Искаженная демократия. Мнение, истина и народ

Новая проблема

Осознание воздействия технологии на формирование суждения и на политическое влияние было достаточно четким уже в XVIII веке, когда прогрессивные интеллектуалы и политические мыслители предложили распространить образование на всех граждан, внедрив общенациональную систему школьного образования, которая дала бы им возможность воспринимать печатные тексты и участвовать в демократическом процессе отбора, а также ответственно и умело выносить суждения. Роль образования в социальной философии прогресса и политического равенства Николя Кондорсе – один из наиболее заметных примеров, хотя и не единственный, нового внимания к условиям формирования мнения.

Это примеры, подтверждающие то, что право гражданина в представительной демократии не сводятся к избирательному праву. Кондорсе полагал, что добиться массового компетентного участия в политике за счет образования – наиболее важная задача, которую должно преследовать республиканское правление, вместе с защитой свободы прессы и развитием научного знания[193]. Обучение граждан практическому применению информации и научного образования стало необходимым условием укрепления современной демократии. В середине XX века Джон Дьюи приспособил этот просвещенческий гражданский взгляд к требованиям демократии в индустриальном обществе, проведя различие между знанием и пониманием. «Я использую слово „понимание“, а не „знание“, поскольку, к сожалению, знание для многих людей означает „информацию“… Я не хочу сказать, что мы можем понимать, не имея знаний и информации; я лишь говорю, что нет гарантии… что приобретение и накопление знаний создадут условия, порождающие разумное действие»[194]. Основываясь на этой интуиции, современные демократии сделали из образования право и обязанность гражданина, выполнение которой требует государственного вмешательства, а не воздержания от него.

Сегодня же проблемы формирования мнения и коммуникации требуют, похоже, новой культурной позиции, поскольку, с одной стороны, новые средства, дарованные нам технологией, должны, как предполагается, стимулировать сознание и критическое мышление индивидов, а не прививать заранее сфабрикованные мнения и доктрины, а с другой – они предусматривают такой рост экономической власти, что, если правительство будет просто стоять в стороне, для демократии это будет означать поражение. Для сохранения равной свободы нужны стратегии, чувствительные к социальной структуре классов, а концентрация экономической власти – это обстоятельство, которое необходимо учитывать при обсуждении свободы формирования мнений. Проблема сегодня – это не провозглашение прав, а их внедрение и защита, то есть задача, решение которой лучше дается законодательным собраниям, а не конституционным судам, поскольку она требует государственного вмешательства – институциональных нововведений и денег; она требует воли, которая бы заставила права работать, причем работать эффективно и справедливо для всех[195]. Капиталистическая организация общества и бюрократическое государство делает «верховенство закона» скорее желаемым результатом, чем фактом, и не только потому, что ни одно государство, каким бы либеральным и демократическим оно ни было, «не относится ко всем гражданам как равным перед законом», но и потому, что социальное неравенство влияет на применение закона: «Закон может быть весьма предсказуемым для привилегированных слоев и при этом оставаться совершенно беспорядочным для менее обеспеченных»[196].

Распределение и концентрация

Общество является демократическим, когда люди, считая неравенство препятствием для своей свободы, организуют правовую и институциональную систему так, чтобы преодолеть его, «когда всем членам сообщества она предоставляет право свободно и в полной мере участвовать в политике, голосовать, собираться, получать информацию, высказывать несогласие, не боясь преследования, и занимать политические посты самых высоких уровней»[197]. Следовательно, для правления посредством мнения требуются дополнительные усилия, необходимые чтобы поставить граждан в условия простого доступа к информации и средствам коммуникации, а также для развития умственных привычек к критике, которые приучают их внимательно относиться к общественно значимым событиям и не слишком доверять широко распространенным мнениям, что позволит им сохранить свою негативную власть контроля над устоявшимися убеждениями, институтами и государственными чиновниками. Усилия правительства, следовательно, направлены на две цели – защиту равных прав как условия плюрализма и противодействие концентрации власти. Ориентируясь на схожую линию мысли, либеральные авторы начиная с XIX века полагали необходимым укреплять негативную роль свободы слова, представляя ее щитом от тирании нового типа, тирании мнения большинства. Они с подозрением относились к наделению государства положительной ролью по защите равных условий публичного диалога, поскольку источник этой новой вездесущей власти они усматривали в демократическом государстве с его естественной склонностью к единообразию идей, позволяющему формировать большинство.

