Призраки войны

Анна Варнике

Призраки войны

Все персонажи вымышлены, любые совпадения – случайны.

Часть 1 Утраченный мир

Пролог

Женщина медленно удалялась, и силуэт её постепенно таял в серебристых сумерках подступающей весны. Причудливые одежды развевались на ветру, как клубы тумана. Пряди густых волос незнакомки змеились по плечам, ниспадая золотистыми струями почти до колен. Но вот она остановилась, оглянулась и внимательно посмотрела на меня. Безжизненная улыбка стыла на её бескровных губах. Женщина стояла молча, слегка сгорбившись, опираясь на снайперскую винтовку, как на посох…Резкий порыв сырого ветра, налетев внезапно, изорвал в клочья её одежду и, сорвав, швырнул на колючие, растопыренные, будто мёртвые пальцы ветки кустов. Новый шквальный удар забросил туда же и змеистые пряди волос. Теперь на фоне затухающего закатного неба, подёрнутого пеленой тёмных облаков, неподвижно стоял скелет.

Я плотнее прижалась к земле, чувствуя себя почти раздавленной серой вечерней мутью и внезапно обрушившейся вязкой тишиной. И тут тишина лопнула, как слишком туго натянутая струна – это жуткий остов, продолжая улыбаться развратной ухмылкой шлюхи, произнёс низким голосом, срывающимся на хрип: «СВД – десятизарядная снайперская винтовка Драгунова. Снаряжается оптическим прицелом ПСО-1. Огонь ведётся одиночными выстрелами. Дальность эффективного прицельного огня с оптическим прицелом до 1200 метров…»

Казалось, моё сознание превратилось в покрытую воском дощечку, и слова эти вдавливались в её поверхность, причиняя тупую боль. Захотелось ногтями содрать с себя липкую грязь войны, навсегда избавившись от призраков убийства, ходивших за нами – снайперами, попятам и давно превратившимися в наше второе «я».

Отложив в сторону винтовку, я долго тёрла костяшками пальцев глаза, слезящиеся от холодного ветра, а когда вновь приникла к оптическому прицелу, жуткое видение исчезло также внезапно, как и появилось. Где-то в подкорке вяло шевельнулась мысль, что это просто смертельная усталость последних дней и бессонные ночи выделывают с моим сознанием скверные шутки.

Мы все свихнулись на этой войне. Мы ласкаем оружие, словно любовника, отдавая ему свое тепло. Нам нужна нежность лишь для того, чтобы плавно нажать на курок. Выстрел, а затем пустота и безразличие заполняют тело, ставшее вдруг невесомым, и только движения по-прежнему чёткие и уверенные, словно невидимый инструктор исподволь контролирует каждый жест. Кто мы: ангелы Смерти или моральные уроды, возомнившие себя и судьями и палачами в одном лице?

Прочь эти мысли! В любую секунду пуля может войти и в моё собственное тело. Что это будет: нестерпимая боль, удар, вспышка? Хотя к чему этот тоскливый ужас? Я знаю, что смерти как таковой нет. Пуля просто открывает ход в мир иной… Но тело всё равно боится боли и инстинктивно пытается защититься от неё. Страх подкатывает, как тошнота. Его нужно душить в зародыше, иначе он захлестнёт и убьет гораздо раньше вражеской пули…

Ну, вот я уже спокойна, только в голове после бессонной ночи звенящая пустота. В прицеле проход между домами выглядит, как рисунок, выписанный бледными акварельными красками. Даже не вижу, а чувствую, как в тени у забора осторожно шевельнулся и привстал человек. Я легко поймала его на прицел, и теперь спокойно веду, предугадывая каждое движение. Сумеречная размытость деревенской улицы исчезает, и все линии обретают графическую чёткость. Тот, кто крадётся сейчас между домами, ещё не знает, что за ним уже идёт Смерть. Сейчас я связана с мишенью прочной нитью. И эту нить может разорвать лишь выстрел. На таком расстоянии никто его не услышит, Смерть придёт бесшумно.

