На фига попу гармонь

Валерий Кормилицын

На фига попу гармонь

В лесу хрипло орала кукушка, в то же время внимательно прислушиваясь, не загадает ли кто – сколько осталось жить, чтоб враз замолчать. Но рядом только безмозглый дятел сосредоточенно долбил в задницу червячка, пытаясь ухватить и вытащить его из-под коры. Тот не сдавался, матерно орал и, являясь среди своих чемпионом по карате, исхитрился третьей и пятой лапками выцарапать дятлу глаз.

– Глистяра пакостный! – воскликнула изувеченная птица, до колик рассмешив кукушку.

«Хорошо-то как!» – подумал замаскировавшийся среди елок с отрубленными верхушками, которые он продал на Новый год, бывший десантник, а теперь егерь этого прекрасного леса, двадцатипятилетний Мишаня Бурундуков.

Полностью солидарен с ним был притаившийся за трухлявым пнем местный леший, двухсотлетний крепкий старикашка с мохнатым лицом, красной ягодой вместо носа и лысиной во всю лешачью башку, уже полгода злившийся на Мишаню за попорченные деревья. Но в душе он Мишаню уважал, так как видел, что он единственный из всей деревни любит лес и защищает его обитателей.

«Ну а елки, конечно, жаль, – рассуждал лешак, – ну, дык он и новых посадил у реки… глядишь, и взойдет молодняк».

Егерь вдруг удивленно выпучил глаза, подняв зрачками мохнатые брови. Прямо над ним, из дупла, торчала мертвая голова без ушей.

«Яти ее в маковку! – пришел в себя десантник. – Так вот какие нынче орешки профурные белки заготавливают… То-то у меня с утра в носу свербело… Точная примета… К отрубленной тыкве», – кхекнув, костяшками пальцев с размаху врезал по дереву, но заинтересовавший его предмет из дупла не выпал.

Услышав посторонний звук, любопытная кукушка прилетела поглазеть на происходящее.

«Мамоньки! Откукукался один… – всплеснула крыльями. – Можа, и второй про жисть загадает?» – с надеждой уставилась на егеря.

Тот, убрав в глазницы зенки, сосредоточенно шевелил бровями, обмозговывая ситуевину: «Эта-а! Щас гранатами забросаю», – запустил еловой шишкой в мишень и с третьего раза сбил удивившую его башку.

Растопырил руки, чтоб поймать предмет, но голова, будто издеваясь над ним, зацепилась зубами за ветку, и Мишане долго пришлось прыгать, тыкая прикладом ружья в находку, пока та, наконец, не упала в траву.

Кукушка вновь перелетела поближе к событиям, но теперь злорадствовала на прицепившегося к стволу одной лапкой дятла, другой тот прикладывал к глазу листик.

«Так тебе и надо, раздолбай. Не будешь теперь своим дурацким стуком мое пение перебивать».

В это время Мишаня, отыскав «белкин орех», поставил его перед собой и часа три размышлял, кого эта мордень с фиолетовым носом и синим вывалившимся языком напоминает. К неописуемому его горю, напоминала она скотника Митяя, задолжавшего Мишане червонец.

«Во гад!» – в сердцах швырнул находку, приплющив к стволу невезучего дятла.

«Сегодня не мой день», – стекая по коре на травку, подумал пернатый страдалец.

В этот момент Мишаня увидел, как из дырки сбоку головы, которая раньше прикрывалась мясистым, с ладонь, ухом, вылетела записка, тут же подхваченная налетевшим ветром. До вечера егерь гонялся за ней, с десяток раз треснувшись лбом о деревья, изодравшись о кустарник, но все-таки, в самый последний момент, провалившись по пояс в трясину болота, ухватил бумаженцию за угол.

«Ничто не скроется от русского десанта», – торжествовал он, выбираясь на сушу, но прочесть написанное так и не сумел.

Стемнело…

«Ух! Славно я поработал, – утер пот со лба старикашка- леший, – здорово Мишаню погонял, глаза от дороги отводя. Будет знать, как дерева корнать», – филином заухал он, забираясь под пенек в свою хатку. – Но таперя обиды на него не держу, – засыпая, подумал лесной дед. – Потом своим искупил ошибку».

Отрубленная башка совершенно не задела его чувства.

