Третья планета от солнца

–Теперь настало время князя Святослава, а после него наступит и ваше время, – собрался уходить волхв. – Письмом и счётом с монахом занимайтесь, и не поддавайтесь на его уловки – принять христианство.

– А ну, пошёл отсюда, ведун, – столкнулся в дверях с княгиней Ольгой, услышавшей, видно, конец фразы. – Чтоб духу твоего собачьего тут не было.

– Волчьего, – произнёс, удаляясь, Богомил. – Собачий – это у волхвов Семаргла.

В середине ноября Святослав вызвал к себе воеводу Свенельда.

Войдя в покои, старый варяг склонил лысую голову с длинными, до плеч, седыми волосами по краям, и, выпрямившись, снисходительно оглядел понуро сидевшего за столом князя, сумрачно глядевшего на стену с оружием. Узкие окна пропускали неяркий ноябрьский свет, слабо освещая лицо и голову князя с оселедцем, и нетронутую братину с мёдом перед ним.

– Свенельд, – очнулся от раздумий Святослав.

– Здрав будь, княже.

– Садись и отведай мёда, – предложил воеводе, не ответив на приветствие. – Сокровищница пуста, а хазар воевать надо. Там и пополним казну. А нынче объяви, что через седмицу отправляемся в полюдье – дань собирать. Починим старые и построим новые лодьи, пополним дружину и в мае, как называют сей месяц ромеи и матушка, пойдём воевать хазар.

– Сделаю, княже. Купцов приглашу и дружину составлю, а вместо себя сына отправлю, Люта. Нездоровится что-то мне, – тяжело поднялся с лавки воевода.

– Быть посему, – тоже поднялся князь. – С древлян начнём, а тебя там, после сбора дани с моим отцом, не любят, – проводил до двери, оказав уважение старому воеводе: «Да и матушка моя погорячилась, мстя за мужа… До сих пор древляне полян ненавидят, но боятся, – усмехнулся он. – Верно в народе говорят: «Сила солому ломит». Может, и правильно тогда княгиня поступила. Зато как крещение приняла, слишком доброй стала», – одевшись, вышел на крыльцо и повеселел, наблюдая, как лихо бьются на подворье гриди, дабы себя показать и девиц, выглядывающих из окошек, позабавить.

Бородатый варяг, гридень Молчун из свенельдовой дружины, в кольчуге и лихо заломленной шапке вместо шлема, упоённо бился со своим побратимом, громадиной Гораном, обряженным в кожаную одёжу с железными пластинами на груди и плечах, зато в шеломе. Был он из княжеских гридей и его телохранитель. Святослав потворствовал ему и многое прощал, даже зная, что на совести Горана был немалый табунок порченных им девок, и не только полянских.

Наблюдая, как тот размахивает мечом, наморщил лоб: «Надо предупредить его, чтоб в городах и селищах, которые проезжать станем, своим удом так лихо не размахивал… А то ведь сколько отцов жаловаться на него идут, – расправив морщины, мысленно улыбнулся он. – Так и придётся, как муслиму, уд обрезать».

– Горан, ты не на девок в окошко пялься а на супротивника, как бы мечом чего не отсёк, – загоготал князь, и его поддержали дружинники, самозабвенно хлопая ладонями в рукавицах по бокам.

Отроки, не поняв шутки, глядя на князя и старших товарищей, тоже на всякий случай хихикнули.

Азарт у поединщиков – не гляди, что побратимы, постепенно сменился на боевую злость. Молчун, чуть наклонившись, махнул мечом и отхватил бы ногу товарищу, если бы тот вовремя не подпрыгнул, ответно ударив ногой в грудь соперника, на миг потерявшего от толчка равновесие, и этого хватило, чтоб Горан мечом, слава Перуну, плашмя, ударил по руке, парализовав её и лишив способности двигаться.

Дальше продолжать бой Горан не стал – побратим всё-таки, и в знак уважения приложил кулак с зажатым мечом к левой стороне груди, коротко поклонившись.