Я чувствую, как время, остановившись бессильно, застывает на миг у порога Небытия. Через мгновение мои пули разорвут в нём звёздные дыры, открывая путь леденящему холоду Вечности. С разбойничьим посвистом ворвётся сюда ветер безвременья, и подхваченная вселенским сквозняком, улетит безвозвратно в чёрную пустоту чья-то душа.

Нежно жму на курок верной снайперки и чувствую, как мгновенно накрывает меня пустота ледяным серебристым покрывалом. Какой пронизывающий холод! Всё моё тепло умчалось вдаль вместе с пулей. Это оно сделало её такой обжигающе горячей. Кажется, что ещё мгновение и я вся рассыплюсь на тысячи морозных осколков, но покрывало пустоты надёжно защищает меня от разрушения. Я сейчас в другом времени, в другом пространстве. Оттуда я привожу за собой Смерть. Я её бессменный проводник между двумя мирами. А в этом мире я никто. Я из другого измерения. Я Снайпер.

Глава 1

Утро было серым и мутным, как давно немытое стекло. Тусклый, больной свет, проникая из окон, выпивал из предметов краски. Размытые пятна черноты расплылись по углам, как капли туши случайно упавшие на влажную салфетку. В гулком пустом коридоре пахло мелом, застоявшимся табачным дымом и сыростью. Уборщица тётя Валя только что вымыла полы, как обычно лишь размазав грязь мокрой, отдающей плесенью тряпкой. Теперь лужицы воды медленно подсыхают, превращаясь в причудливые пятна.

Я совершенно уверена в том, что нас, студентов, тётя Валя ненавидит, – ведь мы ежечасно уничтожаем результаты её труда. Каждый раз, когда прокатывается по университетским коридорам дребезжащий шквал звонка, она нехотя отступает к стене, как солдат, вынужденный покинуть свой окоп. Всю перемену тётя Валя неподвижно стоит у окна, опираясь на облезлую рукоятку швабры. В эти минуты в глазах её стынет ненависть, а углы бледных губ нервно подергиваются. Странно, но ещё никто никогда не толкнул уборщицу. Студенческая река неизменно огибает её стороной, образуя своеобразный вакуум возле этого призрака в тёмном халате. Молодежь, подсознательно чувствуя некую опасную зону, избегает соприкосновения с ней.

А я завидую тёте Вале, – ведь у её неприятностей есть лицо. Её обида на беспробудно пьющего сына, на нищенскую зарплату, грязную, унизительную работу и всю беспросветную жизнь выплёскивается мутной волной на толпу галдящих студентов, оставляющих на мокром полу ребристые отпечатки кроссовок. А у моих неприятностей нет лица, а если и есть, то только моё собственное. Сейчас оно слабым бликом отражается в пыльном стекле, готовое в любой момент растаять в пустоте зазеркалья, не оставив ни смутного силуэта, ни отблеска, ни штриха. От моего дыхания стекло затуманивается, и я начинаю пальцем рисовать на нём смешную рожицу. «Точка, точка, два крючочка». Вопреки ожиданиям рожица получается унылой, словно нарисованный человечек только что отхлебнул какой-то кислой дряни. Взмахом ладони я стираю своё творение. Теперь передо мной просто оконное стекло, за которым лениво тает зимний день, состоящий из мокрого снега, серого неба и чёрных людских фигурок, прячущих лица в воротники пальто от порывов сырого ветра.

– Мезенцева, почему не на занятиях?

Чёрт, вот влипла! Замдекана Константин Сергеевич Курасов собственной персоной. Зануда, придира и ханжа всегда готовый выплёвывать из себя пошлые сентенции. И откуда он только взялся? Наверное, из туалета выскользнул – мокрые ладошки платочком трёт. Сушилка в «удобствах» как всегда не работает.