«Как за делами-то время быстро летит», – чиркал очередной спичкой Мишаня, намереваясь разжечь костер, но спички намокли, пока бороздил болото. В придачу пошел дождь. «Правильно бывалые старики говорят: “Отрезанная башка к дождю, а задница – к ведру!”»

Лишь поздней ночью, добравшись до сторожки, он прочел написанное: «Козел! Фиг найдешь свою гармонь». И подпись: «Митяй».

«О ком это жмурик трет? – наморщил то, что осталось от мозгов, об которые, не жалея, колол в армии кирпичи и бутылки. И тут же его осенило: – Да ведь это же у нашего священника инструмент сперли, нехристи… Батюшка целую неделю по этому случаю пьет и не проводит служб. А на фига попу гармонь? – задумался егерь. – Нет! Что-то здесь не так», – схватился за сердце, вспомнив о червончике, который никогда уже не получит с дохлого Митяя.

«Скотина-а!» – была последняя мысль перед сонной одурью.

Спал Мишаня беспокойно и чутко, снилась отрубленная башка без ушей, дразнившая его длинным синим языком, плевавшаяся, корчившая рожи и напоминавшая о долге, который он теперь хрен увидит. Мишаня дергался и стонал. Под утро и вовсе приснился ротный прапорщик – поборник двух нарядов вне очереди и радетель загаженного ротного сортира.

Вскрикнув, Мишаня проснулся. Сердце стучало дятлом, кровь пульсировала и булькала в венах, словно огненная вода в змеевике самогонного аппарата.

«Привидится же такое! – вспомнил о прапоре. – Уже пять лет, как отслужил, а все снится Карп Барабас».

Вытерев тыльной стороной ладони пот со лба, встал напиться воды, но алюминиевая солдатская кружка, которую спер на память в армейской столовке, грустно брякнула о пустое днище ведра: «Вот так всегда, – сморщил лоб егерь, – то воды слишком много, то ее совсем нет».

У позеленевшего сруба колодца, в лучах восходящего солнца увидел красивую зеленую птицу, прижимавшуюся к поросшему мхом бревну. Если бы не красное оперение на головке, несчастного представителя отряда пернатых можно было бы не заметить на фоне прозеленевшего колодца.

«Главное мимикрия», – с надеждой думал дятел.

Прилетел он в этот лес из профессорского сада, где от самого профессора и его гостей наслушался во множестве умных речей, задумчиво постукивая при этом по стволу дерева и размышляя о смысле жизни и своем прозвании: «С моими-то мозгами, да дятлом быть?» – вздыхал иногда.

«От десанта никто не скроется, – уцепил птицу егерь. –Эге! Да у бедолаги и глаза нет», – пожалел пернатого стукача.

«Нас предали-и!» – запаниковал дятел и попытался клюнуть человека в палец, но, получив щелбан, философски опустил клюв.

«А возьму-ка я его домой! – забыв про воду, прикинул десантник. – Выдрессирую и Дуньке подарю… за палку… То-то хорошо будет, палка дубовая, крепкая, на нее лопату насажу… А Дуньке она ни к чему, зря только в сарае валяется».

Еще раз любовно щелкнув по красному кумполу птичку, понес находку в дом.

«Блин! Хорошо, у меня башка закаленная», – порадовался за свою черепушку дятел.

Свистнув рыжего спаниеля Бобика, который лежал под скамейкой у сторожки и внимательно, сквозь прищуренные веки, наблюдал за телодвижениями шефа и дятла, Мишаня двинулся короткими перебежками к зеленому, поросшему травой берегу неширокой речушки Глюкалки. Но, глянув на рассохшуюся лодку и сломанное весло, валявшееся рядом, плюнул в сердцах, вспомнив деревенского браконьера Филимона, о которого напрочь изломал гребной инструмент. И, ленясь идти в сарай за запасным, не спеша побрел вдоль берега к мосту, с тоской поглядывая на такой близкий, но недоступный родимый дом на противоположной стороне, где маманя наверняка уже напекла блинов и с нетерпением поджидала своего сынулю.

Еще больше расстроился толстенький Бобик.

«Это ж надо! Шеф совсем оборзел… Одно дело в лодке сидеть, – подняв лапу, деловито пометил кустик, – другое дело – на своих четырех топать… Эх, жисть наша собачья», – сокрушаясь всем нутром, лениво трусил за хозяином по узкой, хорошо утоптанной тропинке.

