Призраки войны

– Я знаю, – просто сказал Лёшка, – мне мама ещё вчера рассказала. Я сразу же с утра к тебе поехал. Вижу, дверь заперта. Попробовал найти тебя в институте, но мне сказали, что ты ушла. Вечером опять к тебе пошёл. Думаю, буду хоть всю ночь сидеть у твоей двери, но дождусь… Завтра опять уезжаю, но не мог же я уехать, не повидав тебя…

– Ну, вот увидел! Зрелище не из приятных, да? – с неожиданной злостью проговорила я, отбросив прочь нагревшееся полотенце, и ненавидя всё вместе: свою беспомощность, продавленный диван, запущенную квартиру и себя в ней.

– Ирка, а ты ничуть не изменилась, чуть что, бросаешься, как кошка, – беззлобно усмехнувшись, Лёшка протянул мне какую-то белую таблетку и стакан с водой.

– На, съешь. И не кипятись. В твоём состоянии это вредно.

– Слушай, уходи, а? Не нужно меня жалеть, – простонала я, в ту же секунду испугавшись, что Лёшка может послушаться и действительно уйти.

– Ага, сейчас… И не надейся. Не для того я тебя вырвал из лап бандитов, чтобы дать умереть в родной квартире. Короче, лопай таблетку и попытайся уснуть. Я на сестру милосердия, конечно, не похож. Это вообще не мое амплуа, но для тебя так уж и быть, сделаю исключение.

Внезапно я почувствовала, что, действительно, страшно устала. Я даже не уснула, а просто провалилась в сон, успев почувствовать, как Лёшка заботливо укрывает меня пледом.

Тяжёлая дремота придавила меня свинцовой тяжестью, а потом откуда-то появилась Она, горбатая старая Дама, с копной нечёсаных, седых волос, выступающим вперед острым подбородком и немного скошенным на бок ртом. Что-то странно знакомое проступало в её облике. Некоторое время я мучительно пыталась вспомнить, где видела её раньше, но лишь застонала от бессилья, не в силах сосредоточиться, и наивно полагая, что странное видение исчезнет. Однако Горбунья не исчезала, более того, мне показалось, что она присутствовала в нашей квартире всегда.

Поправив изящным движением похожие на паутину, прозрачные лохмотья, она заговорила красивым, звучным голосом, чётко выговаривая слова, словно классная дама в старорежимной гимназии:

– Когда же, наконец, ты поймёшь, что прозябание в страхе и ненависти равносильно смерти? Ненависть – разрушитель, а страх – самый дурной из всех возможных советчиков. Впрочем, ты не одинока в этом. Ты лишь одна из многих озлобившихся трусов. Вы все боитесь смерти, но точно также вы боитесь и любви. Нет-нет, вам никогда не понять, что любовь и смерть – это всего лишь две стороны жизни. Смерть – это физиологическая сторона любви. Страсть, её пик, завершение, как всё это похоже на агонию! Мы умираем и воскресаем. Но истинная любовь, без надуманных земных преград возможна только после смерти. Любовь – это подсознательное стремление души к своему Творцу. Вот откуда эта неосознанная, сладкая тяга к смерти – «танатос», данная в противовес «либидо» – похоти. То, что в вашем понимании только опоэтизированный низменный инстинкт, на самом деле – вынужденно приземленная духовная потребность.

Моя странная посетительница презрительно скривилась, помолчала, нервно теребя прядь волос, а потом продолжила:

– Вы все жалкие собственники, и этим убиваете любовь. Чем вы сейчас отличаетесь от той кровожадной толпы, которая приходила поглазеть на казни ведьм, которые были самыми красивыми и мудрыми женщинами своей эпохи? Грязная, безумная толпа пожирала глазами терзаемые тела, стремясь урвать свой кусок удовольствия. Похоть переполняла их, поднимаясь, как грязная пена. Им всем доставляло удовольствие хотя бы взглядом испачкать красоту, и века ничуть не изменили людей.

