Полная версия
Не ко двору
Для подушек пока по приказу директора закупали перо.
Весь день Федор ни разу не вспомнил ни о Стеше, ни о доме. Но когда он, примостив под голову свой полушубок, лег, уставился на железную трубу, бросавшую при свете электрической лампочки ломаную тень на стены и потолок, то с тоской подумал, что сегодня только понедельник. Пять дней до воскресенья, пять дней не бывать дома, не видеть Стешу! За мокрыми стеклами широких окон стояла черная ночь. В одном углу пиликала гармошка. Гармонист разводит одно и то же: «Отвори да затвори…» У столика ужинают трактористы, разливая по кружкам кипяток из прокопченного чайника. А Стеша, верно, сидит сейчас на койке, морщась расчесывает густые волосы – одна в комнате… И пестрый половичок на сундуке, и стол под белой скатеркой, и приемник – вспомнился недорогой уют, свое гнездышко, освещенное пятнадцатилинейной лампой. «Абажур надо купить завтра, по магазинам поискать. Не поскупиться, подороже который…» Но на следующий день он так и не сбегал в магазин, не купил. Пришли из деревень еще трое трактористов его бригады. Разобрали мотор, Федор присматривался к ребятам. Забыть про абажур не забыл, а все было некогда, все откладывал.
Чижов молчал, не поднимал глаз, но не перечил, слушался.
Трактор КД, или, как звали в обиходе, «кадушечка», был хоть и подзапущен, но новый, не проходивший по полям и года. Ремонт пустяковый: подчистить, отрегулировать, сменить вкладыши…
Угрюмость Чижова, кругом еще плохо знакомые люди, все одно к одному – домой бы! Успокоиться, а там можно обратно, не сиднем же сидеть подле жены…
– Товарищ Соловейков!
Пряча в беличий воротник подбородок, стояла за спиной Машенька-секретарша.
– Идите в контору.
– За вами, Машенька, хоть на край света.
– Пожалуйста, без шуточек. Вас жена ждет. – Машенька дернула плечом и отвернулась.
В новых валенках, в новом, необмятом полушубке, и пуховом платке, из-под которого выглядывал матово-белый нос и краешки румянца на щеках, сидела в конторе Стеша.
При людях они поздоровались сдержанно.
– У нас с маслозавода машина пришла, так я с ней… – Стеша боялась оглянуться по сторонам.
– С чем машина-то? – серьезно, словно это ему было очень важно знать, спросил Федор.
– Да ни с чем, пустая, тару нам привозила…
Они вышли из конторы, и Стеша тяжело привалилась к его плечу.
– Федюшка, скучно мне одной-то… Только ведь поженились, а ты сбежал. Работа-то тебе, видать, дороже жены.
– Сам воскресенья не дождусь. Ты хоть дома, а я на стороне…
– Отпроситься нельзя ли на недельку? Сорвался, поторопился, пожить бы надо.
Добротная, широкая, теплая какая-то, она глядела на него снизу вверх, и не было в ее взгляде прежней девичьей уверенности: «Никуда не уйдешь, тебе хорошо со мной…» Вот ушел, тревожится, может, даже думает: не загулял ли на стороне, характер соловейковский ненадежный. Обнять бы, прижаться, в ресницы пугливые расцеловать – нельзя, день на дворе, народ кругом.
«Верно, Стешка, верно. Рано сорвался, пожить бы надо!» Целый час они ходили по эмтээсовскому двору, говорили об абажуре на лампу, о том, что заболел подсвинок, плохо стал есть… Говорили о пустяках.
Вечером Федор сидел в кабинете директора и доказывал, что надо съездить на недельку домой.
– Молодая ждет? – понимающе подмигнул директор.
– Молодая – не молодая, а ремонт-то кончаем, делать мне здесь вроде и нечего.
– Метил я тебя над шибановской бригадой шефом поставить. Ты ведь почти на готовенькое пришел. Тракторы в твоей бригаде новые.
– Анастас Павлович!..