Свирепая гримаса на лице побратима сменилась улыбкой, и, перехватив меч левой, правую, уже отошедшую от болезненного удара, протянул Горану.

Гриди ревели от восторга, а князь благожелательно покивал приятелям и произнёс, глядя на довольных исходом боя отроков:

– Хочу назначить одного из молодых воинов своим меченошей, – указал пальцем на Клёна, который вначале удивлённо вытаращил глаза, а потом зайцем запрыгал и по-детски заверещал от счастья.

– Любо! – медведями ревели дружинники.

– А ещё одного отрока желаю сделать хранителем своего лука и стрел, – придумал должность для лопоухого Бажена, недовольно сдвинув брови когда увидел улыбающуюся рожу Горана, пялящегося на окно с выглядывающей молоденькой прислугой княгини: «А сотника Велерада следует назначить отсекателем любвеобильных уд», – подумал князь, но решил не озвучивать эту должность, дабы не веселить дружину, а то маменька скажет, что я не князь, а скоморох какой».

В первый день последней седмицы ноября, Святослав, во главе небольшой дружины, полной грудью вдыхая морозный воздух, выехал в полюдье.

«Красота, – любовался заснеженным лесом. – А снег какой пошёл, – радовался князь. – Главное, матушка не пилит меня за несуществующие прегрешения. По её мнению, я только и делаю, что грешу, – фыркнул он, от чего конь запрядал ушами. Святослав погладил его по холке. – И Предславка страх потеряла – предерзкая стала. До того дошло, что охальником обозвала, когда к Малуше уезжал в Будутино. Только из-за этого креститься можно, дабы одна жена была. А полюбовниц иметь воину не возбраняется», – оглянулся на следующих за ним отроков и от прекрасного настроения – бабы-то в Киеве остались, подтрунил над меченошей:

– Меч не утерял ещё? – и, видя, как отрок растерянно покрутил головой, затем огладил ножны, засмеялся, радуясь жизни, и снегу, и приволью княжества своего.

Настроение немного подпортил Лют, Свенельдов сын. Намётом подлетев к князю и запалённо дыша от терпкого, как устоявшийся мёд, морозного воздуха, доложил:

– Княже, всё утро с купцами лаюсь. Одного новгородского торгаша с сизым носом, плетью взгрел, чтоб не пререкался со мной, пёс.

«Уж не отца ли?» – потёр княжеский щит ладонью в рукавице Доброслав. – Дядька сказал – приехать должен», – прислушался к охрипшему голосу боярина.

– … Привыкли там, в Новгороде своём, бузу бузить.

« Буза – неплохой хмельной напиток из проса, гречихи и ячменя, – облизнулся Доброслав. – Перед отъездом тётя Благана угощала нас с дядей».

– Да успокойся ты, травяной мешок, – в сердцах обругал коня Лют. – Чего вертишься, как кот под ногами? И Тишке, бывшему холопу дворовому, тоже всыпать надо, совсем борзым стал, как своим слугой его сделал. Никакого порядка кругом.

– Опять следует варягов из-за моря вызывать, чтоб порядок в обозе навели и Тишку приструнили, – иронично глядя на молодого воеводу, хмыкнул князь.

– А приедут не из-за моря, а с реки Варяжки словене, древляне и прочие вятичи, – прикрыл рот ладонью, глянув на Клёна, а потом на Люта, Доброслав.

– Вот, дожился. Отроки уже воевод перебивают, – отчего-то вернул прекрасное настроение князю, и, увидев в купеческом обозе бардак и непорядок, с нехорошими словами умчался устранять его.

С укатанной дороги свернули в чисто поле, за которым виднелся тёмный лес, куда вскоре и втянулся обоз, тут же застряв в глубокой, засыпанной снегом балке.

Князя привёл в восторг растерявшийся, как давеча меченоша, заяц-беляк, спервоначала суматошно запрыгавший из стороны в сторону и неожиданно вставший как вкопанный, с вызовом разглядывая князя: чего, мол, в мой лес припёрся.

