Цивилизация людоедов. Британские истоки Гитлера и Чубайса

По сути, дети элиты в интересах Британской империи в самом раннем возрасте изымались из семей и навсегда становились в них лишь редкими гостями, изредка приезжающими на каникулы. Это делалось без какого бы то ни было формального принуждения, абсолютно добровольно – просто потому, что являлось категорическим условием сохранения и тем более повышения их социального статуса.

В частных школах (как и, более того, в университетах [41, 42]) детям и студентам не давали знаний, имеющих какое бы то ни было практическое применение. До 50-х годов XX века включительно главными предметами изучения были латынь и греческий язык; все остальные, за исключением спорта, просто не имели значения.

В воспитании английской элиты следует особо отметить массовое применение такой крайне значимой технологии социальной инженерии, как спорт. Его подлинный культ эффективно использовался и используется в настоящее время для массовой выработки энергичности, стойкости, упорства и привычки к постоянной многоуровневой конкуренции (одновременно с командой противника и со своими товарищами – внутри собственной команды). «Это нечто большее, чем просто упорство, речь… должна идти о психоисторически закрепленном на личном уровне классовом, социально-расовом инстинкте превосходства, победа в реализации которого достигается независимо от средств и сроков[50]»[95; с. 520].

Одержимость (в самом прямом смысле этого слова) спортом представляет собой самые лучшие из возможных методов тренировки «длинной воли», командного духа и навыков самоотверженной работы в команде на другого лидера, а также метод формирования порождающего незыблемую подсознательную уверенность в себе физического превосходства над простолюдинами[51] или представителями иных народов.

При помощи бесконечной зубрежки в детях вырабатывалось автоматическое, нерассуждающее послушание и подчинение руководству, трудолюбие и упорство; укреплялся прививаемый и через занятия спортом дух постоянного соревнования и одновременно – абсолютной приверженности «своей команде». Все признаки критического мышления беспощадно выжигались каленым железом, равно как и чувствительность, способность к сопереживанию и вообще эмоциям, гуманизм и все остальные качества, объективно противопоказанные колониальным администраторам.

О поистине чудовищном уровне психологического насилия, которым детей превращали в «эффективных менеджеров», свидетельствуют воспоминания второй жены Дж. Оруэлла, Сони Броуэлл (она писала о католических школах, но частные школы Англии опирались на те же незыблемые принципы): «единственная цель – целиком и полностью властвовать над каждый вздохом и каждым помыслом. Каждый ребенок в отдельности должен быть управляем, все потаенные уголки детских душ надлежит найти и раскрыть; а для этого следует убивать в них в зародыше любую веру в то, что люди способны приходить на помощь друг другу.

Все, кто через эту школу прошел, безошибочно распознают её друг в друге. Словно члены некоего тайного братства, они обнимают друг друга, забывают на миг зло, что им причинили, и осторожно, робкой лаской пытаются хоть немного успокоить свою боль.» [4]

Несмотря на наличие неизбежного даже в самой эффективной системе брака (о котором свидетельствует приведенная цитата, автор которой всё же сохранила способность чувствовать), частные школы и, далее, элитные университеты представляли и до сих пор представляют собой конвейер по воспроизводству социальной элиты. Этот конвейер крайне эффективно обеспечивает ликвидацию эмоций, глубокую социализацию в своей среде, развитие административного интеллекта, укрепление волевых качеств и физического здоровья.

С него и по сей день сходят одинаковые энергичные молодые люди, свободные от содержательных знаний, но спаянные в единую касту и преисполненные единственными оставленными им чувствами – всепоглощающей преданности (термин «лояльность» непозволительно слаб) короне и друг другу, а также глубочайшего собственного превосходства по отношению ко всем остальным. Это безгранично уверенные в себе и своём всемогуществе функционеры, бесстрашные в силу своей ограниченности, на которых можно положиться их руководству и другим таким же, как они, выпускникам британской системы элитного образования.

Беспощадная многолетняя тренировка (чтобы не сказать «дрессировка») учеников превращала их в части единого монолитного целого, не просто одинаково выглядящих, говорящих и в целом ведущих себя (по формуле «манеры делают мужчину»), но и одинаково действующих и думающих. Оборотной стороной этого была объективная невозможность какой бы то ни было специализации, получения каких-либо конкретных знаний и навыков, кроме «командной игры».