– Да уж ладно, знаю. Поедешь домой, только не на отдых. Ты знаком с сухоблиновским председателем?
– С теткой Варварой? Слышал много раз про нее, но не встречался пока.
– Человек честный, но старого колхозного уклада. Ты думаешь, старое – только то, что до коллективизации было? То уж быльем поросло. Есть колхозный старый уклад. Председатель, что без машин, без тракторов жизни себе не представляет, тот – нового уклада. А кто на своих лошадок больше надеется, нам кланяться не любит, натуроплаты больше сатаны боится: мы, мол, сами как-нибудь, – это, помни, корешок со старым запахом. Он еще живет где-то около тридцатых годов, когда в колхозах не густо машин было. Тетка Варвара из таких. Залежи навоза у нее, а норовит вывезти на лошадях. Поедешь к ней, вывезешь навоз… Но покуда свой ремонт не кончишь, не отпущу! Уж серчай – не серчай, я, брат, тоже человек с характером.
Все спали в общежитии. За столом лишь сидел и ужинал Чижов, макал крутым яйцом в соль на бумажке.
Федор выложил привезенную женой снедь: ватрушки, пряженики в масле, пироги с яйцами.
– Кипяток-то остыл? – спросил он.
– Остыл.
– Плохо… А ты, друг, можешь к моим харчам пристроиться, лично я не возражаю. Может, только тебя от моих пирогов стошнит, тогда уж, конечно, поостерегись.
– Да нет, спасибо.
– Брось-ко дуться-то. Пробуй, пробуй, не заставляй кланяться. Где ж так долго загулял?
Чижов покраснел.
– Да в кино ходил, на «Подвиг разведчика».
– Один?
– Да н-нет… с ребятами…
Федор не стал его расспрашивать. А ходил тот в кино с секретаршей Машенькой, и та целый вечер толковала ему – какой нехороший его бригадир Федор Соловейков.
В этот вечер спать Федор с Чижовым устроились рядом.
6Вместе с тестем они попарились в бане, после чего хлебнули бражки.
Сейчас Федор лежит на кровати и читает.
Свежее белье обнимает остывшее тело. Едва-едва слышно шипит фитиль у изголовья. Наволочка на мягкой подушке холодит шею. Она настолько чиста, что кажется, даже попахивает снежком. Хорошо дома! Федор читает, а сам, настороженно отвернув от подушки ухо, прислушивается – не стукнет ли дверь, не войдет ли Стеша: «Ну-ка, вставай, поужинаем. Ишь прилип, не оторвешь…» Она вроде недовольна, голос ее чуточку ворчлив… А как же без этого – жена! Нет, не слышно, не идет. Он снова принимается за книгу.
Когда Федора спрашивали: «Что больше любишь читать?» – он отвечал: «Толстого Льва, Чехова…» Или завернет: «Гюстава Флобера» – вот, мол, с каким знакомы, хвати-ко нас голыми руками! Но кривил душой, больше любил читать Жюля Верна или Дюма.
Шипит фитиль лампы. Под стекло подплывают акулы, заглядывают внутрь лодки, медузы качаются в зеленоватой воде… Стеша сейчас на кухне, войдет – только что от печи, все лицо в румянце, если прижаться – кожа горячая…
Что-то долго она там? Хорошо дома! Хорошо даже то, что приходится уезжать, жить в МТС, ночевать на нарах… Каждый день здесь – мягкие подушки, скатерки, теплая постель – пригляделось бы все, скучновато бы показалось, поди б и жена не радовала. А как побегаешь по мастерским, с недельку поворочаешься на эмтээсовском тюфяке, повспоминаешь Стешу с румянцем после печного жара… тут уж простая наволочка на подушке, и от той счастливый озноб по всему телу, все радует, в каждой складочке половика твое счастье проглядывает. Хорошо дома! Федор уронил на грудь книгу, улыбнулся в потолок…
Мягко ступая чесаночками, вошла Стеша.