Поза возмущенной Старой Дамы преисполнилась величия. Теперь её горделивую осанку нисколько не портил уродливый горб, а прозрачные лохмотья казались экстравагантным изделием свихнувшегося кутюрье. Внятно и чётко продолжали раздаваться в звенящей тишине комнаты её странные слова. Причем я заметила, что выговаривает она их слишком правильно и старательно, словно иностранка в совершенстве владеющая чужим языком:

– Вы не умеете любить. Вам обязательно нужно изловить любовь, словно бабочку и уморить её своей серостью и скукой, как эфиром. У вас патологическое желание загнать всё в определенные рамки. Но живое и настоящее немедленно умирает от ваших прикосновений. Почему вам всегда нужно схватить светляка, едва увидев в траве его трогательный огонёк? Он нежен и беззащитен, как истинная любовь. Нет, вы запихиваете в банку это нежное создание, а потом удивляетесь, отчего он гаснет. Огонь должен быть в душе, а не в банке. Нет, вы не можете отпустить красоту, вам нужно забрать её себе, пусть даже умертвив…

«Только этого мне не хватало, философствующей Бабы-Яги», – подумала я про себя, а вслух спросила:

– Послушайте, а Вы, собственно, кто?

– Я твоя Хранительница, – немного ворчливо поведала незнакомка.

– Вроде ангела? – слегка растерявшись, осведомилась я.

– Вроде того…– спокойно ответила Дама

– С горбом? – не удержалась я уже от совершенно бестактного вопроса.

– А что? Не нравлюсь? Ты на себя посмотри. Какая сама, такой у тебя и Хранитель.

Моя странная гостья вновь замолчала, и я с удивлением обнаружила, что она пьёт кофе, с наслаждением прихлёбывая чёрный, как деготь напиток из той самой, чудом уцелевшей синей фарфоровой чашки. Потом, раскачиваясь в кресле, она запела какую-то печальную песню. Я пыталась уловить её смысл, но моих скромных познаний в иностранном языке явно не хватало. Женщина пела на каком-то диалекте французского. Мелодия завораживала, исполненная древней трагической красоты и величия. Песня уносила меня вдаль, где холодные волны дробились о стены замков, где трубили охотничьи рога и развевались алые плащи.

Мне хотелось слушать её бесконечно, но исчезла Старая Дама так же неожиданно, как и появилась. В окно моей комнаты вползал серенький рассвет. На низком журнальном столике стояла синяя чашка. На дне её будто смола стыла кофейная гуща. Рядом с диваном я увидела большое ведро, то самое, в которое я обычно набирала воду, когда мыла полы. В знакомом ведре теперь стояли охапки цветов: пурпурных роз, алых гвоздик и пунцовых гладиолусов.

– Это галлюцинация. Сейчас я прикоснусь к цветам, и они исчезнут, – медленно сказала я сама себе и протянула руку к ведру. Парализующий, безотчетный ужас вошёл в сердце ледяной иглой.

Цветы были настоящими и совсем свежими, но мне внезапно показалось, что на их влажных лепестках запекается кровь. Сжав зубы, чтобы не закричать от страха, я крепко зажмурилась, но когда открыла глаза, в комнате всё было по-прежнему: синяя чашка на столе, букеты цветов в ведре, а ещё белый лист бумаги на столике, который я почему-то сразу не заметила.

На листке крупными, словно куда-то убегающими буквами, было написано: «Иришка, ты так крепко спала, что мне стало жалко тебя будить. Я забегу домой, а оттуда на вокзал. Можешь мысленно пожелать мне счастливого пути. Я скоро вернусь. Обязательно дождись меня!»

Внизу на том же листочке была ещё одна совсем уж торопливая приписка: «Извини, я не знал, какие цветы ты любишь, поэтому взял разные, выбери на свой вкус. Продукты я тоже купил, (загляни в холодильник), так что сегодня никуда не выходи. Поправляйся».

Фу ты, как всё нелепо складывается. Друг детства, с которым мы не виделись года четыре, вдруг появляется, словно рыцарь в сверкающих доспехах в тот самый момент, когда мне абсолютно неоткуда ждать помощи, спасает, заботливо ухаживает и тут же вновь исчезает. А что означает «скоро вернусь»? Скоро это как? Несколько дней? Неделя? Месяц? И куда вдруг так спешно уехал мой нежданный «ангел- хранитель»?

Здесь моя мысль словно споткнулась о невидимое препятствие. Из памяти выплыли фрагменты странного сна, в котором мой «ангел – хранитель» был совсем не похожим на друга детства. Кажется, это бабка какая-то была. Она что-то пела и произносила какие-то бесконечные, странные монологи. Что же она говорила?

Попытка вспомнить сон отозвалась тупой ноющей болью в моей многострадальной голове. Я старательно ощупала её, словно пытаясь слепить из осколков единое целое. Как выяснилось, на темени вспухла огромная шишка – память о вчерашнем неравном бое. Она побаливала, но не слишком сильно. И вообще, вчерашний день вдруг странно отдалился, превратившись в нечто ирреальное, почти забытое, где сон и явь, переплетаясь, образуют единое целое и начинают в виде обрывков воспоминаний свободно гулять по закоулкам подсознания.