– Лук и охотничью стрелу, – негромко произнёс Святослав, и Бажен тут же исполнил его приказ, затем, спрыгнув с коня, принёс князю использованную стрелу и убиенного зайца.

– Княже, а вон изюбра следы, – тыча плетью в снег, засипел от проснувшегося охотничьего азарта Богучар.

– Надо поохотиться денёк-другой, – воодушевился князь. – А за это время Лют с обозным кавардаком разберётся, – оправдал охотничью страсть, ни к месту вспомнив матушку: «Сейчас бы высказалась, что делу время, а потехе – час. И каким был в детстве обормотом, таким и в зрелых летах остался», – улыбнулся в усы Святослав.

Четыре дня лес сотрясал гул охотничьих рогов, азартный рёв охотников и предсмертный рык и визг кабанов, лосей и зубров.

Взяли на рогатины двух медведей. Одного самолично завалил Святослав: «Неплохое времяпровождение – охота, но надо оброк собирать», – велел трогаться в путь.

Долго не встречали никакого жилья. Проводником князь поставил богатыря Медведя.

– Братка, – гудел Богучар, с высоты коня обратившись к недовольно морщившемуся Дакше, развалившемуся в санях и часто трущему ладонью сизый нос. – Простыл что ли? Не должон в меховой шубе. Может, от плети Люта рассопливился? Опять же через шубу не больно, а только блох погонял, – трубно заржал, напугав присевшего на задние ноги и всхрапнувшего жеребца. – Ждан, куда правишь, сейчас в овраг тятьку низвергнешь, – подтырнул племяша. – Двадцать лет, а пузень отъел как у батьки сорокалетнего, даже через шубу выпячивается, и щёки хомячьи нагрыз, – трунил над молодым парнем. – С Доброслава пример бери. Крепок, силён, и к тому же – княжий щитоносец.

– Зато гол – как сокол, – недовольно буркнул Ждан. – Мотри, сам в овраг не грохнись, чего к сыну привязался? Привыкли мечами да плётками размахивать. Ну, ничё-ё. Приедете когда-нибудь в Новый город… Быстро носы посворачиваем.

– Опять, братец, грубишь. Язык у тебя, словно у бабы – чисто помело. За дело, видать, плетью воевода попотчевал. А мы с Доброславом нацелились из похода на хузар товару привезти: поволоки ромейские, пряности разные… Слыхал, в Новом городе оне мигом расходятся… Ну-у, ежели тебе не надо…

– Стой, стой, братка Богучар, не горячись, как калач из печи. Ишь, пламень какой. Шелка и пряности вези, серебра за них щедро дам, не обижу, – аж затрясся от будущего прибытка Дакша.

– О-о! Сам-то как вскипел, когда о наживе пронюхал, – усмехнулся Богучар. – Ждана в Киев пришлёшь, пусть лавку откроет и торгует, – неожиданно осчастливил племяша дядька.

– Не знаю, тятька отпустит? – надеясь на поддержку богатырского родственника, робко глянул на отца Ждан.

– Будешь ныне в торге удачлив, отпущу, – пообещал отец.

– Расторгуюсь с прибытком. Посуду крашеную новгородскую для селян взял. Железные изделия разные нашенских ковалей: топоры там, ножи, а для жёнок ихних с доцами – украшения и обереги всякие.

– Молодец. А я, братка, два воза соли везу, а для вотчинной знати – вина ромейские, одёжу богатую, изделия из серебра и злата.

Богучару прискучил купеческий разговор, и, по-доброму попрощавшись, он направился в голову обоза, где ехали князь с Доброславом и воевода Лют.

Миновали несколько селищ, и опять по бездорожью, по замёрзшим рекам, по скованным льдом озёрам, куда не ступала нога человека, а виднелись лишь заячьи следы, а то и лося, оленя или кабана, выбрались, наконец, на проезжий тракт.

