклоняется ко мне, я вижу его ласковый взгляд.

Мы мимоходом смотрим в освещенные окна. У всех почти одинаковые квартиры, мебель, светильники, но живут разные люди, и характеры у них разные. Эта непохожесть жизней меня манит. Хочется понять, что они любят, о чем думают. По какой-то детали мы придумывали судьбы этих людей.

Почему-то сумрак располагает к откровенности, философствованию, в отличие от дневного времени. Солнце несет лучистую энергию созидания и бодрость, и восприятие жизни легче, а взгляд в будущее – оптимистичен. А ночь оголяет чувства, налегает плотно, требуя откровений, признаний… И мы говорим, говорим … Казалось, мы такие умные, понимаем жизнь и людей. Наивные…

Темные фигуры прохожих, как одно целое, и только около освещенных теплых витрин они приобретают индивидуальность: внимание привлечет то светлый шарф, то голубой берет, то фиолетовое пальто. А потом видишь и глаза. Но как они отличаются от глаз Вити! От него – тепло и трогательное внимание, и я согреваюсь…

Я придумала еще интересное занятие: выбрать в толпе человека и смотреть, повернется он или нет на наш пристальный взгляд. Зачем мне это надо? Не знаю. На мой взгляд почти все оборачивались. У Вити редко. Он заметил:

– Я же сказал: ты моя Синильга…

– Ты была в него влюблена? – спросила Марта.

Я ничего не ответила.

– Он хотел смотреть только на тебя, а не гипнотизировать спины прохожих, – заметила она.

– Мы с Витей мечтали вместе учиться в Ленинграде. Я на год раньше заканчивала школу. Мы ровесники, но он позже пошел в первый класс.

Витя просил, чтобы я поступала в университет в городе нашей мечты, в любимом Ленинграде.

Мы никогда не были там, но знали его улицы, площади, каналы, не говоря уже об истории города и его знаменитых жителях. Мы покупали и вместе читали книги об архитектуре Ленинграда, собирали репродукции картин его знаменитых музеев. Они до сих пор хранятся у меня.

Как-то Витя пригласил меня на фильм «Мелодии белой ночи». Уже одно это название очаровало нас.

Музыка Шварца в фильме – это нежное звучание тонких хрустальных душ под теплым взглядом белой ночи.

Чистота и кроткая нежность чувств влюбленных героев волновали нас, и рука Вити, лежащая на моей, подрагивала в осторожном касании моих пальцев.

А потом – словно тонкий звон разбитого стекла – безысходная тоска влюбленных, ощущающих близкую разлуку. Молочное небо опускалось к ним, чтобы укрыть, сохранить чистоту их невысказанной любви, не требующей слов. Чувствование душ важнее всего.

Речь их любви – пронзительная музыка, летящая с печальных облаков, наполняющая души нежностью…

«Ты похожа на Комаки Курихара. Ты – моя прекрасная и нежная японка. Я не могу без тебя. Ты же поедешь поступать в Ленинград? Обещай!» – шептал Витя.

* * *

Я помню наш первый снег. Город неожиданно изменился: стал плавным и мягким. Он исчезал в кружащемся пространстве. Словно перевернули белый земной шар, и снежинки – серебряные пушинки с холодного небесного одуванчика – поплыли в невесомости, и не понять: то ли они опускаются с неба, то ли оторвались от земли и поднимаются вверх.

Почему-то меня раньше так не волновал первый снег. А тут вдруг захотелось кружиться вместе с снежинками. Город в воздушном одеянии из белоснежного шифона плыл в медленном танце – нежно и грациозно, словно на первом в своей жизни балу.

Я видела людей, как в замедленной съемке: они поднимали головы вверх, пытаясь увидеть и впитать в себя беззвучную кристальную красоту.

А мы с Витей смотрели друг на друга сквозь снежный шелк, ласкающий лицо и пробуждающий непонятные ощущения от этого чувственного прикосновения…

Снежинки садились на его длинные светлые ресницы, прибавляя нежности его взгляду.

Умиротворение – и вихрь чувств. Как это может сочетаться? Странно… И это наполняет счастьем. Что же тогда счастье? Взгляд? Ощущения? Прикосновения?

Почему-то появилось опасение: вдруг все это исчезнет вместе со снегом? Растает он – и счастье уйдет.