Заглянув в холодильник, я обнаружила в нём свёртки с колбасой и сыром, пакет кефира и янтарно поблёскивающую бутылку коньяка. Буханка хлеба лежала на столе вместе с пачкой печенья в яркой обёртке, но есть мне не хотелось.

Глава 4

Ровно в восемь утра будильник отвратительным «питпитканьем» возвестил о начале нового дня. Боже мой, как же трудно временами бывает разлепить глаза и, отодрав себя от кровати начинать новый день. И почему свет, сочащийся из-за неплотно задёрнутых штор, выглядит, словно страдающий ломкой наркоман? Почему нет у человека такой кнопки, нажав которую, можно вырубиться на время, очнувшись только тогда, когда все проблемы разрешаться сами собой?

Прошедшая неделя выдалась совершенно бестолковой. От друга детства известий не поступало. Звонить на квартиру его матери Полине Георгиевне я даже не пыталась, потому что после Лёшкиного внезапного исчезновения в душе остался неприятный холодок, словно он нарочно меня бросил. Теоретически я отлично понимала, что в жизни любого человека может возникнуть ситуация, когда к отъезду вынуждают обстоятельства, но что я могла поделать с гаденьким голоском внутри себя, который ехидно и монотонно твердил: «Тебя бросили, бросили, бросили… Он уехал. Он уже успел забыть о твоём существовании. Кто ты ему? Плевать он на тебя хотел. Да, посмотри на себя, кому ты нужна? Цветы подарил? Ну и что? Человек просто умеет красиво расстаться с детскими воспоминаниями. Что было прошло. Вытирать тебе сопли никто не намерен».

Впрочем, если честно, то я не могла сказать, что внезапное исчезновение Алексея заполняло все мои мысли, – ведь я о нём теперь почти ничего не знала, а о прежних годах, проведенных на одной лестничной площадке, остались лишь обрывки воспоминаний. Глупо, конечно, что не успела расспросить его, где он теперь живёт и чем занимается, но ведь в этом он сам виноват, незачем было излишне деликатничать и смываться втихомолку, до смерти напугав меня своими прощальными букетами.

Внезапная встреча и столь же внезапное расставание со старым другом на личную драму никак не тянули. «Помог – спасибо, смылся – гуд бай», – злясь на саму себя, твердила я, прекрасно понимая, что сейчас передо мной стоят куда более серьёзные вопросы, чем взращивание очередного кусочка боли, преподнесённого судьбой.

Именно в это время, мои более чем скромные средства, оставшиеся от продажи крохотного, зато подлинного пейзажа Айвазовского, подошли к концу. Разменяв последние пятьдесят долларов, я в который раз задумалась о том, что же будет дальше. Срочно нужно было подыскивать какую-нибудь работу, за которую платили бы не слишком унизительно мало. Как это делается, я представляла смутно. В памяти мелькали фрагменты телепередач прошлых лет, в которых исхудавшие жертвы капитализма бродили по улицам, повесив на себя плакат «Ищу работу».

Усиленно борясь с остатками прежних представлений о жизни и месте в ней человека, уверенного в завтрашнем дне, я накупила газет и попыталась выяснить из объявлений, какой нынче спрос на рабочую силу. Вскоре я с удивлением обнаружила, что многим требуются няни и гувернантки. Не страдая чадолюбием, зато измученная безысходностью ситуации, я решила попробовать себя на этом поприще.

Первый звонок дался мне с трудом, но потом пошло легче. Впрочем, толку от моей решимости было мало, потому что звонки по указанным в объявлениях телефонам, умерили мою прыть. Разговоры были однотипные: «Какое образование? Высшее? Ах, только неоконченное? Ах, никогда раньше этим не занимались? Нет рекомендаций от прежних работодателей? Извините, в услугах не нуждаемся». Голоса у потенциальных работодательниц были как на подбор лениво-барственные и немного гнусавые. Без особого труда в них улавливалось пренебрежительное высокомерие новых хозяев жизни.

Через пару дней, проведённых в изучении других объявлений, я с унынием поняла, что выбор у меня невелик: можно поступить на мизерное жалование продавцом в коммерческий киоск или попытаться стать секретаршей у какого-нибудь руководителя новорождённой фирмы-однодневки.