Некоторое время мы молча смотрим друг на друга, испытывая обоюдное недовольство. До чего же тошнотворный мужик этот Курасов. Одна лысина, замаскированная прилизанными остатками волос чего стоит. Но гораздо гаже лысины выражение самодовольного превосходства в близко посаженных серо-зелёных глазках, кажущихся чужими на маленьком, румяном личике, которое больше бы подошло пионеру из старых фильмов, а не солидному дядьке. Впрочем, голос у него тоже высоковат для взрослого мужика. Наверное, он и сам это чувствует, а потому говорить старается тихо и медленно, чтобы ненароком не сбиться с нарочито нижних нот.

– Мезенцева, к тебе обращаюсь!

Вероятно, в моём молчании Курасову, привыкшему вызывать в студентах почтительный трепет, чудится вызов. Румянец на его гладко выбритых щёчках вспыхивает ярче. Неожиданно я замечаю, что поросячья розовость его физиономии проистекает вовсе не от избытка моложавости и нерастраченных жизненных сил, а из-за многочисленных красных прожилок, густой сетью покрывающей щёки и нос.

«Давление скачет, или мужичок пьянствует втихомолку?» – приходит в голову крамольная мысль и вязнет в ватной глубине моего уставшего мозга. Глубоко въевшийся, тошный и тоскливый страх студента перед преподавателем к моему собственному удивлению вдруг испаряется, не оставив ни следа, ни даже тени.

– Проспала. Политэкономию всю ночь штудировала. Но, говорят, зачёт у вас проще получить мальчикам, чем девочкам, – нагло заявляю я и с удовольствием наблюдаю на лице замдекана причудливую смену красок: от ярко-малиновой до зеленовато-жёлтой. Это означает, что намёк на свою нетрадиционную сексуальную ориентацию Константин Сергеевич понял преотлично.

– Ты что себе позволяешь?! – сдавленно сипит Курасов, словно в горле у него застряла горсть песка, и, судорожно кхекнув, продолжает, – да больше, чтобы ноги твоей… И не надейся… Отчислена, поняла? – заканчивает он зловещим шёпотом. Резко развернувшись, замдекана торопливо удаляется, изо всех сил стараясь не перейти неприличную рысь. Смешной, маленький человечек в широком пиджаке и туфлях на довольно высоких каблуках. Неужели это его я панически боялась ещё два года назад, когда была студенткой-первокурсницей?

Через секунду дверь деканата за бежавшим с поля боя Курасовым со стуком захлопывается. Этот звук символичен – он означает не только захлопнувшуюся для меня дверь университета, но и дверь во всю мою прошлую жизнь. Что ж, всё правильно, – ведь в глубине души я сама этого хотела и на изгнание нарвалась с чисто мазохистским удовольствием. Правда, неплохо было бы прежде решить, а что же теперь делать дальше?

На ступеньках я немного задерживаюсь, с наслаждением вдыхая морозный воздух. Опьяняющее чувство свободы кружит голову. И как только хватило у меня смелости разом сбросить груз унылого движения по накатанной, но до тошноты надоевшей колее? Теперь и мир, не затуманенный унынием и страхом, выглядел другим. Совсем недавно, когда я смотрела на улицу из окна, всё казалось выцветшим, словно застиранная тряпка. Теперь город щедро дарил неброские краски ранней зимы.

– Иришка, ты чего здесь стоишь такая задумчивая и одинокая? Пару отменили? – раздается серебристый голосок Мариши Бусаровой.

– Для меня да, – буркаю я, и почему-то начинаю лихорадочно поправлять разлохматившиеся на ветру волосы.

– Подожди, не убегай. Расскажи, что там. А то я опять опоздала и предчувствую репрессии, – просит Мариша.