Трепетные чувства Вити вызывали во мне беспокойство. Почему? Мне казалось, что у меня они иные – не такие, как у него. Я ощущала в нем что-то непонятное мне и замечала, что он пытается сдерживать себя, если мы находимся слишком близко к друг другу.

Я ловила его восхищенный взгляд и понимала, что сейчас я для этого мальчика – центр вселенной. Его любовь кружила и поднимала меня над землей. Мое беспокойство и попытки разобраться в своих чувствах растворялись, когда я видела его глубокий и нежный взгляд.

Витя стряхивал снег с моего пальто, снимал с моего рукава большие снежинки, мы рассматривали их рисунок, графический и идеальный. А счастье? Оно идеально?

Каждый первый снегопад в году (Марта, ты представляешь, сколько лет?!) я вспоминаю наши лица, обращенные вверх, где в дрожащем свете фонаря безмолвно танцевали снежинки, и слова Вити из письма: «Вера, ты помнишь тот первый снег? Я хотел тебя так прижать к себе, чтобы мы слились в одно целое. Мы же одно целое?»

Знаешь, Марта, я до сих пор чувствую запах того дня, беззвучие пространства и тонко звучащую музыку внутри нас.

Чувства свежи, они не стареют, а остаются яркой каплей акварели на многоцветном холсте жизни.

Бывает, я вижу фигурки влюбленных подростков, освещенных фонарями. Рой снежинок приобретает форму от их света, а я чувствую волны притяжения между этими двумя, чистоту их чувств. Это заставляет прохожих смотреть ласково на влюбленных, вероятно, и у них был первый снег и первая любовь.

* * *

Восьмого марта мы собрались у Вити. Слушали музыку, пили чай. Он волновался, опекал, словно невзначай дотрагивался до моей руки.

В комнате у него мои большие портреты – почти всю стену заняли. Как он их сделал?

Познакомилась с его мамой. Она, оказывается, директор одной из школ. Потом моя одноклассница Лариса поведала, что мама Вити интересовалась мной у наших учителей. Откуда подруга это знала, я от волнения даже и не спросила.

В этот день Витя меня поцеловал. В щечку. Он был взволнован. Я, как мне казалось, спокойна. Он признался в любви. Я не могла ему ответить тем же. Я очень внимательно отношусь к словам. Витя был для меня другом, очень близким другом. Но самые важные слова сказать я не могла.

– Вера, какая у тебя мечта? – спросил он меня.

– Cыграть «Лунную сонату». А у тебя, Витя?

– Я хочу всю жизнь быть с тобой, моя японочка…

Марта, это было детство, которое пыталось превратиться в юность. Почему пыталось? Я не готова была к этим изменениям. Я чувствовала себя только что вылупившимся птенчиком, желающим познать сразу весь мир. Но мир открывался медленно. И часто приносил разочарования.

* * *

И вот я – студентка. Но учусь не в Ленинграде. Так сложилось. Получаю письма от Вити каждый день. Он любит меня и ждет на летние каникулы.

Я прилетаю в Волжский. В аэропорту вижу Витю с букетом ирисов. Мы неуклюже обнимаемся.

Через неделю у него выпускной. После официальной части запланирована поездка на пароходе – встреча рассвета. Витя меня пригласил.

Мама, провожая нас, говорит ему: «Витя, какой берешь Веру, такой чтобы утром и вернул». О чем это мама? Краска заливает мое лицо. У меня и мыслей об этом нет. Это исключено…

Витя – высокий, элегантный, низко склонялся надо мной и читал стихи, которые написал накануне. Одноклассницы все пытались увести его танцевать. Но он от меня не отходил ни на шаг. И много фотографировал. Хотя я смущалась – не люблю этого. Мы с ним все время провели на палубе: поздоровались с Луной, сочиняли стихи про лунную дорожку, приветствовали солнце…

Через неделю Витя уезжал в Ленинград. Я боялась этого момента, ощущала его неотвратимость. И он пришел болью и предчувствием конца.

Я проводила Витю в аэропорт. Он говорил о том, что обязательно поступит (я знала, так и будет – он умный, с золотой медалью школу закончил), потом я переведусь в Ленинград, и мы будем учиться вместе.

Я вернулась домой и почувствовала свое одиночество. Что-то уходило – большое и важное, чистое и неповторимое. Мама успокаивала:

– Верочка, будут каникулы, и вы увидитесь.

Я ответила:

– Я никогда его больше не увижу.

И долго горько плакала, уткнувшись в мамины колени, а она гладила меня по голове и тоже плакала.