– Искоростень древлянский, а следом и Овруч будет, – вытянув перед собой руку, известил князя Медведь. – Местный древлянин, за мзду небольшую, дорогу указывает. А ежели просто плетью выдрать, в какие-нибудь болота заведёт.

– Понятно. Действуешь с помощью кнута и пряника, тьфу ты, браги. Нужны твоему древлянину пряники, как собаке – пятая нога, – хмыкнул Святослав. – Местный воевода не очень-то торопится встречать, – проехали узкий мост и растворённые настежь ворота.

– Сначала трапеза полуденная, а после на площадь пойдём, дань принимать, – не слишком довольно поглядывая на киевского князя, стоя у крыльца терема, поклонился ему древлянский воевода.

Насытившись и отдохнув, Святослав вместе с воеводой и гридями вышли на утоптанную площадку, которую местные называли погостом. Заинтересовавшись, Святослав оглядел кадки с мёдом, кули с зерном, пушнину, благодушно кивнув поклонившимся ему смердам в овчинных тулупах и заячьих малахаях, притопывающих от мороза и обивающих себя руками в меховых рукавицах.

– Здрав будь, княже, – кланялись ему местные и прибывшие с ним купцы.

На площади во всю уже кипела торговля, и услаждали слух продавцов и покупателей трещотки, дудки, бубны и два зычно гудящих охотничьих рога – то, отведавшие для сугрева хмельного мёда гриди Горан и Молчун, веселили местных девок.

– Через девять месяцев после отъезда точно два новых древлянчика на свет божий вылупятся, – усмехнувшись, потёр мочку уха с серьгой Святослав.

Погостив у древлян, княжий обоз, по совету проводника-древлянина, повернул оглобли к реке Припять, где удачно попаслись у дреговичей.

Поторговав, подкормившись и попив медов, вин и браги, двинулись вверх по Днепру, потеряв где-то на просторах Смоленского княжества проводника-древлянина. Но здесь места были знакомые, и ехать по заснеженному льду реки намного легче, чем продираться по чащобам и зарослям из сосны, осины, ели, бука берёзы, дуба и других ветвистых и разлапистых дерев.

Погостив в городах: Любеч, Рогачёв, Заруб, Рша, добрались до Смоленска, где Святослав, отправив в Киев часть обоза с данью, решил отпраздновать Коляду – зимний солнцеворот.

Смоленский князь встретил его с почётом перед воротами детинца. Поклонившись, сильным голосом пробасил:

– Здрав буде, великий князь.

Святослав поклонился ответно, чем осчастливил кряжистого, зрелых лет князя, в таком же, как у Святослава, алом корзно с серебряной застёжкой в форме головы волка на левом плече.

– Сейчас, княже, прошу откушать, – на правах хозяина взял руководство в свои руки смоленский правитель. – Затем на площадь пойдём дани и оброки принимать, а вечером милости прошу тебя и дружину твою на почестен пир. Поводов-то целых два: Коляда и твой приезд. А без повода, что за пир? Пьянка обыкновенная получится, – развёл в стороны руки, вызвав своими словами улыбку на лице Святослава.

Потрапезничав, князья вышли на торговую площадь, сплошь забитую возами, смердами, дружинниками, купцами, горожанами, поющими девками и парнями, шумной артелью скоморохов с медведем, не желающим на этот раз бороться с мужиком, а опасливо косящимся на воз с медвежьими шкурами.

– Бова-а, – распевно, словно гусляр, воскликнул Чиж. – А ведь это твой знакомец косолапый, – развеселил стоящего рядом Бобра.

– Шкура моего знакомца на санях лежит, – выпятил грудь дружинник. – И зубы в пасти не все… Гляди, Чиж, докукуешься, и тоже зубы будут не все, – предупредил о нехороших последствиях приятеля.

– Предерзостный ты паря, Бован. Вот сколько тебя помню, с детских лет такой задиристый. Всё бы тебе драться и грубить. Ступай лучше с мишей косолапым поборись, – оглядел поднявшегося на задние лапы зверя, с испугом пялящегося на богатыря Медведя в шкуре из мишкиного родственника.