Подобные перспективы меня не прельщали. Ещё пару дней я трусливо тянула время в глупой надежде на то, что жизнь вдруг сама мне что-то предложит. Однако судьба решительно отказалась протянуть мне руку помощи. С трудом обретённая уверенность с каждым днем таяла, как ноздреватый сугроб под лучами весеннего солнышка. Правда, перед сном я по-прежнему ставила будильник на восемь утра, решив не сдаваться и продолжать поиски работы. Происходило это не от избытка дисциплинированности, а от пугающего до одури призрака полного безденежья.

Вырубив будильник, я поплелась на кухню, решив взбодрить себя чашечкой кофе. Через пару минут выяснилось, что банка почти пуста, и жалкие крошки, похожие на мышиный помет, не способны привести меня в рабочее состояние. Брезгливо прихлёбывая горячее, бледно-коричневое пойло, я поняла, что ждать больше нечего и заставила себя набрать очередной номер работодателя, занятого поисками секретарши. Неожиданно я услышала, что меня ждут на собеседование во второй половине дня.

Испытывая отвращение к себе и смутное беспокойство, я распахнула шкаф, пытаясь подобрать подобающую случаю одежду. Дверца, противно взвизгнув, раскрылась, обдав меня безысходным запахом сырости, издаваемым лежалыми вещами. Некоторое время я медленно передвигала вешалки, остановив взгляд на бабушкином коричневом зимнем пальто с взъерошенным, облезлым песцовым воротником. Поддавшись внезапному порыву, я уткнулась носом в белый мех, слабо пахнущий духами. Откуда-то из небытия, из далёкой и навеки утраченной жизни вдруг всплыло воспоминание о крошечном фигурном стеклянном флаконе с пластмассовой пробкой в виде летящей птицы и голос деда: «С днём рождения, Наточка…»

Сердце тоскливо сжалось и рухнуло вниз. «Прости меня, Ната, прости. Я дрянь и знаю это», – пробормотала я, зачем-то поцеловав щекочущий мех. Некоторое время я молча стояла, прижимаясь к старому пальто, словно в нём оставалась часть бабушки, а потом, с трудом заставив себя отстраниться, продолжила поиски. Так. Вот он, тонкий бежевый свитерок из ангорки, а вот и юбка, которую я зачем-то купила для особо торжественных случаев, но почти не надевала, чувствуя себя неуютно без своих вельветовых брюк.

Облачившись в непривычные вещи, я критически осмотрела себя в зеркале, вновь ощутив укол беспокойства. Из пыльного, с радужными разводами стекла на меня смотрела смутно знакомая девица с вызывающе выставленными на всеобщее обозрение стройными ножками, трогательно торчащей тонкой шейкой и огромными серыми испуганными глазами.

– Ну, и чёрт с ним со всем, пусть будет так, – прошептало мне отражение мёртвыми, замороженными, но соблазнительно припухшими губами.

Набросив куртку, я решительно захлопнула дверь квартиры, наивно полагая, что вступаю в новую жизнь.

Моя работа секретаршей закончилась ровно на второй день, когда утомлённый шеф, желая расслабиться после трудов праведных, попытался потребовать от меня услуги, о которых в кодексе «О труде» не было ни слова. Этот жирный, холёный гад, даже без каких-то заигрываний, диктуя текст, подошёл на опасно близкое расстояние и, расстегнув штаны, сунул мне под нос своё «орудие», вполне готовое к употреблению. От столь неожиданного и, прямо скажем, неаппетитного зрелища я мгновенно выронила ручку, услышав, как она, звеня, укатилась под стол. Из ступора меня вывел хриплый, астматически задавленный шепот шефа:

– Ну что уставилась? Давай…

Просвистевшая возле начальственного уха хрустальная пепельница поставила жирную точку в моей трудовой биографии. С пылающими щеками, словно разъяренная фурия, сбежала я вниз по сияющей лестнице офиса мимо удивлённого охранника, в ярости захлопнув за собой дверь в ту блестящую, «новорусскую» жизнь, которая отказалась принять меня в свои объятия.

Уже на центральном проспекте я поняла, что всё ещё бегу куда-то, неловко, словно пьяная цапля, перебирая по обмерзшему тротуару ногами, обутыми в тонкие замшевые туфли на высоченной «шпильке». В спешке я забыла переобуться, но заметила это только теперь.