* * *

Знаешь, Марта, это странно, но его мама, Надежда Георгиевна, стала писать мне письма. У нас с ней много общего: любимые писатели (и мой Голсуорси!), художники, музыкальные произведения.

Она обмолвилась, что в Витиной комнате в общежитии на стене три моих больших портрета. Все интересуются, чье это изображение. А он отвечает: «Это моя любимая японская актриса».

Витя узнал, что необходимо сделать для моего перевода в его университет. Я готовлю документы, а в подсознании мысль: ничего не будет. Почему? Чувствую.

«Вера, ты не приехала. Но наш город все еще надеется… Моя японочка, моя малышка, я все еще жду… Мое нежное счастье, обещай невозможное…»

* * *

Мы с Мартой молчим. Я думаю о том, что где-то затерялось мое хрупкое счастье. Или живет во мне и с первым снегом приходит, чтобы теперешнюю жизнь очистить, освятить, воскресить и вознести мою душу к чистоте, которая бывает только в юности. А мы, взрослые люди, заблудились в мелочности быта и преувеличенных проблемах.

Исчезает хрустальность ощущений – и только музыка из нашего фильма трепетно зовет вернуться туда, куда забыты пути…

Но сегодня я словно возродилась: то ли от прикосновения к иконе Казанской Божьей матери, то ли от воспоминаний о Вите – первый раз пришедших не чувством вины и сожаления, а благодарностью за нежное и бережное чувство, которое помогло мне вознестись над прошлым и услышать его незабываемую пронзительную ноту.

Я достаю из сумочки кулон, который Витя подарил мне на прощанье.

«Мама была в Японии и по моей просьбе привезла его для тебя, моя недоступная японочка. Когда тебе будет трудно, знай, что человек может, как этот феникс, возродиться даже из небытия. Мы можем все, когда мы любим», – как рефрен повторил он последнюю фразу.

Этот феникс всегда со мной, как талисман той жизни, которая когда-нибудь вернется ко мне чистым снегом, белыми ночами, светлыми чувствами.

Я приеду к тебе, мой любимый город.

Прости, Витя, что я буду объясняться ему в любви еще и еще раз теми словами, которых ты не дождался от меня…

Город простит меня и ответит взаимностью…

Несовременный роман

– Несправедливо! – хотела закричать Анна, не решаясь открыть дверь.

Слабость во всем теле требовала опоры, и девушка, прислонившись к стене, долго стояла, прежде чем войти.

Ее встретила Валя, дочь Ирины Сергеевны. Они обнялись и заплакали. Анна поздоровалась с людьми, сидящими за столом, присела на свободный стул.

Крупные бутоны белых роз расплывчатыми мазками светились в проеме окна. Возле них в светлой рамке – фотография.

Анна вытерла слезы, и цветы приобрели холодную строгость линий, а фото – четкость. Это Алеша, будущий оператор, сделал снимок класса, остановил мгновение, когда все были счастливы. На этом поэтическом вечере они читали свои стихи, слушали любимую музыку и прощались со школой и с любимой учительницей.

Анна сидит рядом с Ириной Сергеевной справа. Дима – слева. Сначала Анна и Дима оказались рядом, а учительница позади, но Алеша пригласил ее сесть в первый ряд. Так Ирина Сергеевна оказалась между ними. Она навсегда осталась между ними…

Эта фотография и у Анны на видном месте. Она не раз вглядывалась в нее, когда хотелось вновь пережить эмоции того последнего учебного года.

В глазах Ирины Сергеевны Анна видела печаль – и это примиряло ее с той ситуацией, что тогда сложилась.

Недавно Анна увеличила фото и теперь подолгу смотрела Диме в глаза, гладила его лицо, мысленно вела разговор.

Рукав его пиджака касался светлого платья Ирины Сергеевны. Анна понимала, что он желал чувствовать ее, сливался с ней невидимыми волнами. Это слияние много лет эхом боли отдавалось в Анне. Она видела во взгляде Димы волнение и счастье. Казалось, он смотрел в объектив. Но нет. Он погружен в свои эмоции.

Между ним и Ириной Сергеевной происходило то, о чем Анна писала в одном из своих сочинений о героине романа: «Любовь не всегда выражается словами. Ее трепет в прекрасных ощущениях и легких прикосновениях. Они дают гораздо большее счастье, чем слова, если чувствуешь ответную любовь. Грустно понимать, что когда-нибудь исчезнет это особое восприятие, а любовь уйдет». Теперь бы она добавила строку о том, что дольше всего длится безответная любовь.