Пока система управления не нуждалась в содержательных технологических знаниях, эффективность основанной на этом образовании и закладываемых им глубоко в подсознание ритуальных социальных практиках [116] административной системы была поразительной. Достаточно указать на то, что «в 1830 году было только 895 британских государственных служащих, ответственных, среди прочего, за сбор всех важных поступлений, их поддерживали 36409 солдат европейской роты; 20 000 военнослужащих Британской короны, оплаченных [Ост-Индской] компанией; и 187067 индийских солдат. Выстроенное компанией репрессивное государство было в 1858 году унаследовано британским правительством и в измененной форме продолжилось до, по крайней мере, обретения Индией и Пакистаном независимости в 1947 году» [132].

В 1907 году колониальная администрация Британской Индии (намного превышающей по размерам сегодняшнюю Индию) управляла в 1907 году более чем 1,2 млрд чел. силами нескольких тысяч гражданских служащих (не считая, правда, нескольких десятков тысяч военных).

Элитное образование Британской империи обеспечивало создание и постоянное воспроизводство монолитного социального слоя, непреодолимо отделенного от остального общества и даже собственных семей (разумеется, если их члены не проходили ту же самую школу)[52]. Этот слой с пренебрежением и презрением относился ко всем управляемым, в том числе и собственным согражданам[53]: их интересы для него существовали лишь в той степени, в которой могли создавать ту или иную значимую проблему для эгоистических интересов элиты или её представителей.

Принципиально важно, что основным инструментом социального продвижения в рамках частных школ были и, насколько можно судить, остаются беспрекословное подчинение и ритуальное публичное унижение.

Разумеется (в том числе и по только что названной причине), в британских частных школах для мальчиков как минимум был широко распространен гомосексуализм, а также педофилия преподавателей: одна из старейших и наиболее уважаемых частных школ, просуществовавшая более 400 лет, в конце концов, была даже закрыта по этой причине – правда, уже совсем недавно [116].

Помимо использования гомосексуальности как инструмента формирования обособленной от общества и жестокой элиты (см. ниже пример 7), живущей по своим собственным правилам, принципиально важным было и то, что до 1967 года гомосексуализм в Британии являлся уголовным преступлением[54]. Соответственно, элитарных носителей этой ориентации дополнительно сплачивало сознание их общей преступности, страх перед весьма суровым наказанием и, главное, ощущение своей сверхчеловечности, то есть не только способности, но и подразумеваемого, пусть и неписаного права пренебрегать общепринятыми нормами, включая как неписаную мораль, так и писаный (в том числе, если они станут членами парламента, и ими самими) закон.

Пример 7. Технология власти: гомосексуализм

Неустанная и венчающаяся всё новыми победами борьба за права гомосексуалистов (давно уже ставшая подлинным крестовым походом против каких бы то ни было прав «натуралов»), перешедшая в утверждение Западом самых чудовищных извращений как новой нормы, представляется одним из наиболее не только ярких, но и значимых феноменов постсоветского времени. Конец «холодной войны», избавив мир от страха гибели в пламени ядерного апокалипсиса, практически прекратил антивоенное движение, – и общественная активность обрела новые массовые формы. Наиболее масштабными стали не только экологическое движение и всё более агрессивная борьба этнокультурных меньшинств и крайних феминисток за гражданские и религиозные права (переходящая в борьбу за право подавлять большинство), но и столь же агрессивная борьба за права гомосексуалистов и в целом всех лиц нетрадиционных сексуальных ориентаций, ставшая весьма быстро борьбой за их право подавлять лиц традиционных ориентаций, а затем и борьбой за полное преобразование человека в рамках шокирующе механистичных представлений трансгуманизма.

Можно только мечтать о результатах, которые могло бы принести направление этой энергии на защиту, например, материнства и детства или на решение реальных (а не выдуманных от начала и до конца или просто служащих инструментом глобальной конкуренции) экологических проблем.

Однако факт неоспорим: по влиянию на общественное сознание Запада и, соответственно, его политику рядом с ЛГБТ-активистами в настоящее время можно поставить только превративших свою национальность или религию в профессию еврейских и иудейских активистов, политических исламистов и менеджеров «климатического мошенничества» (и то последние были парадоксально потеснены в общественном сознании Запада в ходе истерического нагнетания коронабесия).

С каждым годом крепнет ощущение, что гомосексуализм и в целом сексуальные извращения стали на Западе (а значит, и в глобальных масштабах) одним из ключевых инструментов не только преобразования человека и человечества как таковых, но и формирования новой глобальной управляющей элиты, идущей на смену традиционным[55].

Ведь создание элиты – крайне сложная задача, решение которой может быть успешным лишь в том случае, когда оно подчинено четким и вполне объективным закономерностям.