Перед тем как захлопнуть дверцу элегантной тёмно-зелёной «БМВ», она наклоняется и чмокает в щёку молодого человека, сидящего за рулем. Даже на расстоянии видно, что водитель столь же элегантен, как и его автомобиль. Я скорее не увидела, а почувствовала, что по мне очередной Маришкин друг скользнул быстрым и полностью безразличным взглядом, словно была я не человек, а афишная тумба. Впрочем, к таким взглядам я уже привыкла с недавних пор. Чего на меня смотреть? Что во мне интересного? Серый, мужского фасона свитер домашней вязки, куртка-дутыш, видавшие виды вельветы, лицо без тени косметики. Любимый теперь мною стиль «унисекс» на мужчин действует лучше любого «стоп-сигнала». Если добавить к этому колючий взгляд, обкусанные ногти, и торчащие, словно пух одуванчика волосы, то станет ясным, почему я перестала пользоваться успехом у противоположного пола.

То ли дело Мариша… Она мужчин завораживает мгновенно. И дело здесь даже не в замечательных внешних данных, подчёркнутых модельной прической, образцовым маникюром и тщательно подобранными туалетами. Есть в Маришке что-то очень доброе, тёплое, неодолимо влекущее. Такое впечатление, что она не живёт, а танцует или радостно порхает, как яркая тропическая птичка. Вокруг неё всегда толпа поклонников, мужчины забрасывают её подарками просто потому, что им хочется Маришку любить и баловать. А она смотрит на всё это великолепие взглядом радостно-наивным, словно говорит одобрительно: «Правильно. Так и должно быть, – ведь я этого достойна».

А вот я не могу сказать этого себе даже мысленно. В глубине моего подсознания ранящей иглой застряла фраза, сказанная мне мамой много лет назад холодно, раздельно и чётко: «Ты настоящая свинья, тебе нельзя носить красивые вещи». Тогда слова эти окатили меня волной холодного ужаса. В моём перепуганном рёве мгновенно растворилась радость от надетого на меня по случаю воскресной прогулки розового платья, с вышитыми на груди алыми клубничками. Именно на эти клубнички я уронила кусок подтаявшего пломбира в шоколаде, который теперь стекал вниз отвратительным жирным пятном.

– Никогда больше не стану покупать тебе красивые платья. И в кого ты такая неряха? – подводит черту мать, никак не отреагировав на мой тоскливый рёв.

Потом она не раз привозила мне модные и дорогие вещи, вот только радости они мне не приносили. Наряженная, как кукла я замирала от ужаса, боясь запачкать или смять это великолепие и снова услышать дышащую холодом фразу, которую я переводила на свой детский язык вполне однозначно: «Я плохая, грязная, меня нельзя любить…»

– Так что случилось? – взлетевшая по лестнице Маришка, запахивает серебристое облако песцового полушубка, окутав меня завораживающим ароматом «Клима».

– Да утро какое-то бестолковое. Сначала замок заел. Никак дверь не могла закрыть и опоздала минуты на три. А первая стилистика. Сама знаешь, Евгеша, никогда не пустит, да ещё и развыступается, а у меня итак уже четыре пропуска. Думаю, дождусь пятиминутки, потом проскочу, может, не заметит. А тут Курасов прётся. Не знаю, что на меня нашло… Короче, нахамила ему по полной. Он меня и выпроводил, судя по всему навсегда… – неохотно сообщаю я.

– Да что ты? – пугается Маришка, – вот обезьяна старая. Приставал что ли?

– Да нет, ты же знаешь, девочки его не интересуют… Сама виновата, надоело всё до чёртиков. Кажется, что иду не туда и делаю совсем не то. Куда ни посмотрю, такая муть, – тут я словно спотыкаюсь, понимая, что не смогу объяснить однокурснице того, что мучило меня последнее время, поскольку даже себе пока ничего не могу объяснить. Да и зачем грузить своими проблемами постороннего человека? Странно, что Маришка, вместо того, чтобы бежать на лекцию продолжает слушать меня, причём смотрит спокойно и доброжелательно, словно ей и впрямь есть дело до моих душевных метаний.