Через полкилометра, неподалеку от моста, Мишаня услышал настороживший его звук. «Ага! Гармонь! – стал углубляться в лес. – Точно. Сегодня же воскресенье, вот мужики и оттягиваются», – вышел на уютную поляну с работающими самогонными аппаратами по краям и кучкой обросших мужиков в центре, один из которых, задрав тельник, показывал две синие перекрестные полосы на спине и жаловался собутыльникам:

– Хоша Мишаня и считает меня браконьером, но, братцы, так же нельзя. По живому человеку со всей дури веслом приложил, чтоб значитца, живность не стрелял. В Красной книжке, говорит, записаны. Видал я у нашего бывшего секретаря парткома колхоза “Возбуждение” ту красную книжку, кроме него самого, никто там не записан. А сам вон, верхушки с елок на Новый год продал, так это ничего-о?

– Ты, Филимон, гордись. Флаг Военно-морского флота на спине носишь… Будто вовсе не браконьер ты, а морской волк, – отреагировал на жалобу товарища дядька Кузьма.

– В морях волки не водятся! – опроверг его Филимон.

«Жалко, парикмахерская у нас закрылась… как лешие стали», – разглядывал односельчан Мишаня.

…

Рядом, невидимый для алкашей, тусовался красноносый леший, по очереди прикладываясь к струйкам из самогонных аппаратов.

«У дядьки Кузьмы первач наипрекраснейший», – развалился на пеньке, подставив солнышку старческий волосатый бок, и задремал, наслаждаясь спаянной мужской компанией, теплым днем и прекрасным лесным воздухом.

Мужики, пошмыгав такими же, как у лешего, красными носами, осоловело уставились на пришедшего. Местный тракторист, а сейчас, с закрытием колхоза «Возбуждение», главный гармонист – дядька Кузьма, кхекнув, опрокинул в себя стаканчик первача, блаженно рыгнул, утер рот ладонью, занюхал лежавшей на коленях гармонью и, набрав воздух в тщедушную грудь, сбацал: «А у нашего Мишани здоровенный нос с ушами. Миша кашу лопает, а нос ушами хлопает. Миша к Дуньке зашустрил, а нос уши навострил…», под смех товарищей довольно погладил музыкальный инструмент и почесал бордовый нюхальник.

«Дать бы тебе щелбана по лысому кумполу, да еще один жмурик прибавится… К тому же сосед все-таки», – поднял руку в приветствии егерь, сделав вид, что не обратил внимания на гнусные частушки.

– А ну-ка, дядька Кузьма, покажь гармонь, – замер на некоторое время, подождав, пока Бобик, мстя за поруганную честь хозяина, исподтишка пустил струйку на спину солиста.

– А на кой тебе моя гармонь? – спрятал инструмент за спину, больно пихнув им спаниеля.

– А на той! – разглядывал тщедушного, небритого мужичка. – Скотника Митяя кто-то садистски замочил… А я у него записку про гармонь нашел, – наблюдал сверху, как доблестный Бобик пытался прокусить меха ударившего его инструмента. – Так что неизвестно, чей еще «фиг» ушами хлопает и ногами топает, – протянул ручищу, кулак которой был с голову гармониста, и уцепил инструмент.

– Как замочили? – загалдели собутыльники, оживленно разливая продукт по стаканам. – А мы головы ломали, за что б выпить? – загалдели они.

«Эхе-хех, людя-а», – спрыгнул с пенька леший и тоже приложился к струйке первача.

– Вот и ему сломали, – отдал гармонь щетинистому Кузьме, – отбили, вернее, – глядел, как у мужиков от любопытства разгорелись глаза.

– Мишань, а чо в маляве-то было? – поинтересовался не старый еще, но весь морщинистый, с серой кожей, пастух Евсей, протягивая егерю стакан. – Да ты присаживайся, присаживайся, – подвинулся на сброшенной с плеч фуфайке, – вот, семечку на, зажуй… – щедро предложил он.

Мишаня по-десантному – локоть параллельно земле, выплеснул в себя мутную жидкость, закусив её половинкой семе-

чки.

«Ну и обжора, – мысленно осудил его пастух. – Нам бы до обеда жрачки хватило».