Прежде всего реальная власть, какой бы демократичной она ни была, жестко отделена от управляемых, – хотя бы уровнем ответственности и порождаемого ею вынужденного знания. Помимо прочего, это отделение само по себе обеспечивает (разумеется, с понятными ограничениями, накладываемыми отнюдь не только политической конкуренцией) чувство общности, солидарность и взаимовыручку в элите. Проявления этих качеств друг к другу (в том числе со стороны непримиримых политических соперников) иногда бывают настолько парадоксальными, что изумляют далеко не только сторонних наблюдателей.

На уровне практической политики обособление элиты достаточно долгое время достигалось и закреплялось поддержанием её специфического образа жизни. Однако уже массовая пресса и индустрия моды (и только затем радио, а потом ещё и телевидение, гламур и массовый туризм) сделали образ жизни управленческой элиты обозримым для масс и с материальной точки зрения вполне доступным для значительной части даже среднего слоя любого мало-мальски развитого общества.

С другой стороны, власть достаточно часто отделялась от управляемых языком и национальностью, однако интенсификация международных контактов и превращение английского в linguafranca[56] смело и этот барьер, – как минимум, в странах современного развитого мира.

В прошлом элита воспитывала своих детей совершенно особым образом. Апофеозом специфически элитного образования стала описанная выше в этой главе английская система частных школ и университетов, однако она в силу самой своей природы не могла давать содержательных знаний, всё более необходимых из-за неумолимого технологического прогресса, и потому беспощадно трансформируется его бурным потоком.

Решением этой задачи в новых условиях был призван стать, насколько можно судить, Болонский процесс, представляющий собой мощное комплексное продвижение к отказу от равного образования и к обеспечению возможно более раннего, средневекового по своей сути разделения людей на будущих руководителей и подчиненных, обучаемых прежде всего беспрекословному дисциплинированному подчинению власти (и в том числе подчиненных высококвалифицированных специалистов в узких направлениях).

Однако время драматически ускорилось: воспитывать – ни специалистов, ни элитных управленцев – становится некогда, да и власти в настоящее время нужны прежде всего таланты в самых различных сферах человеческой деятельности, а отнюдь не просто наследники. При этом социальная значимость знания как такового (в том числе и тщательно скрываемого от управляемых, ещё недавно и вовсе бывшего сакральным) в значительной степени размыта информационной революцией 1991–2019 годов [20], как и другие устои эпох Просвещения и НТР.

Наконец, имущественный ценз, долгое время надежно обеспечивавший обособление реальной власти от общества, перестал быть достаточным: в результате беспрецедентно долгих и успешных спекуляций богатых стало слишком много (хотя Глобальная депрессия, насколько можно судить, уже в обозримом будущем исправит этот перекос), а реальной власти остается по-прежнему слишком мало.

В этих условиях замена всех описанных и на глазах перестающих работать социальных цензов власти простым и надежным физиологическим, по сути своей природным барьером, как это ни кощунственно, представляется почти естественным – и совершенно точно наиболее эффективным.

Принципиально важным представляется и то, что наиболее мощному и хаотическому информационному воздействию в условиях информационной революции и тотального применения технологий формирования сознания подвергается именно управленческая элита каждого общества. Соответственно, трансформация психики под этим воздействием идет у её членов значительно быстрее и, насколько можно судить, по-другому, чем у основной массы управляемых [18]. Разумеется, это не может не проявляться и в такой всеобщей сфере, по самой своей природе тесно связанной с феноменом власти, как сексуальная.

Наконец, необходимо в полной мере учитывать и то, что власть, заключающаяся в конечном счете в распоряжении чужой жизнью при заведомо недостаточных для принятия правильного решения данных, объективно требует от её носителя преодоления морально-этического барьера.

Существенно, что высочайшее достижение Макиавелли, за которое его помнят, а в профессиональном сообществе и чтут до сих пор, заключается отнюдь не в каком-то особом цинизме (представителей управляющих структур им попросту невозможно удивить). Реальное достижение Макиавелли, навсегда вписавшее его в историю общественной мысли, представляет собой научно безупречное доказательство того, что ответственный руководитель в принципе, по совершенно объективным причинам не может не нарушать в своей повседневной деятельности нормы морали, выработанные для абсолютного большинства членов любого общества – для управляемых – и потому почитаемые ими универсальными [104].

В традиционном обществе это вынужденное нарушение общих норм морали отчасти компенсировалось воспитанием чувства ответственности, однако на смену этому обществу пришло принципиально безответственное общество постмодерна, основанное на гипертрофированной до абсурда ценности одного лишь собственного «я» (доходящей до субъективного идеализма и неспособности признания своих ошибок с вытекающими из неё неспособностью учиться на них и даже просто их исправлять) и финансовых спекуляциях как непримиримой противоположности производительному труду.