Когда Анна первый раз увеличила фотографию, то вздрогнула, отчетливо увидев глаза своей любимой учительницы, светящиеся счастьем. Словно из-под темного сукна времени вырвался на волю этот лучистый взгляд любящей женщины. О чем она думала в тот миг? О том, что через месяц выпускной, и она будет уже не учительницей, а просто женщиной, молодой и красивой, не подавленной педагогическим долгом. Или существовал иной долг?

Анна бережет листок со стихами Димы, он их читал на выпускном. Она попросила его у Ирины Сергеевны, чтобы переписать в свою тетрадь. Это поэтическое признание в любви, таившееся в строках, кружило голову и переворачивало душу, словно было посвящено ей. Анне стыдно до сих пор, что она не вернула листок. А Ирина Сергеевна никогда не напомнила ей. А могла. Тем более позже они стали близки, переписывались, встречались в каждый приезд Анны.

Дима не был ни на одной встрече выпускников. И не приезжал в их городок. Родных у него там не было, а мама переехала в Москву, когда Дима закончил университет и начал работать.

Анна вновь и вновь всматривалась в глаза Димы, и ее охватывал пожар, когда она ощущала томление страсти между Димой и Ириной Сергеевной.

И сейчас, вспомнив это, Анна опять почувствовала себя несчастной, как тогда, девятнадцать лет назад. Теперь жалость не только к себе, но и к ним, захлестнула ее, и слезы вновь затушевали пространство.

Она не заметила вошедшего мужчину, не обратила на него внимания, и когда он сел рядом с ней. Он наклонился и тихо сказал:

– Здравствуй, Аннушка!

Этот голос…

– Дима!

* * *

Анна влюбилась в Диму с первого дня, как он появился у них в седьмом классе. Смуглая кожа, синие глаза… Не голубые, а именно синие, цвета вечернего южного неба. Смотреть долго в его глаза она не могла: ее тянуло погладить его по щеке, взять за руку и идти так долго-долго, чувствуя его тепло. Она сразу же решила для себя, что в этой жизни ей нужен только Дима.

Дима не являлся лучшим учеником. Но Анна знала, что он много читает, а для нее это служило главным критерием оценки человека.

– Не Лобачевский и Ньютон, – говорил он. – И уж тем более не музыкант. Отец заставляет играть на баяне, но я перестал ходить в музыкальную школу.

– А кем ты хочешь стать? – спрашивала она его.

– Человеком. А кем – еще не думал. А ты, наверное, поэтом?

– Я на журналистику пойду. Давай, Дим, вместе.

Двойки по математике, физике, химии. Но на уроках истории и литературы он мог ответить так глубоко и обстоятельно, что учителя удивлялись, и рядом с многочисленными двойками появлялись пятерки.

Анна – звезда класса. Отличница. Больше всего любила литературу, хотя прежняя учительница вела уроки довольно скучно. Иногда и ошибалась, но Анне не хотелось ее исправлять или проверять, в отличие от Димы.

Дима жил в соседнем доме, поэтому домой они с Анной шли вместе. Утром она выходила раньше, стояла около своего подъезда и ждала, когда он появится. Увидев его, бежала навстречу. «Интересно, – думала она иногда, – будет ли Дима ждать меня, если выйдет раньше?» И сама себе отвечала: «Нет».

Она скрывала свое отношение к нему. У Анны хватило бы смелости, забыв о стеснительности, признаться ему в своих чувствах. Но ее сдерживало то зарождающее женское чутье, что безошибочно дает понять долю своей привлекательности для другого человека.

Дима изменился, когда в одиннадцатом классе литературу стала преподавать Ирина Сергеевна. Анна сразу заметила долгий, пристальный взгляд Димы на учительницу, и ее сердце замерло.

О писателях и их произведениях Ирина Сергеевна рассуждала увлекательно. Мягкий доверительный голос обволакивал, взгляд лучистых глаз показывал искренность ее намерений стать другом, а не ментором или лоцманом в огромном мире литературы. На первом уроке она рассказала о влиянии на нее некоторых классиков, о встречах с современными писателями в литературном клубе. А потом – о философии жизни, о том, что важны не только факты биографии и действия литературных героев, но их мысли, чувства, взаимоотношения.