Отвлёк приятелей от задушевного разговора наглый крепкий смерд в бараньем полушубке, про который Чиж хотел сказать: «Вот что от тебя останется, если я осерчаю», – но не решился, так как к смерду приблизился киевский князь.

Это, конечно, выручило смерда, ибо у Бовы зачесались кулаки и на левой шуйце, и на правой деснице.

Узрев князя, отложил чесанье смердячьей ряхи на более подходящее время.

– Вот, княже, лучший на свете медок, – раскрыл кадку с мёдом смерд. – Слаще не бывает.

Подошедший тиун, отскребнув ложкой комок мёда, пососал его и проглотил. Раскатав затем нижнюю часть свёртка из телячьей кожи, что держал в руках, поставил стилом какую-то понятную лишь ему загогулину. Следом проверил кули с овсом, короба с воском, меха в дерюгах, которые с пыхтением подтаскивали и разворачивали или раскрывали дружинники.

Князь одобрительно качал головой, а тиун, высунув от усердия язык, ставил знаки и отметины на скатке из телячьей кожи.

– Медвежьи шкуры на шубы пойдут, на санные полости в зиму, как сейчас, да на ковры-подстилки, – басил, руки за спиной, смоленский воевода. – Из лисиц, куниц и соболей тоже шубы хороши и шапки, а из бобровых шкур умельцы отличную обтяжку для колчанов делают, ну и другие вещи, – оттеснил плечом Бову, что не прибавило тому настроения.

– Видишь, Бобёр, на что можешь пригодиться? – подтрунил над приятелем Чиж.

– Ну что стоите, гриди, хватайте посчитанные вороха шкур и на сани тащите, указал, какие именно, тиун. – Стоят, рты разинули и мух ловят, – показал князю свою хозяйственную хватку, сметку и рачительность.

– Холоп, – бурчал Бова, кидая в сани связку собольих шкур, – сделать бы из тебя обтяжку на мой колчан, – оглядел жирного писарчука, скумекав, что тут материала хватило бы на колчаны всему десятку.

А неподалёку уже запели пьяные песни, и у кабака, на торжище, возникла удалая драка, отвлёкшая медведя от грустных размышлений о превратностях судьбы, ибо били его скоморохов.

Хмельные парни и красны девки, взявшись за руки, пели и плясали. Некоторые только в харях – круглых масках в честь бога Солнца, а большинство в лярвах и страшилах: личинах и костюмах зверей и домашних животных.

Бове глянулась деваха, ряженая в кобылку. Круп у неё был даже обширнее лошадиного.

Распевая и приплясывая, они приблизились к князьям, и, взявшись за руки, затеяли вокруг них хоровод, напевая: «Коляда, коляда. Нам и горе не беда. Бог здоровья даст сполна. Будут полны закрома».

«Кобылка» вплотную приблизилась к Святославу, и, сняв личину – под ней оказалось весьма привлекательное лицо, крепко поцеловала в губы, за что князь велел поднести лярвам и страшилам зелена вина и на весь хоровод отвалил серебряную гривну, чем привёл в неописуемое уныние скупого тиуна, но подал волнующую надежду артели немного помятых скоморохов, которую, на данном этапе, возглавлял тверезый, в отличие от них, медведь.

Но луч надежды потух, как свеча на ветру, когда, проводив взглядом ушедших князей, сквалыга-тиун приказал гридям пинками гнать от товарных ценностей хмельных балясников и кривляк.

Пострадал даже их вожак, которого от души пнул по меховой заднице мстительный Бова.

Вечером, в просторной гриднице, за поставленными в два ряда дубовыми столами пировали дружинники, первые мужи Смоленска, богатые купцы, а возглавляли каждый ряд – киевский и смоленский князья.

Гриди покатывались пьяным гоготом над дурачествами и сальными шутками недавно битых скоморохов, поймавших всё же за скользкий хвост удачу и хохмившими на тему задранных подолов поселянок и прочих баб.