– Ну-ка, вставай, поужинаем…
Федор не ответил. Жестковатые кудри упали на лоб, на обмякшем лице задержалась легкая, неясная улыбка. Он спал.
7Дорожка от калитки к крыльцу расчищена от снега, у колодца срублен лед.
Тесть, Силантий Петрович, с топором в руках стоит посреди двора и внимательно из-под лохматой шапки разглядывает поперечину над воротами. У ног его лежит сосновое бревнышко.
Утро только началось, а уж он разбросал снег, подчистил у колодца, сейчас целится поставить вместо осевшей новую поперечину на ворота. Федору немного совестно – он-то спал, а старик работал – неуемная душа, хозяин.
Приходилось уже замечать: идет тесть от соседей, несет спрятанную в рукав стертую подкову. Он ее нашел на дороге и не оставил, поднял, принес домой. В сенцах, в углу, стоит длинный, как ларь, дощатый ящик. Весь он разгорожен внутри перегородками на отделения – одни широкие, вместительные, другие узкие, глубокие, рукавицей можно заткнуть. В одно из этих отделений и попадет старая подкова. Она, может, и не пригодится при жизни старика, а может, кто знает, и в ней случится нужда. Пусть лежит, места не пролежит.
Федор знал – стоит только попросить: «Отец, свинья переборку раскачала, скобу надо вбить…» или: «Гвоздочек бы, Стеша под зеркало карточки прибить хочет…» – и тяжелая скоба, и крохотные, еле пальцами удержишь, гвоздики сразу же появятся из ящика Силантия Петровича.
Старик легко поднял за один конец бревнышко и скупыми, расчетливыми ударами начал отесывать его топором. Федор задержался на крыльце, невольно залюбовался: «На весу ведь. У меня силенки побольше, а не сумею…» С мягким, вкусным стуком врезался топор в дерево, за ним слышался легкий треск, и на белый снег падали желтые, как масло, щепки.
– Может, помочь, отец? – спросил Федор. Силантий Петрович отбросил кряж, сдвинул с потного лба шапку.
– Нет, парень, справлюсь. На полчасика и работы-то. Иди по своим делам.
Высокий, плечистый, стать, как у молодого, движения сдержанны и скупы.
«Трудовой мужик, – уходя, думал про него Федор, – да и вся-то у них семья работящая. Смотри, Федор, не покажись среди них увальнем».
В конторе правления председателя не оказалось, Федор пошел искать по колхозу.
«Незавидно живут, далеко им до хромцовских». Около скотного, в каких-нибудь шагах двадцати от дверей, лежит, прикрытая снегом, гора навозу.
«Неужели и летом сюда навоз скидывают? Смрад, вонючие лужи, тучи мух… Хозяева!»
Тут же рядом с навозным бунтом разгружали воз сена. Работали женщины.
Одна, невысокая, без рукавиц, с красными на морозе руками, стояла на возу, деревянными вилами охапку за охапкой пропихивала сено в чердачное окно.
– Вот так! Вот так-то, без ленцы! – покрикивала она, а две другие топтались около воза.
– Труд на пользу! – весело поздоровался Федор. – Не видали Варвару Степановну?
Подавальщица на возу остановилась.
– А тебе на что ее? – сипловатым голосом спросила она.
– Дело есть.
– Ну-ка, Прасковья, возьми вилы.
Придерживая подол, она неуклюже сползла с воза. Стряхнула с плеч сенную труху, повернулась к Федору, с валенок до шапки оглядела его. При взгляде на нее вблизи против воли готово было сорваться одно слово: «Крупна!» Роста маленького, чуть ли не по плечо Федору, а лицо широкое, грубое, мужичье. Тяжеловатость и крупноту черт еще более выделяли мелкие серые глазки. Взгляд их тверд и насторожен. Крупны у нее и руки, размашиста и в плечах: из тех – неладно скроена, да крепко сшита.
– Я Варвара Степановна. Выкладывай дело. – И усмехнулась, заметив заминку Федора. – Аль не похожа?