– Знаешь, ты иди, а то и на вторую пару опоздаешь. А я прогуляюсь, подумаю, – не глядя на Маришку деланно равнодушно произношу я и от злости на себя яростно кусаю ноготь. Мне тошно от её доброжелательности, от готовности выслушать и помочь. Наверное, это потому, что сама я не способна вот так запросто, как само собой разумеющееся, отдавать кому-то своё тепло. Да и как можно отдать то, чего нет?

Маришка, видно почувствовав холодок в моём голосе, зябко поёживается, а потом кладёт мне руку на плечо, и тщетно пытаясь поймать мой ускользающий взгляд, говорит:

– Ты не расстраивайся. Если ты что-то для себя решила, то пусть так и будет. Но ведь передумать тоже никогда не поздно, и не нужно себя за это ругать… Если что, вместе пойдём к Калугиной. Ты же знаешь, она сама Курасова не выносит. Терпит его лишь потому, что он бывший гэбэшник. Ну да эти заслуги нынче, скорее минус, чем плюс. Если надумаешь, скажи. Рада буду помочь…

Тёплая Маришкина улыбка способна растопить любое сердце. И во мне тоже что-то оттаивает, но я пугаюсь этой внезапной оттепели. Невнятно пробормотав: «Спасибо, думаю, это ни к чему», – я бросаюсь вниз по лестнице, чувствуя, что Маришка провожает меня взглядом, словно, решая, догнать меня или не стоит. Я прибавляю шаг и слышу, как хлопает входная дверь. Значит, всё-таки ушла. Становиться пусто и холодно, словно где-то в моей душе, потянуло сырым сквознячком. В который раз в своей жизни из какого-то собственного внутреннего противоречия, я отталкиваю человека, предлагающего если не помощь, то хотя бы сочувствие. Вот и Маришке я больше не нужна.

«Шкряб-шкряб, шварк-шварк», совсем рядом монотонно и деловито скребёт подтаявший снег дворничиха в ветхой тёмной телогрейке, из многочисленных дыр которой вызывающе торчат клочья серой ваты. Коричневое морщинистое лицо старухи хранит спокойствие и ничем не нарушаемую безмятежность. Зачем-то я пытаюсь поймать её взгляд, но она упорно глядит куда-то внутрь себя. Что она знает такое, что заставляет её изо дня в день выполнять грязную и однообразную работу, и не умереть при этом или не забиться в истерике, упав лицом в кучу грязного, талого снега? А, может, старуха эта давно умерла, и душа её уже улетела далеко в глубокое, синее и радостное небо? Вот только тело пока ничего не знает о покинувшей его душе и продолжает, размеренно двигаясь по мёрзлой слякоти, издавать своё неумолкающее «шкряб-шкряб, шварк-шварк».

Я медленно топаю по расчищенной тропинке, стараясь не попасть разношенными кроссовками в талые сугробы на обочине. Промозглый холодок заползает под куртку, заставляя тело сжиматься, как от боли. Вернуться домой? Даже от одной мысли об этом становится тошно, – ведь там, в углах комнат прячется тоска. Она многообразна и многолика. Сначала она будет только осторожно шуршать старыми газетами на шкафу, потрескивать рассохшимися досками паркета, скрипеть форточкой. А к ночи заполнит комнату, и, окутав сердце холодом, медленно сожмёт горло ледяной петлей.

«Хруп-хруп» ломаются под ногами льдинки, и ноги сами несут меня прочь от дома в сырую хмарь большого города, в котором никому нет до меня дела.

Глава 2

Наверное, все мои неудачи начались со смерти бабушки, словно чья-то безжалостная рука внезапно провела черту, разделившую мою жизнь на «до» и «после». Позже я узнала, что бабушке стало плохо в тот момент, когда она мыла в подъезде лестницу. Мыла, чтобы заработать жалкие копейки, способные обеспечить нам обеим сносное существование.