Как уже было сказано, либеральная традиция, заложенная Миллем и несколькими поколениями американских судей, юристов и теоретиков, интерпретировала текст Первой поправки в соответствии с политической ценностью «рынка идей» и связанной с нею моделью свободы слова как «крепости», которую государство охраняет, не вторгаясь в нее. Соответственно, как заметил Ли К. Боллинджер, сохранение этого права требует иных техник, которые «выходят за пределы конструирования правовой власти, считавшейся неизменной» и которые позволят работать с проблемами, поставленными перед свободой слова частными деньгами в политике и медиа-коммуникации[198]. Однако роль рынка в медиатехнологии и частных денег в скупке телевизионных станций, в обеспечении средствами информации и спонсировании избирательных кампаний – все это опасные вызовы, брошенные либеральной парадигме невмешательства. Фактически, поскольку перед современными демократическими обществами стоят проблемы концентрации власти, необходимо вмешательство государства ради уравновешивания власти, позволившего бы эффективнее охранять основное право на свободу слова[199]. Концентрация медиа [в руках немногих], как и любая иная форма концентрации власти, – это угроза демократии, поскольку она является угрозой равной свободе[200]. Следовательно, сопротивление деградации политической свободы – это либеральная задача.

Уже в 1947 году в «Докладе комиссии Хатчинсона» было указано на внутреннюю связь между концентрацией власти и «сокращением доли людей, которые могут выражать свои мнения и идеи в прессе». В конце доклада заявлялось, что концентрация вредит демократии и угрожает свободе прессы[201]. Интерпретации этого феномена расходятся. В последнее время американские исследователи общественного мнения отказались от доводов против концентрации собственности, посчитав, что в силу фрагментации информации и коммуникации, обеспечиваемой интернетом, это больше не проблема[202]. Более того, нет согласия и относительно средств сдерживания угрозы концентрации (не все согласны с тем, что для сокращения или ограничения концентрации в сфере медиа следует использовать непосредственно закон)[203]. Однако факт состоит в том, что в устоявшихся демократиях наблюдается концентрация (при том что в разных государствах могут быть разные антимонопольные законы в сфере телевидения; некоторые чувствительнее других к этой растущей силе) и что она может стать местом новой формы «косвенного деспотизма», если использовать остроумное выражение, придуманное Кондорсе в 1789 году.

Некоторые исследователи ставили под вопрос доводы защиты многообразия, указав на то, что невозможно сказать, сколько именно разных взглядов необходимо для того, чтобы общество считалось плюралистическим[204]. Однако такая консьюмеристская точка зрения является ущербной, поскольку рассредоточение власти обосновывается не содержательно, а процедурно. Как было отмечено Бэйкером, с точки зрения [информационного] содержания «положительный вклад рассредоточения собственности – или, говоря в целом, разнообразия источников разных типов – должен зависеть от эмпирического предсказания, что подобное рассредоточение даст аудитории большой выбор (желательного) содержания и точек зрения»[205]. Но эмпирически невозможно доказать, действительно ли рассредоточение приведет к такому содержанию. Это возможно, но не обязательно. Однако проблема, как я доказываю в этой и следующей главе, не в результате (или вмешательстве в информационное наполнение (content)), а в демократических нормах и процедурах.

Демократия не требует того, чтобы «ораторы предоставляли, а слушатели выбирали максимальное (или близкое к тому) разнообразие на рынке информационного контента. С другой стороны, отсутствие разнообразия содержания или точек зрения, которое отражает независимые, но сходящиеся друг с другом точки зрения множества разных людей… фундаментально отличается от такого же отсутствия, навязанного несколькими могущественными авторами». Эта проблема является чисто процедурной, поскольку разнообразие источников – это «процессуальная ценность», а не содержательная или «товарная ценность»[206]. Опора на нормативную трактовку демократического процедурализма позволяет нам последовательнее отстаивать курс, направленный против концентрации в области формирования мнения. Действительно, совершенно верно то, что лучше увидеть значение этой проблемы нам позволяет не перфекционистское представление о демократии, а позиция, строго обоснованная понятием демократии, которое Боббио определял через «правила игры» (democrazia delle regole del gioco).