В Хромцове председатель Пал Поликарпыч был седенький, щуплый и очень вежливый. Даже сама походочка у него вежливая – аккуратно, цапелькой выступает высокими сапожками, голос тихий, ко всем одинаковое обращение: «Дитя ты мое милое…» Но уж коль скажет, то это «дитя», какой-нибудь дремучий бородач, годами, случается, и старше Пал Поликарпыча, сразу краснеет или от радости за похвалу, или от стыда за упрек. Где уж там похожа – этот лесовик в юбке! Но Федора было не учить за словом в карман лазить.
– На себя-то, что ли? – ответил он. – Я негордый и на слово поверю – похожа.
– Э-э, да ты веселый! Откуда такой молодец? Молодые-то парни нашего колхозу сторонятся.
– Бригадир тракторной бригады Федор Соловейков.
– Зять Силана Ряшкина, что ли?
– Он самый.
Еще раз пристальнее, как будто недружелюбно, оглядела Варвара Степановна Федора.
– Ловкий они народ, сумели такого молодца залучить! Да и то: Стешка – девка видная, гладкая, на медовых пышках выкормленная. Чай, доволен женой-то?
– Да покуда нужды не имею на другую менять.
– Ну и добро. Выкладывай, что за дело.
– Навоз-то лежит, – кивнул Федор на навозную гору.
– Вывезем.
– Без нас! По договору-то мы вам обязаны сто тонн вывезти. Договор скромный, можем и перевыполнить.
– Ишь удалец! Нет, уж лучше не перевыполняйте. Сами как-нибудь. Вывезете кучку, а напишете «воз». Кто будет навоз вывешивать да проверять! Потом за ваши тонна-километры расплачивайся из колхозного кармана.
– Варвара Степановна, есть председатели колхозов старого уклада, есть нового… – Федор отбросил шутливый тон, заговорил деловито, наставительно.
Председатель слушала его молча, глядела невесело в сторону.
– С вашей МТС постареешь. Ладно, действуйте… Но смотри у меня! За каждым возом сама буду доглядывать. Чтоб накладывали как следует.
– Вот это разговор! На какие поля возить, я уже знаю от участкового агронома. Мне б сейчас лошадку какую-нибудь, проехать, дороги обсмотреть.
– Иди к конюшне, скажи, что я Василька нарядить разрешила.
В сторожке у конюшни чадила потрескавшаяся печка. Какой-то ездовой и Силантий Петрович, оба разомлевшие в своих бараньих полушубках, добавляли к печному чаду махорочный дым. Пахло распаренной хвоей. Дома суровый, внушительный, Силантий Петрович здесь скромненько пристроился на краешке скамейки, лицо скучноватое, неприметное.
– Как бы Василька получить? Варвара разрешила, – спросил Федор.
– Пойди да возьми. Седло-то, должно быть, здесь, под лавкой. Тут вся справа, – ответил тесть.
Федор нагнулся: оброти, чересседельники, веревочные вожжи – все, перепутанное, цепляющееся одно за другое, потянулось из-под лавки.
– Ну и базар! У нас в селе дед Гордей разным ржавым хламом торгует, у него и то порядка больше. Перекинули бы здесь вдоль стены жердь и развесили.
– Не наказано нам, – спокойно произнес Силантий Петрович.
– Уж так и не наказано… А чего наказов ждать! Жерди на дворе лежат. Стрижена девка косы заплести не успеет. Я вроде посторонний, да и то мигом сколочу.
– Ну-ну, засовестил! Выискался начальник.
Ездовой, с любопытством приглядывавшийся к Федору, поднялся.
– Верно, пока не ткнут да не поклонятся, зад не оторвем… Дай-ко, Силан, твой топор, пойду приспособлю, что ли…
– У меня свои руки есть. Без тебя обойдется.
Силантий Петрович сердито встал, а через минуту, впустив в раскрытую дверь морозный пар, внес холодную, скользкую от тонкого слоя льда жердь.