Таким образом, в современном обществе между управляющей элитой и обществом исчез и традиционный барьер, основанный на массовой морали управляемых и индивидуальной ответственности руководителей, – а потребность в нём сохранилась и в силу своей объективности (а значит, и неустранимости при данных обстоятельствах), вероятно, ведет к возникновению «нетрадиционного» барьера.

Представляется весьма существенным и то, что власть также объективно, по самой своей природе должна быть всецело сосредоточена на выполнении своей ключевой миссии, – а отсутствие детей у большинства лиц нетрадиционных сексуальных ориентаций позволяет избежать «хозяйственного обрастания» и отвлечения. Наконец, власти – любой – опять-таки объективно необходима жестокость[57]. Это технологическое требование: каким бы развитым, гуманным и инициативным ни было общество, подчинения попросту не существует без демонстративных кар (а вот степень их тяжести – от демонстрации легкой печали по поводу нерадивости сотрудника до массового террора – действительно зависит от состояния общества).

Сегодняшний (а на самом деле уже давно вчерашний, а для молодежи и позавчерашний) европейский гуманизм стал возможен исключительно потому, что вырос на самом чудовищном и массовом изуверстве – причём не только Средних веков, но и викторианской эпохи, и Великой депрессии, и Второй Мировой. Не стоит забывать, что при одной лишь только бомбежке американцами и англичанами Дрездена, призванной всего лишь впечатлить советское руководство, а также сократить получаемые им в ходе освобождения Германии от фашизма ресурсы, погибло больше людей, чем в Хиросиме и Нагасаки вместе взятых.

А криминалисты хорошо знают, что исключительная жестокость весьма часто бывает связана именно с гомосексуальностью и иными сексуальными извращениями.

Таким образом, представляется весьма вероятным, что агрессивная борьба за ущемление носителей традиционной сексуальной ориентации предоставлением исключительных прав (пресловутой «отрицательной дискриминацией») сексуальных меньшинств является не столько одним из локальных перегибов в обеспечении прав человека и не столько признаком дробления современных обществ, сколько внешним проявлением процесса формирования новой глобальной элиты – причём, скорее всего, не стихийного, а направляемого сознательно.

…А всерьез полагающим, что гомосексуализм бывает только врожденным и не поддается воспитанию и навязыванию, стоит хотя бы попытаться подумать о причинах его непропорционально широкого распространения в целом ряде весьма специфических и не связанных между собой социальных групп – от танцоров балета до заключенных и руководителей.

Если, конечно, они не убеждены (глубоко и искренне, как и положено верующим в те или иные политические максимы) в том, что указанные социальные группы исходно формируются именно по гомосексуальным наклонностям.

Интенсивное же насаждение разрушающей сексуальную идентичность и саму личность идеологии гомосексуализма, а затем и трансгендерности среди не управляющей элиты, а уже и среди управляемых вызвано для гарантирования их подчинения (в отношении трансгендеров – на физиологическом уровне, так как они, в том числе и для спасения от чудовищной боли, вынуждены постоянно принимать огромное количество крайне дорогостоящих лекарств, что обрекает их на бесконечный интенсивный активизм).

Как отметил директор СВР С. Нарышкин, «ускоренное размывание понятия половой принадлежности и ценностей семьи и брака» ведется для того, «чтобы сделать из людей разобщенных, страдающих невротическими расстройствами индивидов с постоянным измененным состоянием сознания» [68; с. 155], что обеспечивает их высокую управляемость достаточно примитивными и оттого дешевыми методами.

Впрочем, это касается и формальной элиты: её представители выполняют роль всего лишь менеджеров (пусть и высокого уровня) глобального управляющего класса и его лидеров – инвестиционных «фондов фондов», – а менеджеры прежде всего должны быть хорошо управляемы сами.

Поэтому массовое разрушение человеческой личности, осуществляемое для обеспечения эффективного подчинения управляемых, в отношении непосредственно управляющих осуществляется для достижения той же самой цели.

Непосредственной причиной деградации и исторического поражения Британской империи (совместно «съеденной» в результате Второй мировой войны США и Советским Союзом) стала, скорее всего, деградация управляющего слоя из-за замыкания в себе и отрыва от общества (в 1919 году министерство по делам колоний перестало принимать на работу иначе, кроме как по рекомендации преподавателей частных школ и элитных университетов), но прежде всего – из-за последовательного и всеобъемлющего пренебрежения системы образования содержательными знаниями[58].