Все последующие дни, раздираемая нестерпимой душевной болью, я видела с пугающей ясностью, как бабуля, маленькая, сухонькая, внезапно опускается прямо на сырую ступеньку, продолжая сжимать в руках только что отжатую тряпку. Стыдясь позвать на помощь, она прижимается к унылой зелёной стене, надеясь, что боль и слабость сейчас пройдут, и, силясь, но, так и не сумев глубоко вдохнуть.

– Наталья Павловна, что с Вами?! Вам плохо?! – кричит соседка, вышедшая на площадку с полным мусорным ведром.

– Витя, звони в скорую! – громко командует она мужу, – а, Ира, Ира дома? Зови её!!!

Иры, то есть меня, дома нет. В тот вечер я гуляла с Денисом по парку. В прохладном осеннем воздухе горько пахло прелью и дымом. Ещё днём дворники старательно сгребли с аллей яркие осенние листья, и теперь влажные ворохи медленно и уныло дымили. Закатные лучи, пронизывая дым, падали вниз огненными столбами, превращая парковую аллею в подобие космического пейзажа. Денис в своей серебристой куртке с капюшоном казался мне человеком с другом планеты, далёкой и чужой. Я страдала от непонятной холодности любимого, и не возникло у меня тогда ни малейшего предчувствия, что рядом притаилась, действительно большая беда.

Когда поздно вечером я вернулась домой, там уже толпились чужие люди. Чужой, больничный запах пропитывал нашу квартиру, навсегда став для меня непременным спутником смерти, одиночества, потери.

«Скорой» бабушка не дождалась. Она умерла на руках у соседки, крикливой, вздорной и неряшливой Клавы. Она, а не я в последний момент пыталась напоить бабулю водой с корвалолом. Стакан выпал из бессильно разжавшихся бабушкиных рук, разбившись на мелкие осколки. Льдисто хрустя, они ломались под ногами всё новых людей, приходивших к нам до самой поздней ночи. Каждый раз этот хруст на мгновение возвращал меня к действительности. «Нужно встать и подмести их», – говорила я себе, но эта мысль тут же гасла, задуваемая жёстким ветром горя и одиночества.

Стеклянная крошка и подсохшая лужица воды с резким лекарственным запахом… Комната, болезненно яркий электрический свет в хрусталиках люстры, алая герань на подоконнике, – всё это осталось, а бабушка ушла. Ушла навсегда, и меня не было рядом. Мне было отказано в последнем утешении, в последнем «прости».

«Прости меня Ната, прости… Я предала тебя. Я всю жизнь предавала тебя, думая только о себе. Наверное, из-за этого ты ушла, даже не простившись со мной. Прости меня!!!»

Теперь можно кричать и биться головой о стену, можно, воя, упасть лицом на шершавый ворс ковра, но это ничего не изменит. Я осталась одна, навечно припечатав себя клеймом эгоистки и предательницы.

Странно, никогда раньше я не задумывалась о том, сколько моей бабушке лет. Во мне постоянно жила неизменная, детская надежда, что она будет со мной всегда. Баба Ната ничуть не походила на сварливых, согбенных жизнью, желчных старух. До самого последнего дня она сохраняла удивительную девичью стройность и живость. Может быть, поэтому я никогда не называла её «бабушка». Все эти годы она для меня была просто «Ната». В этом обращении по имени было нечто дружески-заговорщицкое, напрочь стирающее возрастной разрыв.

Пожалуй, не было в жизни ничего такого, чего бы Ната не умела. Она пекла вкусные пирожки, перешивала на меня старые мамины платья, наводила ослепительный блеск на кухонные кастрюли, помогала мне готовить уроки и рассказывала удивительные сказки о цветах и принцессах, от которых у меня сладко замирало сердце.