– Ты, Федька, не учи меня – молод! Ишь распорядитель какой! – говорил он, в сердцах остукивая пристывший к жерди снег.
Выезжая за село на низкорослом, лохматом, как осенний медвежонок, Васильке, Федор недоумевал про себя: «Ведь он куда как ретив на хозяйство, дома-то ни минуты не посидит… А тут раскуривает, спокойнешенек…» Вернулся с полей затемно. Поставил лошадь, соломенным жгутом обтер спину и пахи, с пахнущим конским потом седлом на плече двинулся к выходу.
Голос тестя, доносившийся с воли через приоткрытые двери, заставил остановиться Федора:
– Нет, ты уж хоть десяток соток, да запиши. Что я, задарма вам старался? Бог знает что творилось в сторожке – вся снасть под ногами путалась. Теперь – как в магазине: приходи – выбирай.
Невеселый басовитый голос совестил Силантия Петровича:
– На два гвоздя жердь прибил и выпрашиваешь…
– Не выпрашиваю, ты мне отметь мою работу, положено! Никто рук не приложил, а тут вместо благодарности оговаривают.
– Уж лучше бы не делал.
Федору стало неловко: а вдруг тесть заметит, что он тут стоит, подслушивает? Осторожно вышел в другие двери, обогнул разговаривавших.
Но Силантий Петрович и не собирался скрывать свой разговор. Дома, вечером, сердито расстегивая крючки полушубка, он заговорил:
– Вот, Федька, больно старателен-то, не жди, премию не выпишут. Они глядят, чтоб на дармовинку кто сделал.
Алевтина Ивановна, выносившая пойло корове, задержалась посреди избы с ведром.
– Чтой опять стряслось? – спросила она.
– Да ничего. Старая песня. Снова охулки вместо благодарности. Руки приложил, а записать на трудодень отказались.
– И не прикладывал бы.
– Все помочь хочется, совесть не терпит.
– Не терпит… Совестлив больно. Варвара небось с совестью-то не считается. Как она тебя поносила, вспомни-ка, когда ты сани с подсанниками делать отказался?
– Всегда в нашем колхозе так: сделай – себя обворуешь, не сделай – нехорош.
– Уж вестимо.
По угрюмому лицу тестя Федор чувствовал, что тот недоволен им. Было стыдно за этого серьезного, рассудительного человека: «Из-за грошового дела в обиду лезет!» Федор тайком посматривал на Стешу: должно, и ей стыдно за отца? Но та, словно и не слышала этого разговора, как ни в чем не бывало застилала рыжей скатеркой стол, собирала ужинать. Она, уже заметил Федор, никогда не спорила с родителями – послушная дочь.
Он ушел на свою половину и до позднего вечера сидел у приемника, слушал передачу из московского театра. Мягкая поступь Стеши за его спиной успокаивала: «С нею жить… Пусть себе ворчат – старики, что и спрашивать…»
8Все пригляделось, все стало привычным.
Своими стали тесные, неуютные мастерские Кайгородищенской МТС. Своим – другом и приятелем – стал Чижов.
Привык и к сухоблиновскому председателю, тетке Варваре. Сперва удивлялся: строга, народ ее уважает и побаивается, а в колхозе на каждом шагу непорядок. Если бы не он, Федор, с его тракторами – лежать бы навозу кучами около скотного и до сих пор. Сперва удивлялся, потом понял: Степановна строга, ее побаиваются, а бригадиров не слушают, нету у председателя хороших помощников, всюду сама старается поспеть, своим глазом доглядеть, все своими руками готова сделать, да глаз всего пара и рук не тысяча.
Привык Федор даже к тому, что дома постоянно приходилось слышать обиды: «Охулки вечные… С нашей-то совестливостью…» Привык, старался не обращать внимания: «Старики, что с них спрашивать…» Силантия Петровича в деревне недолюбливали, звали за глаза Бородавкой.
Все пригляделось, ко всему привык и только к одному не мог привыкнуть.