Хохмы сопровождались воплями потешников, рёвом недовольного медведя, трелями дудок, сопелок, музыкальным треском трещоток, громыханием бубнов – то подтянулись свежие силы, вторая боевая артель кощунов и ёрников, в составе пяти вздорных скоморохов, обряженных в хари, делающие более человечными их пропитые рожи.

Кутерьму и тарарам прекратил на этот раз не тиун, а смоленский князь, велев пинками выгнать с почестного пира задир и буянов во главе с невезучим сегодня медведем.

Стойко вытерпев ещё одну порцию пинков по многострадальным гузкам и унеся, что успели спереть со столов, две артели, объединившись в одну, пошли колядовать по трактирам, кабакам, шинкам и прочим увеселительным заведениям славного города Смоленска.

В относительной тишине князья, переместившись за один стол, неторопливо вели дружескую беседу, запивая её мёдом, вином и пивом.

– Племя кривичей давно в этих местах живёт. Вон сколько длинных курганов-усыпальниц в окрестностях находится. Раньше было небольшое городище, а теперь Смоленск разросся по обоим берегам Днепра, став богатым ремесленно-торговым градом. Угощайся, княже, прокопченным медвежьим окороком. Люблю полакомиться, грешным делом, – пододвинул к себе блюдо с чуть поджаренным мясом косули с приправой из толчёной клюквы. – Отрок, подай князю вымоченную в рассоле зайчатину, присыпанную душистыми растёртыми травами. Следом, княже, отведай печёную на углях телячью ногу, запивая отваром из перепелов и заедая теми же перепелами с пирожками. А там, на очереди, прожаренная, румяная, словно девка, свининка, а рядом отварной рис, пропитанный её жиром. Копчёный свиной бок тоже неплохо идёт под винцо. Ещё имеются рыбные блюда: чуть овеянная ольховым дымком стерлядка, жареные караси в сметане, осетровая уха и чёрная икра на закусочку. Ешь – не хочу. Только вот в животе вся благодать не умещается. Давно мечтаю на заедку ячневую кашу с мёдом отведать, но руки не доходят. А начинать с неё – так после сладкой каши мяса не захочешь, – насмешил киевского князя.

– Так ещё, ко всем ремёслам, Смоленск сытно кормит путь «из варяг в греки». Смоляне приводят в порядок суда после тяжёлых волоков, ремонтируют и смолят – потому и Смоленском град назвали, – весьма удивил местного князя киевский. – И пошлину неплохую берут с проплывающих вниз по Днепру лодей и стругов. Вот потому и народ у тебя вкусно ест и жизнью доволен.

Отдохнув в Смоленске, повернули на полдень, к Десне, и по речному льду навестили городища племён северян: Пацынь, Вщиж, Дебрянск, Новгород-Северский и Чернигов.

В начале марта, с которого начинается на Руси Новый год, вернулись в Киев.

Немного передохнув в вотчине Будутино у наложницы Малуши и вскользь пообщавшись с женой Предславой, чем обидел её и мать, начал активно готовиться к походу на хазар.

Из Новгорода по большой вешней воде, согласно приказу Святослава, пришло множество свежеструганных лодей, дабы посадить на них пешую рать.

Печенеги хана Кури, в счёт будущей добычи, пригнали из Дикого Поля многотысячные табуны низкорослых степных лошадок – крупных коней, что выращивали на просторах Руси, не хватало для конных дружин, в которые принимали всех желающих идти в поход, лишь бы умели держаться в седле. У кого не было оружия, выдавали из княжеских хранилищ. От желающих не было отбоя. В Киев, услышав клич князя Святослава, шли северяне, радимичи, древляне, кривичи, дреговичи, вятичи. Всколыхнулась вся Русь. Постепенно эту разношёрстную и разноплеменную толпу Святослав преображал в Русское Воинство.