Две точки зрения

Демократические общества усвоили две стратегии сопротивления концентрации и контролю медиа силами корпораций: посредством законов о конкуренции, таких как антитрестовое законодательство или особые законы о средствах информации, и посредством договоренностей о субсидиях или программах финансовой поддержки разнообразия медиа и плюрализма газет[207]. Эти стратегически разные подходы ориентированы на достижение одной и той же цели – защиты разнообразия в сфере медиакоммуникации или недопущения его исчезновения. Разнообразие или плюрализм, с одной стороны, противоположны концентрации и монополии, а с другой – они выступают характеристикой открытого общества[208]. Избирательное право и выборные процедуры согласуются с принципом наделения граждан властью посредством распределения власти среди них и недопущения перевода социального неравенства в неравенство политическое. Как я буду объяснять в третьей главе, этот принцип лежит в основании антипопулистских доводов, поскольку они отправляются от той мысли, что протагонистом демократии является отдельный гражданин, а не народ в его совокупности. Демократия наделяет граждан властью, распределяя ее среди них.

Это возвращает меня к двум точкам зрения, одна из которых ориентирована на содержание, а другая – на процедуры, поскольку они соотносятся с моим предложением рассматривать мнение как место «негативной» формы политической власти, благодаря которой свобода слова и собраний – это права не только индивида, но и гражданина, что в конечном счете оправдывает правовое вмешательство, а не воздержание от действий. Какую цель мы намереваемся достичь, когда защищаем эту свободу в качестве политической, а не просто гражданской?

Демократические мыслители, следовавшие позиции, при которой наиболее важно содержание, утверждали, что свободный и многообразный форум – это благо, поскольку он допускает достижение лучшего решения посредством изложения мнения и коллективного обсуждения. В 1948 году Александер Мейклджон выдвинул новаторский аргумент, поддерживающий перфекционистский взгляд на демократию. Мейклджон полагал, что защита свободы слова должна проводиться ради создания политической среды, в которой граждане как «политически равные» открыто и публично участвуют в разработке лучших решений для своего сообщества. В блестящем анализе лекции судьи Верховного суда Холмса от 1897 году «Путь закона» он критикует «механистическую» концепцию права, отправляясь от этической концепции. И если Холмс приглашал своих читателей смотреть на закон глазами «плохого человека» или правонарушителя, Мейклджон, прежде всего, предлагал взглянуть на него глазами «хорошего человека», чтобы понять права и законы в качестве средств построения самоуправляющегося сообщества. Выступая против философии федералистов, Мейклджон полагал, что, если мы будем принимать людей за тех, кем они и являются (то есть считать их потенциально плохими людьми, а не добродетельными), это не значит, что мы будем лучше понимать конституцию. Лучший способ – считать «судью или гражданина… хорошим человеком, который в своей политической деятельности не просто борется за то, что может получить, подчиняясь закону, а охотно и с открытым сердцем служит общему благу»[209]. Конституция как средство достижения более совершенной демократии – вот в чем заключался взгляд Мейклджона на форум мнений. Его моделью была демократия городских собраний в Новой Англии, куда люди приходили не для того, чтобы поговорить, а чтобы «сделать дело»[210]. «Теперь же, при этом методе политического самоуправления, наиболее интересны не слова ораторов, а умы слушателей. Конечная цель собрания – голосование за разумные решения. Благосостояние сообщества требует того, чтобы люди, принимающие решения по различным вопросам, понимали их. Они должны знать, что именно они решают своим голосованием. А для этого, соответственно, нужно, чтобы на собрании были в полной мере и, насколько это позволяет время, совершенно открыто представлены все факты и интересы, относящиеся к проблеме»[211].

Мейклджон ставил свободу слова в причинно-следственное отношение с достижением определенного блага – разумным и компетентным обсуждением, которое, с его точки зрения, было осуществлением суверенной власти народа и, по сути, обещания демократического правления. Если резюмировать проведенный нами анализ различных аспектов доксы, я бы сказала, что из всех них он подчеркивал лишь объединение и консенсус, считая свободу слова политической лишь в той мере, в какой она служит формированию «публичного разума»[212]. В его взглядах на самоуправление содержалась эпистемически-перфекционистская компонента, поэтому он наделял свободу слова этической ценностью, а не только политическим значением, ведь она должна позволить коллективу, состоящему из разных людей, совместно действовать и принимать решения, которые были бы не просто обоснованы или формально легитимны, но и хороши. Мейклджон предлагал стремиться создать не только демократическое общество, но и рациональное сообщество, которое, как он считал, дало бы лучшие результаты. Чтобы избежать «механицизма», он предложил функциональную трактовку форума идей, ведь цель состояла в достижении более совершенного сообщества[213]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Бернар Манен выразил эту идею через пространственную метафору разрыва между «высокой волей» и «низкой волей»: Manin B. The Principles of Representative Government. Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 205. Образ диархии, используемый мной, отражает ту же идею, однако он избегает отсылки к иерархическому порядку.

2

Демосфен. Против Лептина об ателии // Речи. В 3-х томах. М.: Памятники исторической мысли. 1994. Т. 1. С. 42; Макьявелли Н. Рассуждение о первой декаде Тита Ливия // Сочинения исторические и политические. Сочинения художественные. Письма. М.: НФ «Пушкинская библиотека», АСТ, 2004. С. 258; Meiklejohn A. Free Speech and Its Relation to Self-Government // Political Freedom: The Constitutional Power of the People. New York: Harper, 1960. P. 27.

3

Платон считал, что «в Афинах… принята самая широкая в Греции свобода речи». См.: Платон. Горгий, 461e. // Собр. соч.: В 4-х томах. М.: Мысль, 1990. Т. 1. С. 494; Еврипид. Ипполит // Трагедии. М.: Художественная литература, 1969. Т. 1. С. 241; Ober J. Athenian Legacies: Essays on the Politics of Going on Together. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2005, особенно P. 4, 99; Wallace R. W. The Power to Speak – and Not to Listen – in Ancient Athens // Free Speech in Classical Antiquity / I. Sluiter, R. M. Rosen (ed.). Leiden: Brill 2004. P. 221–225.

4

Mill J. S. Considerations on Representative Government // The Collected Works / J. M. Robson (ed.). Toronto: University of Toronto Press, 1977. Vol. 19. P. 432. В 1929 году Линдсей утверждал: «Благодаря широкому вещанию весь мир может в каком-то смысле стать публичным собранием… Задолго до изобретения радио нечто подобное делали профессиональные репортажи и дешевая пресса. Они превратили представительную ассамблею в платформу для публичного собрания. На ней люди, конечно, говорили и друг с другом, но все больше – с невидимой публикой, стоящей позади». См.: Lindsay A. D. The Essentials of Democracy. 2nd ed. London: Oxford University Press, 1930. P. 24.

5

Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society / T. Burger (trans.). Cambridge, MA: MIT Press, 1991, особенно P. 211–222.

6

Dunn J. Democracy: A History. New York: Atlantic Monthly Press, 2005. P. 175; Sartori G. Comparative Constitutional Engineering: An Inquiry into Structures, Incentives and Outcomes. 2nd ed. New York: New York University Press, 1997. P. 133. То же самое можно сказать о коммуникационных сетях в целом, которые «в основном принадлежат глобальным мультимедийным корпоративным сетям, управляющим ими», и хотя государства являются частями этих сетей, «сердце глобальной коммуникационной сети подключено к финансовым инвесторам и финансовым рынкам, в значительной степени определяясь ими». См.: Castells M. Communication Power. Oxford: Oxford University Press, 2009. P. 424.

7

Baker C.E. Media Concentration and Democracy: Why Ownership Matters. Cambridge: Cambridge University Press, 2007. P. 18.

8

Тот факт, что г-н Сильвио Берлускони больше не является премьер-министром, не отменяет мои исходные соображения, поскольку раз он мог получить столь сильную позицию за счет форума, у представительной демократии есть проблема. Она заключается в том, как организуется, складывается и выражается мнение. Феномен Берлускони внутренне присущ диархической структуре демократии, являясь, как я доказываю в этой книге, ее «внутренним» вызовом.

9

Sunstein C. R. Infotopia: How Many Minds Produce Knowledge. Oxford: Oxford University Press, 2006. P. 5–19.

10

Sartori G. Homo videns: Televisione e post-pensiero. Roma-Bari: Laterza, 1997.

11

Sunstein C. R. On Rumors: How Falsehoods Spread, Why We Believe Them, What Can Be Done. New York: Farrar, Strauss and Giroux, 2009.

12

Эти взгляды я обсуждаю во второй главе.

13

Ackerman B. The Decline and Fall of the American Republic. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2010. P. 26.

14

Это выражение я взяла из работы, которую буду подробно обсуждать в третьей главе: Green J.E. The Eyes of the People: Democracy in the Age of Spectatorship. Oxford: Oxford University Press, 2010.

15

Следуя традиции Хабермаса, Клаус Эдер предложил интересный анализ каждого из этих трех аспектов публичной сферы в своей статье «Трансформации публичной сферы и их влияние на демократизацию»: Eder K. The Transformations of the Public // La democrazia di fronte alio Stato: Una discussione sulle difficoltà della politica moderna / A. Pizzorno (ed.). Milano: Feltrinelli, 2010. P. 247–279.

16

Estlund D. Democratic Authority: A Philosophical Framework. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2007. Chap. 1.

17

К сторонникам эпистемического эгалитаризма я хотела бы обратиться с той критикой, которую Ганс Кельзен адресовал социалистическим эгалитаристам: «Запрос на всеобщую, а потому равную свободу требует всеобщего, а потому равного участия в управлении… Пока идея равенства означает нечто отличное от формального равенства в свободе (то есть в политическом участии), она не имеет никакого отношения к демократии. Проще всего это понять по тому, что всеобщего материального и экономического равенства, но не политического и формального, при автократическо-диктаторской форме государства можно добиться столь же, если не более, успешно, чем при демократической форме государства». Kelsen H. Vom Wesen und Wert der Demokratie (1929), английский перевод: Kelsen H. The Essence and Value of Democracy / B. Graf (trans.). Rowman & Littlefield Publishers, 2013. P. 86.

18

Убедительный анализ «сегодняшних сбоев и симптомов расстройства демократии» см. в: Offe C. Crisis and Innovation of Liberal Democracy: Can Deliberation Be Institutionalized? // Sociologiký časopis / Czech Sociological Review. 2011. Vol. 47. P. 447–472.

19

Rawls J. The Idea of Public Reason Revisited (1997) // Collected Papers / S. Freeman (ed.). Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999. P. 579–580.

20

Ibidem.

21

Holmes S. Passions & Constraint: On the Theory of Liberal Democracy. Chicago: University of Chicago Press, 1995. P. 196.

22

Canovan M. Taking Politics to the People: Populism as the Ideology of Democracy // Democracies and the Populist Challenge / Y. Meny, Y. Surel (eds). Oxford: Palgrave, 2002. P. 33.

23

Kazin M. The Populist Persuasion: An American History. New York: Basic Books, 1995. P. 2.

24

Green. Eyes of the People. P. 38.

25

Mackie G. Schumpeter’s Leadership Democracy // Political Theory. 2009. Vol. 37. P. 128–153.

26

Ср.: Taylor P.A. From Hackers to Hacktivists: Speed Bumps on the Global Superhighway? // New Media & Society. 2005. Vol. 7. P. 640.

27

Green. Eyes of the People. P. 36.

28

Manin. Principles of Representative Government. P. 218–228.

29

Pareto V. The Mind and Society // 4 vols. / A. Bongiorno, A. Livingston (trans.). New York: Harcourt, 1935. Vol. 4, § 2244. В позиции Парето воспроизводился взгляд Давида Юма, который утверждал, что «правление основывается только на мнении; и этот закон действует как для наиболее деспотических и военных правлений, так и для наиболее свободных и народных». См.: Hume D. Of the First Principles of Government // Political Essays / K. Haakonssen (ed.). Cambridge: Cambridge University Press 1994. P. 16.

30

Как объяснил Сартори, «информация – это не знание», и хотя знание требует информации, «из определения не следует, что информированный человек является также и знающим». Это означает две вещи: во-первых, столкновение мнений людей с информацией не обязательно приводит к их улучшению или даже изменению; во-вторых, независимо от того, сколько раз мы голосуем, мы не учимся тому, как голосовать (или как голосовать более «компетентно» и «рационально»). Sartori G. The Theory of Democracy Revisited: Part One: The Contemporary Debate. Chatman, NJ: Chatman House, 1987. P. 117–118.

31

New York Times Co. v. Sullivan, 376 U.S. 270 (1964).

32

Post R. C. Democracy, Expertise, Academic Freedom: A First Amendment Jurisprudence for the Modern State. New Haven: Yale University Press, 2012. P. 9 (цитируется дело «Hustler Magazine, Inc. v. Falwell»).

33

«Частное мнение может совершенно определенно порицать режим, политический курс или институт, но при этом не порождать общественного призыва к изменениям. Коммунистические режимы Восточной Европы существовали десятилетиями, хотя почти все их презирали. Они сохраняли за собой власть, пока общественное мнение в целом поддерживало их, и рухнули в одночасье, когда уличные толпы набрались смелости бросить им вызов». Kuran T. Private Truths, Public Lies: The Social Consequences of Preferences Falsification. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1995. P. 57.