Как в первые дни, так и теперь, возвращаясь из МТС домой, он по-прежнему радовался покойной тишине, чистым наволочкам после бани, румяным щекам оторвавшейся от печки Стеши.
А Стеша что ни день, то красивее – какое-то завидное дородство появилось в ее фигуре, в ее движениях (сразу видно: не девка – жена). Повернет Стеша голову, на крепкой шее вьются темные кудряшки, через высокую грудь спадает коса. «Федя, дров принеси…» – «Ах ты, лебедушка!» – даже не сразу сорвется Федор с места.
Разве можно привыкнуть к этому? Счастье не надоедает, к нему не привыкнешь. Потому-то, может, и прощал Федор старикам их воркотню. Со Стешей жить, не со стариками.
Сама Стеша никогда не ворчала, да и ворчать ей было не о чем. Как бы там ни было, а старики все ж работали в колхозе. Стеше же он – сторона. За селом стоит старый дом с навесом и коновязью перед окнами. Это маслобойка; за неимением других на селе предприятий ее зовут громко – маслозавод.
Каждое утро позднее Федора Стеша уходила туда, не по разу на день забегала домой, а вечером уже она встречала Федора заботливыми хлопотами по хозяйству – бегала из погребца в сенцы, замешивала пойло корове. Тихая работа у Стеши, и говорить о ней она не любила, редко когда перед сном, позевывая, вспоминала: «Сегодня из Лубков с молоком приезжали, воротить пришлось… Холода-то какие, а проквасили, летом-то что будет?» Федор временами забывал, что она работает.
Так дожили до полной весны.
Серьезный, не падкий до шуток и пустяковых дел, Силантий Петрович в один солнечный день подставил к старой березе лестницу, кряхтя, взобрался по ней и снял скворечник; сосредоточенно покусывая кончик усов, по-хозяйски оглядел его. Скворечник – не детская забава, частица хозяйства. Двор без скворечника – все одно что колхозная контора без вывески: знать, некрасно живут, коль вывеску огоревать не могут. Ежели и скворечник исправен – считай, все, до последнего гвоздя, исправно в хозяйстве. Силантий Петрович с самым серьезным видом стал ремонтировать покоробившийся от непогоды птичий домик.
А у колхоза с весной новая беда.
Тетка Варвара зазвала в контору Федора, села напротив, подперев щеку тяжелым кулаком, пригорюнилась по-бабьи.
– Выручил ты нас, Феденька, однова, свозил навоз, честно работал, не придерешься, выручи и в другой раз. Прошлый-то год, сам знаешь, какова осень была, не за тридевять земель жил… При дожде убирались. Зерно сушили – вода ручьями текла. Такое и на семена засыпали.
– Всю-то зимушку нас этот госсорт, чтоб им лихо было, за нос водил, всю зимушку гадали над нашим зерном бумажные душонки – то ли можно сеять, то ли нет… Сказали б загодя – нет, а то теперь выезжать пора, а они – всхожесть низка, не разрешаем! Да провалиться им!.. Семена-то есть, выделил нам райисполком, хорошие семена, так их достать надобно со станции. Выручи, Феденька, оговори у начальства разрешение один трактор послать на станцию. Два выезда сделаете – и спасете колхоз.
Федор слушал и прикидывал про себя: до станции более сорока километров, дороги размыло, с порожними, из цельных бревен вырубленными санями и то трудно пробираться трактору, а тут с грузом… Да и горючего уйдет уйма.
– Нет, Степановна, не помогу, – сказал он. – Да ты подумай – сама не согласишься. На такие дороги малосильную «кадушечку» не пошлешь, не вытянет воз «кадушка» по таким дорогам.
– Ну а этого, большого?.. Пятьдесят же сил в нем, звере, черта своротит.
– Дизелем рисковать не буду. Ни ты, ни я не поручимся, что в такое непроезжее время он где-нибудь посередь дороги не сломается. Он у нас один, ему не сегодня завтра на клеверища выходить. И семена будут, а все одно сорвем сев. Ненадежный выход, Степановна.