Запахнув поплотнее расстёгнутую куртку, я уныло поплелась на автобусную остановку. Мимо, разбрызгивая подтаявший снег, проносились грязные автомобили. И сама себе я казалась по уши вымазанной в грязи. Сцену в офисе я не могла вспоминать без содроганья. Как можно отношения между мужчиной и женщиной низвести до такой гадости? А, впрочем, разве я не предполагала именно такой развязки, надевая в первый день «для представительства» мини-юбку? Что же теперь обижаться, что поняли меня слишком буквально? Теперь можно сердиться только на себя за то, что не смогла наступить себе на горло и обеспечить сносное существование небольшими сексуальными услугами стареющему хряку, борющемуся с подступающей импотенцией шалостями в обеденный перерыв.

На автобусной остановке стояли странно маленькие, серые, съежившиеся люди. Дул сырой, пронизывающий ветер. Тяжёлые хлопья снега падали на посыпанный солью асфальт и тут же таяли. Ноги у меня совершенно промокли, и я чувствовала, как холод начинает забираться под куртку. Ничего похожего на автобус на дороге не появлялось.

Тихо зашипев на мокром снегу, возле меня остановилась тёмно-зелёная иномарка. Дверца мягко отворилась, и сидящий в салоне мужчина сказал:

– Девушка, туфельки на вас не по сезону. Воспаленье лёгких решили заработать? Если вы не самоубийца, садитесь, подвезу.

Ну, вот, ещё одно решение финансовых проблем в виде простоватого мужика с носом картошкой и огромной золотой «гайкой» на среднем пальце.

– Лучше умереть от воспаленья лёгких, – с непонятно откуда взявшейся злобностью проговорила я, спрятав озябший нос в воротник куртки.

– Как знаешь, детка, – мягко и заманчиво фыркнув мотором, иномарка с мужиковатым ловеласом исчезла в серой дымке морозного вечера.

На моё счастье к остановке причалил длинный, как колбаса автобус. Не без труда впихнувшись в его тесное, пахнущее бензином нутро, я поняла, что ненавижу всех: себя, хряка-шефа, толкающихся соседей, иномарки, обгоняющие раздолбанный катафалк, именующийся рейсовым автобусом. Уже на второй остановке я поймала себя на странной мысли: «А что если сейчас вцепиться зубами в плечо соседу, низкорослому мужичку в чёрной болоньевой куртке, старательно уткнувшемуся носом в свёрнутую вчетверо газету?» Представляю, как он заорёт, но только я ни за что не отцеплюсь и буду всё сильнее сжимать челюсти, испытывая ни с чем несравнимое удовольствие от того, что причиняю ему боль.

Словно прочитав мои мысли, мужичок на мгновение оторвался от газеты и скользнул по мне маленькими мутными глазками. Устыдившись своих кровожадных мыслей, я тут же отвела взгляд, сделав вид, что занята разглядыванием унылого урбанистического пейзажа за окном. Издав глубокий, утомлённый вздох, автобус распахнул двери на очередной остановке. Со злобой растолкав пассажиров, я выскочила на улицу, с наслаждением втянув в лёгкие холодный сырой воздух, и только теперь окончательно поняла, что идти мне некуда.

Серой летучей мышью таяли над городом промозглые зимние сумерки. Жёлтые фонари выхватывали из туманной мглы растоптанную снежную кашу на асфальте, чьи-то промокшие ноги, унылые, однообразные дома. Мигающая реклама ближайшего магазина с наводящим тоску однообразием разбрасывала вокруг мертвенные, предгрозовые сполохи: «фиолетовый, синий, зелёный, фиолетовый, синий, зеленый». Серые сугробы у тротуара с тоскливой покорностью принимали на себя этот чужой, мерцающий свет…Фиолетовый, синий, зелёный.

Глава 5

До сих пор не могу понять, почему в этот день забрела я в тир. В настоящий спортивный тир, ничуть не напоминающий простенькую развлекательную забегаловку с «воздушками» и дурацкими мишенями в виде зайцев, птичек, матрёшек и прочей жестяной ерунды. Машинально отметила, что здание, похожее на длинный сарай, сложенный из бетонных блоков недавно отремонтировали. Массивная металлическая дверь была свежеокрашена и оборудована домофоном.

Недолго думая, я решительно нажала кнопку, хорошо зная, что директор тира, мой бывший тренер и дальний родственник дядя Вася едва ли не днюет и ночует во вверенном ему заведении.

Как ни странно, дядя Вася, бывший чемпион республики по стендовой стрельбе, бывший тренер краевой сборной, «бывший» бывший ещё много чем, встретил меня радушно и совсем не удивился моему вечернему визиту, словно не заметив моего долгого отсутствия.