От зари до зари его десятники, сотники и опытные ветераны-дружин-

ники обучали новобранцев воинскому ремеслу. Поля гудели от топота копыт и звона оружия.

Княгиня Ольга и многие киевские бояре были недовольны предстоящей войной с хазарским каганатом. Не верили союзу с печенегами – а ну-ка, как войско уйдёт из города, орда на Киев нападёт? Что тогда?

Майским днём, перед началом Совета, Святослав стоял в тени деревянной крыши теремной террасы на верхнем ярусе и легкомысленно обнимал красавицу-Малушу, что-то шепча ей на ушко.

«Специально что ли бояр злит? – заприметила их в раскрытое окошко княгиня Ольга, направлявшаяся в огромную палату с увешанными оружием коврами на дубовых стенах, где собрались первые люди Киева. – И вырядился-то в холщёвые штаны и льняную рубаху, – злилась на Святослава мать, – Слава Богу, хоть сапоги надел, а не лапти», – недовольно поджав губы, уселась на старинный дубовый резной стул.

Через минуту, небрежно кивнув поднявшимся с лавок боярам и улыбнувшись стоявшим за широким, с подлокотниками и высокой спинкой, стулом, играющим роль трона, меченоше Клёну и щитоносцу Доброславу с княжескими знаками верховной власти в руках, независимо уселся рядом с матерью.

Недовольно глянув на сына, княгиня поднялась и, оглядев собрание, высоким голосом произнесла:

– Под Киевом собрались десятки тысяч молодых людей-хлебопашцев. А ведь скоро им надо будет пашню вспахать, хлеб засеять, а затем жито убрать, – вещала княгиня, совершенно не обращая внимания, что сын раздосадовано хмурится, и раздражённо барабанит пальцами по подлокотнику трона.

– Любо! – вставил киевский боярин Добровит, когда возникла пауза в речи княгини. – Матушка Ольга укрепила землю русскую, не прибегая к мечу или к копью. Это она вырастила тех молодцов, что пришли к князю с хазарами ратиться.

– Я тебя услышал, боярин, и тебя, матушка, – гневно произнёс, молниеносным рывком поднимаясь с трона, Святослав. – Вам, бояре, лишь бы в теремах сидеть, жрать от пуза, да девок сисястых щупать, – вызвал улыбку на лице матери. – Потому как зажирели, словно кабаняки, и ни на что другое не способны. Даже на коней влезть не вмочь, – уже без гнева глянул на бояр, а затем на мать, добавив, дабы испортить ей настроение: – не то, что на жён своих многочисленных.

– У меня одна, я – христианин, – недовольно буркнул Добровит. – И восемь деток от неё имею, – развеселил князя, Совет и даже княгиню Ольгу.

Позволив собравшимся позубоскалить на полюбившуюся тему Святослав поднял руку и наступила тишина.

– Неужели не разумеете, что каганат несёт военную угрозу для Руси? – сурово оглядел Совет. – Забыли, что хазары совершают набеги на наши земли, жгут дома, топчут посевы и убивают или угоняют людей для продажи в рабство? И это не стихийные набеги, а целенаправленная стратегия вождей хазарского каганата. А вожди их – иудеи, состоящие в касте рахдонитов-работорговцев, поклоняющихся ни столько своему богу Иегове, сколько злату и серебру. Кротость и добролюбие к врагу – это соломенный меч, который люди изготовляют на масленицу, а потом с песнями, шутками и хороводами его сжигают, оставляя лишь пепел. Булатный меч не сожжешь. Он сам оставит пепел от городов и селищ врага, – вдохновенно говорил князь, и княгиня Ольга, с нежностью глянув на сына, вспомнила, как его, четырёхлетнего тогда мальца, подняв на руки, посадил на коня воевода Свенельд, и, взяв под уздцы жеребца, повёл по кругу под восторженные крики бояр и собравшейся во дворе гриди, дабы исполнить вместо князя Игоря обряд «Посажения на коня». А после, промолвив: «Пора на ратный труд, княжич», – двинулись к дружине.