– Как же быть, ума не приложу?
– Всех лошадей бросай на вывозку! Всех до единой!
Тетка Варвара и с надеждой, и с недоверием долго разглядывала Федора.
– Всех лошадей… Выход-то немудреный. Я и сама о нем думала. Всех?.. То-то и оно, побаиваюсь всех-то… Замучаем их, а – по прошлому году сужу – на ваше тракторное племя с головой положиться нельзя. Не тебе в обиду будь сказано… День работали, два дня в борозде стояли трактора-то. Трактористы от села к МТС мыкались, запасные части искали. Лошадки-то меня всегда выручали. С открытым сердцем тебе говорю, Федор, – боязнь берет без лошадей в сев остаться.
– Тетка Варвара, плохо ты знаешь бригадира Соловейкова! Иль, может, клятву особую тебе дать? Будут работать тракторы, ручаюсь! Бросай лошадей на семена! Управимся без них на полях! Десять лет я при тракторах, без малого полжизни! Мне слово тракториста дорого.
– Ой ли?
Но по тому, как это «ой ли» было сказано, Федор понял: согласилась Степановна, не то чтоб совсем поверила, – согласилась, другого не придумаешь.
9Исчезла под стеной сарая лиловая туша ноздреватого сугроба. Потом под окнами, меж черных грядок, сник ручей, оставил после себя след – желтую дорожку намытого песка. Скоро и сами грядки начали терять свою мокрую черноту, комья земли стали сереть, как остывающие уголья, подергивающиеся тонким слоем пепла. Подсыхала земля.
Федор послал дизель пахать клеверища и сам пропадал около него с раннего утра и до позднего вечера.
Приходил домой грязный, уставший, веселый.
– Лебедушка моя, есть хочу, ноженьки не держат. – И, стараясь походя щипнуть Стешу, на весь дом довольно хохотал, когда в ответ получал тумака.
Однажды вечером, когда Федор навалился на полуостывшие щи, Стеша присела напротив, поставила на краешек стола белые локотки и, склонив голову, с довольной и в то же время осуждающей улыбкой: «Эк ведь торопится, словно кто нахлестывает» – разглядывала мужа.
– Да, совсем было запамятовала… Долго ль ждать будем? Пора усадьбу пахать. Колхозное-то небось начали, а свое лежит нетронуто. Отец просил: сходи к Варваре, попроси лошадь, тебе она не откажет, с тобой ей не с руки не ладить.
– Нельзя, Стеша. Правление постановило: пока семена все не вывезут, никому лошадей не давать. У Варвары-то, чай, своя усадьба, не берет же она себе лошадь. Нам тут, Стешенька, не след поперед других вылезать.
– Так что ж, не пахать?
– Надо что-то придумать, Стеша. Лопатами, что ли, пока взяться? Туго колхозу-то нынче, семена на станции, а весна не ждет.
– Никакой у тебя заботушки! Не холостяшка, кажись, в семье живешь, пора бы иметь заботу-то. Лопатами… Ты, что ль, лопатой эти двадцать пять соток поднимешь? Ты-то утром добро ежели завтрака дождешься, а то кусок в карман, да и был таков… Может, мне? Может, мать заставить?.. Отцу-то шесть десятков, надорвется!
– Обожди, Стеша. Вот вывезут…
– Жди, когда они вывезут! Колхозное-то засеют, а от своего хоть отвернись!
– Стеша! Я лошадь просить не пойду. Обижайся, не обижайся – не пойду! Совести не хватит!
И получилось резковато. Полные губы Стеши растянулись, задрожали в уголках, в тени под ресницами, почувствовал Федор, стали накипать слезы. Она поднялась.
– Совесть свою бережешь? За стол-то лезешь! Тут-то хватает совести! – Ушла, хлопнув дверью.
Федор сидел, продолжал хлебать сразу показавшиеся пресными щи и успокаивал себя: «Бывает… Утрясется… Дело-то домашнее, – глядишь – через час вернется, поладим».