Когда-то очень давно был в моей жизни и дед. Правда, его я помню совсем плохо. Почему-то осталась в памяти высокая, костлявая фигура, мешковатый, тёмно-серый пиджак, с каким-то царапающим значком на лацкане, щека, покрытая жёсткой, как проволока, серебристой щетиной, конфета, вся в мелких табачных крошках, лежащая на широкой твердой ладони и странное обращение к бабушке: «Девочка моя любимая».

Мама тоже когда-то была, но появлялась она в моей жизни лишь периодически. В её отсутствие она неизменно упоминалась с какими-то сложными, малопонятными и оттого таинственными словами: «кандидатская», «радиоуглеродный анализ», «термолюминесценция», «стратиграфия». Но всё это лингвистическое великолепие перекрывались словом, представлявшимся мне чем-то огромным, многослойным, многомерным и неотвратимым – «экспедиция». Ведь именно в нём постоянно исчезала мама.

Возвращалась она обычно ненадолго, привнося в замкнутый мирок нашей квартиры странные, волнующие запахи и вещи. Эти моменты неизменно наполняли меня щенячьей радостью. Я с завидным упорством совала всюду свой нос, преисполненная одной мыслью – не потерять ни крупицы столь драгоценного маминого внимания. Я таскала ей свои рисунки и книги, показывала засушенные цветы и кукол, взахлёб рассказывала о том, что соседский Лёшка недавно разрешил мне поиграть с щенком по имени Дик и обещал подарить мне котёнка. Я наслаждалась вниманием, купалась в нём, словно в живой воде. Первый день проходил в радостной суете, а затем наступали будни.

– Прекрати стучать, я работаю, – холодно произносила мама, на миг, оторвавшись от бумаг, и глядя сквозь меня отсутствующим взглядом. В этот момент я действительно занималась, на чей-то взгляд, совершенно бестолковым делом – колотила кубиком о кубик. Мамину просьбу я пропускала мимо ушей, принимаясь стучать с ещё большей яростью. Это был мой протест против того, что я, не успев почувствовать себя в центре внимания, вновь лишилась его.

– Ты долго будешь испытывать моё терпение? – это говорилось уже чуть громче с нотками раздражения, и красивые мамины губы зло поджимались, превращая рот в тонкую нить.

От этой холодной фразы меня захлёстывали страх и злость, и я, уже сама не понимая, что творю, начинала расшвыривать кукол, игрушки и кубики. Я знала, что за всем этим незамедлительно последует наказание, но оно не пугало меня, потому что в груди и так всё выло от боли: «Мама не любит меня, не любит, не любит!!!». Теперь ничто другое в мире не могло причинить мне страдания большего.

– Убери от меня эту дрянь! Она нарочно мне мешает!!! Её вообще в мое отсутствие кто-нибудь воспитывает?!! Когда она научится соображать, что можно, а что нельзя?! – спустя секунду кричала мама бабушке, вбегавшей в комнату из кухни с испачканными мукой руками. В такие минуты в глазах у Наты появлялось какое-то совершенно растерянное, беспомощное, детское выражение, словно, она тоже была маленькой девочкой, которую сурово отчитывают.

– Женя, ну зачем ты так? – тихо и укоризненно говорила бабушка маме и утаскивала меня, протестующе орущую, на кухню. Там она старательно умывала мне лицо, подняв к раковине, заставленной посудой. Через некоторое время я, всё ещё горестно всхлипывая, катала из теста «колбаски» и «колобки». Тихо и неспешно, продолжая раскатывать тесто, бабушка рассказывала мне сказки про капризную принцессу, которая никак не могла выбрать себе жениха, про Зербино, проехавшего по городу на вязанке дров и мистера Пальчика, победившего большого и глупого великана. Когда я, заслушавшись, с упоением поедала первый пирожок с золотистой корочкой, бабушка как бы невзначай говорила: