Возвращение блудного сына. Роман

А случилось невероятное. Картины понравились, мало того, обещано было посодействовать в организации персональной выставки. И самое непонятное и невообразимое: обещание это было выполнено.

Даша ставила свечи в храме и непрестанно улыбалась, Илья готовился к поездке в Москву, и их приподнятое состояние души, их праздничное настроение передалось и детям, и тете Вале, и дяде Игорю, и соседям, и знакомым, и даже просто прохожим. Солнце светило ярче, дом их посветлел и как бы увеличился в размерах. Жизнь показала им, наконец, как она умеет улыбаться, и что у судьбы тоже есть вполне приличное лицо.

На открытие выставки они поехали вместе и остановились у Илюшиных родителей. Даша не могла заснуть всю ночь. Зинаида Васильевна пила корвалол и называла Дашу доченькой. Андрей Петрович усаживал сына поближе к себе с таким видом, будто готовил его для полета в космос.

На следующий день Илья сделался известным художником.

VIII

Их жизнь переменилась кардинально. Илья уволился с работы и много времени проводил в Москве. Уговаривал и Дашу уйти с завода, но она привыкла и не хотела менять устоявшийся распорядок. Старый дом перестроили, расширили, обустроили, поменяли мебель, купили машину, летом стали ездить семьей на отдых за границу.

Но средь этого блестящего бала и праздника жизни Даша каким-то десятым чувством стала ощущать неясную тревогу. Эта тревога родилась в ней неизвестно от чего, без видимой причины – так маленькое облачко на небе, еще не предвещающее грозы, беспокоит своим приближением.

Деньги и слава не испортили Илью: он не стал ни скупым, ни расточительным, ни высокомерным, ни грубым. Он был, как прежде, внимателен и к ней, и к детям. Даже заботливее, чем раньше. Он покупал ей одежду и косметику, которую она выбирала сама, к которой раньше и подойти не решалась. Он дарил ей подарки, о которых еще два года назад она могла лишь мечтать. Он баловал детей игрушками и вещами. И все-таки что-то не давало покоя, что-то зыбкое, не оформившееся мыслью в голове, неосознанное, но касающееся именно ее, Даши, и ее мужа.

Он всегда мало обращал внимания на то, как он выглядит и во что одет. Если бы не Даша, носил бы одну и ту же рубашку или свитер и забывал бриться по утрам. Теперь он возвращался из своих поездок свежевыбритым, душистым от французской туалетной воды, в безупречной чистой одежде. Даша понимала, что у него встречи, приемы и радовалась этим переменам, но беспокойная жилка сильнее билась в виске. Он всегда был настойчив в постели, нежен, нетерпелив. Это в нем нравилось Даше и вызывало ответную слабость в ногах и предвкушение неги. В последний год они стали близки реже. Илья приезжал уставшим, ужинал, наскоро целовал Дашу и ложился спать. У него поменялись глаза, они стали беспокойными. Он все меньше рассказывал ей о своей работе. Раньше он любил в деталях описывать людей, с которыми встречался. Раньше они вместе обсуждали его планы и даже картины. Хотя она и не знала тонкостей мастерства, но интуитивно подсказывала, что, на ее вкус, следовало смягчить или убрать, а что усилить на холсте. Как ни странно, Илья прислушивался к ней и каждый раз с радостью убеждался, что она права. Это было раньше.

Постепенно Дашины тревоги перерастали в сомнения, а из этих сомнений мало-помалу, как пятнышки ржавчины, вырастали подозрения. Подозрения оформились в мысль, и теперь Даша терзалась и мучила себя, и думала одинокими ночами, что какая-то чужая женщина медленно, неумолимо, там, далеко, отнимает его и забирает себе его любовь.

Когда они только поженились, между ними было решено не держать никогда в себе даже самые крохотные обиды, упреки и недомолвки, чтобы не накапливать их, а в самом зародыше топить их в словах, в разговоре о том, что кого-то из них не устраивает. И за всю их семейную жизнь ни разу не нарушили своего договора. Может быть, благодаря этой простой мудрости они никогда за эти годы не ссорились серьезно. Всегда случаются и обиды, и раздоры, и непонимания, но если запереть их в себе, к ним будут прибавляться новые и все больше разъедать разум и душу невысказанными занозами. Они по капле станут заполнять и точить сердце и, в конце концов, выльются через край яростью, гневом, криком, скандалом. Слава Богу, между ними всегда все было честно и открыто. До сих пор Даша была уверена в своем муже. Сейчас она старалась скрыть от него перемены своего настроения. Она боялась спросить, потому что знала: он не будет лгать и скажет правду. Они всегда говорили правду, так было заведено между ними. Сейчас она боялась этой правды. Ей казалось, что стоит ему признаться в том, что у него есть другая женщина, Даша возненавидит его, и все рухнет. Она страшилась и того, что может его выгнать, и того, что он может уйти сам.

Она мучилась и все ждала, что это пройдет: и его отъезды, и ее подозрения.

Меж тем, уходил год за годом, Даша молчала, потом смирилась, рубец на сердце затянулся, но не исчез. Росли дети. Саше исполнилось четырнадцать лет, Сереже восемь. Стала чаще наезжать на свою дачу и захаживать в гости Илюшина сестра.

Дом свой Наталья Андреевна, в конце концов, отремонтировала, сад привела в порядок. За эти годы она изменилась, не характером, она поменялась в другом. Она вдруг стала истовой богомолицей и часто заявляла Даше со своей обычной безаппеляционностью:

– Я – человек воцерковленный. Вы нет, ни ты, ни Илья.

Она, казалось, гордилась этим, как новым званием.

Даша и Илья веровали в Бога всегда. Но и она, и он считали, что эта вера должна быть тихой, внутренней, не прилюдной. Они подсознательно чувствовали, что вера сродни любви, это тайна души, которую стыдно и некрасиво выпячивать наружу. В церковь они ходили чаще, чем прежде, но только тогда, когда внутри их что-то толкало, звало и тянуло в храм.

Даша ощущала Бога сердцем. Утром и вечером она молилась про себя и разговаривала с Ним. Она обращалась к Нему за помощью и поддержкой обыденными словами, так, как по-житейски, просто разговаривают с давним, добрым другом, доверяя ему сокровенное.

С Натальей Андреевной Даша держалась по-родственному приветливо, но на некотором расстоянии, как и Илья.

Обедая как-то в доме Головиных, Наталья Андреевна спросила Сашу:

– Ты думал уже, в какой институт будешь поступать после школы?

– Еще нет.

– Может быть, тебе стать врачом? – эту фразу она произнесла полувопросительно-полуутвердительно, как дело для себя решенное.

Саша пожал плечами.

У Натальи Андреевны детей так и не было. Между племянниками она всегда выделяла Сашу и привечала его. Он бегал к ней в гости, она брала его с собой путешествовать на катере по Волге. Создавалось впечатление, что из всего семейства она по-настоящему искренне любила только его. Эта ее избирательность была непонятной и необъяснимой. Саша был умен, серьезен, учился хорошо, может быть, она нашла в нем родственную душу.

Три года спустя при ее содействии, помощи и связях он поступил в Московский медицинский институт и стал на постой не у бабушки с дедушкой, а в ее квартире.

IX

После той знаменательной выставки, перевернувшей их жизнь, Илья стал модным, востребованным художником. Те, кто десять лет назад хаяли его работы, а самого его называли ретроградом, вдруг разглядели в тех же картинах глубокую и загадочную русскую душу.

Эта новая, яркая жизнь, внимание почитателей его таланта, поездки за границу, новые выставки и большие гонорары, все то, о чем он когда-то давно мечтал, пьянили его и дурманили голову, как выкуренная после месяцев воздержания сигарета. Состояние головокружения, чувство свободы от унизительного ярма бедности, ощущение простора, когда рушатся все преграды и границы, были сродни первой любви и первой близости.

Но неиссякшая любовь к Даше и детям, въевшиеся в кровь нравственные обязанности перед своим домом, не успевшие вдали от столиц дать чревоточину, и генетическая интеллигентность удерживали его от загульного пьянства, от кабацкого размаха, хамства и высокомерия. Он не стал, как многие из того круга, в котором он теперь оказался, презирать низших и бедных и не замечать несчастных. Более того, он старательно избегал предлагаемой со всех сторон дружбы и близости, словно боясь заразиться. В обществе, в которое он попал волею судьбы или милостью Божией, его посчитали холодным, скучным и заносчивым, хотя он не был ни тем, ни другим, и перестали приглашать в гости, но не отталкивали, а, по-прежнему, встречаясь на приемах и выставках, приветствовали его любезной напускной улыбкой.

С Таней он познакомился на выставке. Ему нравилось останавливаться невдалеке от своих полотен и наблюдать за лицами людей, либо хаотично перетекающих из зала в зал, либо задерживающихся надолго перед той или иной картиной. По выражению глаз Илья научился понимать, нравится она или нет, или просто безразлична, как пятно расплескавшейся краски.

Девушка долго и внимательно изучала его картину, на которой Волга встречала восход солнца, а он бесцеремонно разглядывал ее.

По натуре своей Илья был влюбчивым человеком. Наверное, если бы он не полюбил свою Дашу так сильно, так сразу, так безоглядно, у него сменилось бы немало жен и еще больше любовниц.

Ей было лет двадцать, не больше. Узкая юбка обтягивала выразительный зад, ноги были длинные, расстегнутая верхняя пуговица на блузке чуть приоткрывала небольшую грудь. Каштановые волосы были коротко пострижены, цвет глаз он рассмотреть не сумел.

Она медленно повернула к нему голову и посмотрела прямо в глаза.

– Вам нравится эта картина или нет? Я не могу понять, – спросил он, не отводя взгляда.

– Нравится, я не могу наглядеться. Она лучшая из того, что здесь есть.

Ему было приятно это слышать. Он сам признавал эту свою работу одной из лучших. Илья представился. Казалось, она не была удивлена.

Илья приближался к своему сорокалетнему рубежу. Он пребывал в том опасном возрасте, когда семья, жена и дети давно стали привычной, неотъемлемой частью бытия, когда уже есть достаток и еще есть силы, желание и влечение к очень молодым, красивым и незнакомым женщинам.

Страсть вспыхнула в нем, как костер, вздуваемый ветром. Она повезла его к себе, а наутро он проснулся в чужой постели с чувством стыда перед Дашей. Это неприятное чувство застигнутого врасплох за чем-то недостойным школьника несколько развеялось, когда он поднял глаза и увидел входящую в спальню обнаженную Таню с подносом, на котором дымилась чашечка ароматного кофе и лежали на блюдечке булочка и бутерброд.

Он пил кофе, а ее руки скользили, как две змеи, по телу, и жаркая грудь упиралась в спину. Страсть, как пыл горящей печи, ударила в голову и накрыла густым туманом и стыд, и Дашино лицо, и бегущее время.

По приезду домой он старался не смотреть Даше в глаза. Ему казалось, что стоит ей увидеть его глаза, и она все поймет. Он испытывал раскаяние и злость на себя самого. И в то же время ночью, закрыв глаза, не смея шевельнуться и не в силах заснуть, он представлял бедра, руки и грудь той женщины, с которой провел предыдущую ночь и вчерашний день.

В последующие дни и недели он чувствовал, что его сознание разделилось на две половины: одна была здесь, дома, и она была спокойна и буднична, другая пребывала далеко, в чужой постели.

С Таней они не договорились ни о чем: ни о новой встрече, ни о телефонном звонке. Когда они расставались, он был уверен, что больше они не увидятся. Прошел месяц, и ему захотелось обнять ее до боли, целовать до крови. Это было безумие и наваждение. Утром он уезжал из дома на Волгу и возвращался поздно, когда темнело. Брал с собой мольберт и кисти, но писать не мог, а лишь часами глядел перед собой, не видя ни Волги, ни города, ни людей.

Через месяц Илья стал судорожно искать Танин телефон, нашел пустячную причину – не для Даши, для себя – поехать в Москву, и уехал.

С этого времени он стал наезжать к ней регулярно. Обычно они ужинали в ресторане, ехали к ней домой, до полудня валялись в постели, а потом он уезжал. Он знал о ней только то, что она преподавала музыку. Об остальном не то, чтобы она молчала, просто он никогда не спрашивал.

Илье казалось, что их обоих устраивают такие отношения. Он ошибался. Однажды она сказала:

– Разведись с женой и женись на мне.

Эти слова, как ведро холодной воды на морозе, мгновенно остудили голову. Он ответил тихо и ясно, раздельно произнося каждое слово:

– Я никогда, слышишь, никогда не разведусь со своей женой. Если тебя что-то не устраивает, мы расстанемся прямо сейчас.

Она погладила его руку и привлекла к себе. Больше на эту тему она с ним не заговаривала.

Прошло полгода, и как-то мимоходом, походя, будто о пустячке, Таня оборонила два слова:

– Я беременна.

Илья ощутил себя так, словно он залез в клетку за кусочком сыра, и мышеловка захлопнулась.

– Сделай аборт, – сказал он глухо. – С деньгами я помогу.

– Уже поздно, срок большой. Я делала УЗИ, это девочка.

Илья мерил шагами комнату и пытался унять сумбур, завьюживший в голове после этих слов. Он мечтал о девочке, Даша еще могла родить. Но теперь? Он не мог предать Дашу, он не мог бросить Таню. Он внимательно посмотрел на ее лицо, будто в первый раз. Ему показалось, что она еле сдерживается от победного смеха. «Какая же ты красивая дрянь», – подумал он.

– Я могу тебе предложить только один вариант. Рожай. Ни ты, ни ребенок…

– Наш ребенок.

– Вы никогда ни в чем не будете нуждаться. Я буду приезжать. Если ты попытаешься разыскать мою жену и рассказать ей, даже если после этого мне придется развестись, я на тебе не женюсь, но денег ты тоже больше не получишь.

Таня как-то сразу посерьезнела, будто поставила подпись на сделке.

– Хорошо.

Илья слово свое сдержал, Татьяна тоже. Когда пришло время рожать, он примчался в роддом. На сердце было тревожно и радостно. Каждый день он ходил под окнами и видел через окно Танино лицо в белой косынке и маленькое тельце в пеленках, которое она поднимала на руках, чтобы было лучше видно.

Таню выписали, месяц он прожил с ними вместе. На секунду ему подумалось, что она, действительно, его любит и что она в этот месяц была по-настоящему счастлива. Девочку назвали Аннушкой.

* * *

К Тане Илья охладел, страсть улеглась и потухла. Но Анюту он боготворил. Она была беленькой, с голубыми глазами и уже улыбалась. Она показалась ему умненькой и очень красивой. Приезжал он к ним теперь даже чаще, чем раньше, когда Татьяна была одна, и обычно ложился переночевать на диване, что, кажется, устраивало обоих.

Раздвоение, происшедшее в жизни Ильи Андреевича, о котором, может быть, догадывалась одна лишь Даша, будто судорогой отпечаталось и на лице его, и на характере, и на живописи. В глазах все чаще проявлялось выражение растерянности и даже страдания, словно он водрузил себе на голову невидимый терновый венец, мучился им и кровоточил ранами, но не мог его снять. Малознакомые люди стали замечать, что он постарел за последние годы, сморщинился лицом и высох телом. Он сделался импульсивен и вспыльчив, будто нервные окончания его вдруг вылезли наружу и болезненно отзывались на малейшее прикосновение. Как ни странно, эти перемены не задели его отношения к Даше. Наоборот, рядом с ней он успокаивался, будто она одним своим присутствием и близостью снимала с его сердца тяжесть и боль. Он стал даже нежнее к ней. Казалось, он наслаждался каждым мигом любви рядом с ней и смаковал, и растягивал счастливые мгновения, когда они были вместе, и старался удержать их. Но проходило какое-то время, он становился задумчив и растерян, словно набегала туча и затемняла лицо, а с ней налетал ветер и срывал его, как пожелтевший листок с ветки, и гнал прочь.

Теперь ему стали ближе пейзажи осени. В полутонах дождя и асфальта он находил задумчивую красоту, грустную мудрость и тихую боль сердца.

Неизвестно, стал ли он сам мудрее, но постепенно он растворился в своей двойной жизни и привык к ней, как привыкают ко всему. Он тянул свою ношу, изнывая душой и разрываясь между домом, детьми, Дашей, без которых не представлял своей жизни, и девочкой, которую любил до умопомрачения, по которой невыносимо скучал и страдал.

Аня звала его папой. У нее были пушистые светлые волосы. В детстве она улыбалась часто, беспричинно радостно и доверчиво, и была похожа на солнышко. Постепенно ее улыбка стала стираться и исчезла совсем.

Недавно ей исполнилось семнадцать лет.

X

В доме тихо, в доме никого нет, кроме Дарьи Степановны. Илья опять уехал в Москву, а она опять его ждет. Сдал он в последнее время, постарел. С ним они всегда хорошо жили, по-доброму, слава Богу, а сейчас их отношения стали ровнее, спокойнее, что ли, мудрее. Дети выросли, Саша уже доктор. Вот и Сергей уехал в Москву. Он не похож на Сашу, другой, без царя в голове. Как она, эта Москва, заглатывает их всех, пережевывает и выплевывает, как жвачку.

Никого из родни не осталось, только Наталья Андреевна (Илюшину сестру она до сих пор величала по имени-отчеству). Давно умерла тетя Валя. Андрей Петрович и Зинаида Васильевна ушли один за другим. Три года назад скончался дядя Игорь. Он пожил дольше всех. Свой дом на стрелке он завещал Илье.

Что Илюше неймется? Затеял построить на этом месте новый большой дом. Он уже почти готов, отделку заканчивают. Говорит: внукам останется, картины свои развешу, наконец, родовое гнездо. Наверное, он прав.

У Саши уже трое детей. Сереже надо бы жениться.

В доме тихо, в доме никого нет, кроме Дарьи Степановны. Она сидит, задумавшись, у оконца, и взгляд ее скользит мимо засугробленного двора, за дырявый полосчатый забор, дальше за околицу, туда, где за белым полем, у края неба перечеркивает окраину дорога.

Как быстро память тасует колоду прошедших лет, как время скоротечно. Вот она молодость, рядом. Только загляни во вчерашний день и увидишь ее. Протяни ладонь и коснешься дорогих и близких людей. Но нет, это старый календарь, случайно оказавшийся под рукой. И нет больше мамы, многих уже нет. И той худенькой пылкой девочки тоже больше нет. Или есть? Конечно, есть. Она в ней и в Илюшиных глазах, потому что он все еще видит ее такой. Так чего же беспокоиться? Вот она: одновременно и там, и здесь. И сегодняшний день, и вчерашний, все это в ней. Это ее и навсегда с ней. Жизнь коротка. Чем дольше живешь, тем лучше это понимаешь. Но какая бы она ни была, эта жизнь, это ее жизнь. Она живет, вот что главное.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ДОКТОР

I

Каждый раз, когда Илья Андреевич бывал в Москве у сестры, а это случалось очень редко, он чувствовал себя, как человек, перепутавший номера квартир, которому было мучительно стыдно и неудобно объяснять, зачем он здесь оказался и что ему нужно.

Как-то странно было не увидеть в этой квартире ее мужа: он ушел из жизни так же незаметно и тихо, как и жил. Изменилась и сама квартира. Рядом с увеличенными фотографиями Натальи Андреевны в молодости в бесчисленном количестве стояли и висели иконы, образа, иконки и лампадки. Казалось, вот-вот запахнет ладаном.

В последний раз Илья Андреевич встречался с сестрой на похоронах матери. Тогда она была деловита и сдержанна: взяла на себя организацию похорон, возложила на гроб цветы, приготовила заранее подушечки с мамиными медалями, положила ладонь на холодный лоб и отошла от гроба, как бы давая знак остальным подойти проститься. Поминки были скромные, народа пришло немного. Приехали они с Дашей, Сергеем и дядей Игорем. Был Саша. Он учился на предпоследнем курсе, жил у сестры, и встречались они с ним теперь редко.

Иногда, на каникулах, он приезжал домой, но каждый раз, видя его, Илья Андреевич останавливал себя на мысли, что их старший сын будто выполняет некую взятую на себя обязанность, навещая их, и ночует в родном доме из необходимости, через силу, без радости и удовольствия. То ли Саша стал другим, то ли Илья Андреевич в своей разбросанной, раздерганной по кускам и углам жизни так и не разглядел, каков он, и не распознал вовремя его мысли и стремления. Угадывать их теперь было трудно и, наверное, поздно, но очень хотелось заглянуть, как через замочную скважину, в его голову. Это было невозможно: чем старше становился их сын, тем плотнее закрывалась переборка, за которой он прятал себя. Иногда Илье Андреевичу казалось, что в Саше каким-то образом уместились два разных человека: ясный и хорошо узнаваемый мальчик и нынешний, совершенно незнакомый молодой человек. Возникало ощущение, что в какой-то момент, а в какой Илья Андреевич никак не мог вспомнить, Саша натянул на свое лицо маску и стал невидимым. То есть видна была только улыбающаяся маска, а что под ней было непонятно. И это непонимание все чаще раздражало Илью Андреевича.

С той встречи и с похорон прошло полгода. Сегодня сестра позвонила сама и попросила заехать.

Они сидели на кухне, пили чай. Наталья Андреевна начала разговор, по своему обыкновению, без предисловий.

– Надо что-то решать с родительской квартирой. По завещанию она принадлежит нам с тобой в равных долях.

– Что же тут решать?

– Она тебе нужна? Когда были живы папа с мамой, ты не так часто их навещал.

Илья Андреевич подумал, что сестра права. К родителям они обычно заходили с Дашей, когда вместе бывали в Москве. Когда он приезжал один, то останавливался у Татьяны с Анютой. Ему вдруг стало стыдно за себя и неприятно, как бывает, когда скажешь что-то злое и грубое, и уже невозможно обратно воротить слова.

Наталья Андреевна по-своему поняла его молчание.

– Я думаю, тебе есть, где остановиться в Москве, а жить ты здесь не собираешься.

На секунду Илье показалось, что сестра знает и о Тане, и об Аннушке. «Откуда? Нет, не может быть.»

– Чего же ты хочешь?

– Ты знаешь, что Саша собирается жениться?

– Нет, он нам не говорил.

Илья снова подумал, какой Саша стал скрытный, каким он стал далеким и от него, и от Даши. «Ладно я, – подумал он, – но с матерью-то зачем так. Она же по ночам не спит, все ждет от него звонка. А он: тетке сказал, а матери нет.»

Стало обидно за Дашу. И снова неясное раздражение и на него, и на себя, и на сестру затлело в груди.

– Он собирается жениться, – повторила Наталья Андреевна. – Ее зовут Оля. Хорошая девушка. Он приходил сюда с ней.

Наталья Андреевна немного смягчила тон:

– Он хотел вам об этом сообщить. Наверное, не успел.

– Хорошо. Причем тут завещание? Они и так могут жить в родительской квартире. По-моему, ты об этом хотела меня спросить?

Голос у Натальи Андреевны стал таять. Она сама стала похожа на расплывающуюся от весеннего солнца снежную бабу. Она потеплела лицом и смягчилась улыбкой.

– Илюша, неужели ты не понимаешь, что им нужна своя квартира?

– Я же сказал: пусть живут в этой квартире. Я там, действительно, редко бываю.

Илья искренне пытался понять, чего от него хотят, и не понимал. По примеру своих родителей он привык, что, как само собой разумеющееся, все, что имеет он, принадлежит и его детям. Быть может, советское воспитание наложило свой отпечаток, но слово «наше» для него было ближе, чем «мое».

– Илюша, им не нужна твоя часть, им нужна своя квартира, – уже тверже сказала Наталья Андреевна. – Напиши Саше дарственную.

– Я же там прописан, – недоумевал Илья.

Он все еще жил прошлыми временами, когда московская прописка играла чуть ли не решающую роль в жизни.

– Никто тебя не собирается выписывать. Хотя зачем тебе эта прописка? В Москве ты не живешь, у тебя есть дом. Ты и так, как сыр в масле катаешься. Если захочешь, сможешь еще одну квартиру купить. А Саше жить негде. Не вечно же ему у меня ютиться. Да еще с женой. А там и дети у них пойдут.

Илья подумал, что сестра права. И квартира, и прописка остались в прошлом. Зачем ему все это? И вслед за этими мыслями всплыло еще не до конца осознанное ощущение вины перед сыном. Будто он недодал ему чего-то, будто он виноват в том, что Саша отстранился от них с Дашей. И снова едкое чувство невосполнимой пустоты и утраченных лет по отношению к сыну кольнуло его сердце.

– Хорошо. Пусть будет по-твоему.

Наталья Андреевна облегченно улыбнулась, зная, что брат никогда не переменит решение. И эта победная улыбка напомнила вдруг Илье Андреевичу Таню, когда она сообщила ему о своей беременности.

«А ведь они чем-то похожи», – неожиданно подумал он.

II

Свадьба проходила в два этапа. В первый день молодые расписывались, на второй – венчались. Дарью Степановну и Илью Андреевича пригласили на венчание. Оно происходило в маленькой старинной московской церкви, где, кроме родственников и друзей, никого из прихожан не было. Из собравшихся они знали только своего сына и руководившую всем его тетю. С Сашиной женой они познакомились второпях и в суете на пороге церкви.