По мере усложнения технологий это создало перманентный, всеобщий и неустранимый конфликт между специалистами и управленцами [41, 42], весьма сильно напоминающий наблюдавшийся в позднем Советском Союзе, а также сделало систему управления неспособной выполнять свою важнейшую с 30-х годов XX века функцию – эффективно направлять технологический прогресс.

Безусловно, в Англии этот конфликт развился существенно в меньшей степени, чем на завершающем этапе существования СССР, и не привел к столь катастрофическим последствиям (так как Британскую империю на этапе её разрушения в рамках противостояния с Советским Союзом подстраховывали возвышающиеся, хотя в том числе и за её счет, США), – однако он, безусловно, также оказал своё разрушительное влияние на государство и общество.

Пример 8. Старое общество против новых технологий: очерк одной пирровой победы

О категорической важности комплексного рассмотрения всех составляющих технологической сферы и категорической же недопустимости значимого отставания системы управления от развития производственных (и в целом производительных)технологий предельно ярко и убедительно свидетельствует история «застоя» и в конечном итоге обусловленного им распада Советского Союза. Развитие производственных технологий (в первую очередь необходимых для поддержания обороноспособности) уже с конца 50-х годов XX века предъявляло к технологиям управления заведомо неприемлемые для тогдашней политической системы требования – обеспечения максимально возможной гибкости, массового делегирования полномочий, решительного сокращения числа уровней управления, повсеместного и последовательного стимулирования инициативы и самостоятельности.

Когда приспособление общественной системы управления к этим объективно обусловленным производственными технологиям и требованиям начало угрожать её принципиальным основам и непосредственным интересам, она закостенела и под действием инстинкта самосохранения начала не приспосабливаться сама к развитию технологий, но, напротив, приспосабливать их развитие к интересам своего сохранения с наименьшими изменениями. В результате система управления локализовала объективно подрывавшие её существование передовые технологии в ключевых для её выживания научной и оборонной сферах, оторванных от основной части общества (в случае «закрытых городов» – даже территориально, но в целом – в разраставшейся, – по мере роста потребности общества в свободе, системе академических и центральных научно-исследовательских институтов) и потому наименее опасных с точки зрения самосохранения этой системы.

(Весьма убедительной в своей яркости иллюстрацией этого представляется раскованный стиль поведения физиков 60-х годов и талантливой научной молодежи из разнообразных «наукоградов», действительно шокировавший в то время основную часть добропорядочных советских граждан. Совсем не случайно одна из самых знаменитых записей В. Высоцкого называется «Концерт в НИИ»: дело заключалось не только в наибольшей восприимчивости и, соответственно, благодарности относительно свободной аудитории, но и в том, что за пределами небольшой части действительно занимавшихся наукой научно-исследовательских институтов исполнение подобных песен было сопряжено в то время с качественно большими политическими и идеологическими трудностями.)

Эффективно действуя подобным образом, отсталые технологии управления довольно быстро остановили несовместимый с ними и потому угрожавший им технологический прогресс в остальных сферах жизни общества, в том числе практически прекратив «внедрение» (термин, уже на лексическом уровне подразумевавший преодоление сопротивления) научных разработок в гражданские отрасли.

Затем произошло постепенное стихийное торможение развития угрожавших отсталым технологиям управления современных производственных технологий и в ключевых для выживания управляющей системы сферах, связанных прежде всего с обороноспособностью. Это окончательно затормозило технологический прогресс в Советском Союзе в целом, привело к отторжению критически значимой частью советского общества носителей этого прогресса, необратимому и нарастающему отставанию СССР в ключевых направлениях мировой конкуренции (в первую очередь в организации финансовой деятельности, конструировании политических структур, в формировании массового сознания и в социальной инженерии в целом), а затем – и к его гибели, с учетом изложенного вполне закономерной.

Однако конфликт между относительно передовыми производственными технологиями и отсталыми технологиями управления отнюдь не прекратился с разрушением одной лишь системы государственного управления.

Так как после распада Советского Союза технологии управления обществом не только не были усовершенствованы, но и весьма существенно деградировали[59] (с созидания они массово переориентировались на разворовывание ранее созданного потенциала – как материального, так и социального; российское государство и возникло-то как инструмент частного, бесплатного и противозаконного присвоения «советского наследства», сопровождавшегося необратимым разрушением непропорционально большой части общественного богатства), непримиримый конфликт между ними и относительно передовыми производственными технологиями был отнюдь не изжит, а всего лишь перенесен на новый, качественно более низкий уровень.