Я же, присмотревшись, отметила, что за последний год нос дяди Васи приобрел ещё более яркую окраску, а мешочки под глазами стали заметнее.

Когда-то тир принадлежал ДОСААФ, затем на гребне перестройки его перекупила какая-то коммерческая фирма, готовившая то ли частных детективов, то ли телохранителей. При этом его директор дядя Вася, несмотря на прогрессирующую страсть к горячительным напиткам, остался в своей должности и при новых хозяевах. Те, видимо, понимали, что Василий Николаевич – профессионал, который дело своё знает, оружие понимает и будет содержать в порядке.

С «дядивасиным» тиром меня связывали несколько лет жизни. В старших классах почти всё свободное время я проводила в нём. Я любила его тёмные, подсвеченные зелёным лабиринты, терпкий запах пороха и ружейного масла, холодящую кожу матов и тающие в зеленоватом сумраке круги мишеней. Всё это рождало во мне таинственную цепочку манящих, зовущих в неведомое будущее заманчивых образов.

Говорят, что в каждом деле нужен талант. Я была талантливым стрелком. То, что другим давалось лишь после долгих тренировок, я выполняла без видимых усилий. В тот самый момент, когда я взяла в руки винтовку, у меня появилось ощущение, что всё это в моей жизни уже когда-то было. Без всяких пояснений инструкторов, я знала, что нужно делать. Я знала и то, что моя пуля ляжет точно в цель.

Дядя Вася прочил мне большое спортивное будущее, но сама я относилась к своему, отдающему мистикой дару, наплевательски. Да разве можно относиться серьёзно к тому, что даётся без всяких усилий?

Легко взлетев на недоступные многим спортивные высоты, я занятия бросила так же неожиданно, как и начала. В то время я была студенткой второго курса «филфака», и у меня начался бурный и многообещающий роман с Денисом Маликовым. Неожиданное внимание ко мне парня, считавшегося «звездой факультета», вытеснило из моей жизни всё, чем я прежде так дорожила: спортивные достижения, немногочисленных подруг и уютные, домашние вечера с Натой…

К сожалению, слишком поздно я поняла, что внимание ко мне Дениса было связано именно с моими достижениями в столь экзотическом виде спорта. По мере того, как угасал мой интерес к стрельбе, охладевал ко мне и «звёздный мальчик».

Теперь, спустя полтора года, сама толком не понимая зачем, я вновь забрела в тир, с наслаждением вдохнув его незабываемый запах.

– Как жизнь, дядь Вась? – спросила я, без особого любопытства уставившись на знакомый стенд, где за стеклом пылились спортивные кубки, увитые потемневшими бронзовыми лаврами.

– Да разве это жизнь, Иришка? Так, выживание… Приезжают всякие мордастые козлы и палят до одури. Это разве спорт? – дядя Вася презрительно сплюнул, демонстративно отвернувшись от стенда с отблесками спортивных достижений прежних команд.

– Наши заходят к тебе?

– Да кому я теперь нужен, пень старый? Пашка Савельев заходил одно время. Помнишь его? Похоронили недавно. Я уже потом узнал, что в киллеры он подался. Свои и завалили в разборках. Получил Пашка за дела свои пулю, гроб лакированный и памятник гранитный. Прости, господи, душу его грешную, – сняв видавшую виды кепку, дядя Вася истово перекрестился и без особого энтузиазма продолжил:

– Уже боюсь и спрашивать про своих ребят. Кого уж в живых нет, кто в бегах. Некоторые, конечно, на иномарках, крутые из себя, баксы в карманах хрустят. Ну, да тоже, видать, под богом ходят. Деньги шальные, они у человека и совесть, и разум отнимают. Ну, да что мы всё о грустном? Дорогу каждый человек сам себе выбирает. Ты-то как? В гости или по делу?

– Дядь Вась, пострелять дай, а? – неожиданно для самой себя попросила я.

– Эх, Иринка, никогда я тебя понять не мог. На многое в своей жизни насмотрелся, многое повидал, но временами мне жутковато делалось. Что за дар у тебя такой, откуда? – удивлённо покачивал головой дядя Вася, насыпая в засаленную фуражку патроны,

– Вон «ТОЗ-12» хорошая, пристрелянная, бери… Зачем тогда ушла, зачем теперь пришла? – продолжал бормотать дядя Вася, и только теперь я поняла, что он сильно пьян.