Усевшись, Мишаня развернул записку и оглядел умирающих от любопытства алкоголиков, особенно гармониста. Казалось, чтоб скорее узнать написанное, он отдал бы самое дорогое, что у него есть, – полный стакан.

– Козел! – глянув в бумажку, произнес егерь.

Все задумчиво оглядели друг на друга. Дождавшись, когда стали глазеть на него, дочитал:

– Фиг найдешь свою гармонь…

– Как? Как? – поперхнулся дядька Кузьма, почесав щетину.

– А вот так! – со значением произнес чтец-декламатор, убирая в карман записку и наблюдая, как на ближайшую ветку усаживается кукушка и плотоядно смотрит на тёплую компанию.

«Фиг… найдешь… свою… гармонь…» – задумались мужики.

– Фиг, это, видать, кликуха… погоняло, по научному, –предположил Евсей, обозревая задумчивых мужиков.

– Не-е-е! – замотал башкой дядька Кузьма. – Кликуха – Козел! А “фиг” – это вывод! – поднял кверху грязный указательный палец.

Все уважительно поглядели на собутыльника.

– Прох-х-фессор! – похлопал его по плечу Евсей и, встав, громко щелкнул кнутом.

От звука, напоминающего разорвавшийся снаряд, у кукушки произошло головокружение, и, произнеся почему-то “кря-кря”, она впала в глубокую кому.

Успокоившись и сбросив стресс, пастух уселся на фуфайку, и как ни в чем не бывало, дернул следующую по порядку порцию. Чтоб не выбиться из графика, все единодушно поддержали своего другана.

– Но нашел я только башку. Остального организма в наличии не имеется, – подвел черту под сообщение Мишаня.

Замершие на секунду мужики стали шумно наполнять стаканы.

– Может, он где рядом, – пощелоктил носом Кузьма, – дух чтой-то пошел спе-фе-цический… – победно глянул на Мишаню.

Выпив еще по стакану, доели оставшиеся полсемечки.

– Парни! А давайте всего остального Митяя поищем?! Все-таки мы с ним почти эти были… – с надеждой глянул на Кузьму Мишаня.

Тот в задумчивости сморщил лоб.

Окружающие, затаив дыхание, ждали, что скажет грамотей.

– … Кал-леки!.. – с облегчением прохрипел Кузьма.

– … Коллеги!.. – неизвестно откуда вспомнил слово Мишаня.

Потрясенные слушатели выпили за бесплатное начальное образование.

– Ну-у, вы тут пейтя, а я, как человек интеллихентный, без закуси не могу… – поднялся несколько посрамленный дядька Кузьма. – Пойду лучше останки друга искать, – но с первым шагом тут же попал в продукт собачьего физиологического процесса и, поскользнувшись на нем, крепко припечатался лбом о дерево, чем развеселил компанию и знатно обнадежил пришедшую в себя кукушку.

Весело смеясь и переговариваясь, народ разбрелся по лесу, разыскивая безголовый труп безвременно ушедшего в трезвую жизнь собутыльника. Мишаня оказался в паре с дядькой Кузьмой. За ними плелся грустный Бобик, размышляющий о том, что есть специальные собаки. «Вот пусть они приходят с милиционерами и ищут… А наше дело – сон, еда, охота да сучки… На кой шут нам эти тухлые покойники?.. Мы их сами свежих настрелять могем…»

Бродили до обеда. И когда уже, потеряв надежду, доморощенные эмчеэсовцы возвращались назад, к родным самогонным аппаратам, возле которых дежурил пьяненький леший, вдруг унюхали знакомый запах носков Митяя.

– Стоп! – чихнув, поднял вверх руку дядька Кузьма. – Бьюсь об заклад, что в радиусе ста метров мы найдем искомое тело, – грамотно выразил мысль.

«Надо было вместе с кружкой и противогаз тиснуть», – пожалел о своей честности и недальновидности бывший десантник, мужественно направляясь в сторону вони.

Не пройдя и полсотни шагов, упал в обморок пастух Евсей. Еще через двадцать метров оставшиеся в живых увидели торчавшие из-под елки ноги в рваных носках.

– Во-о садюга-а! Чтоб к телу не подпустить – ботинки с него снял, – нелицеприятно высказался об убийце дядька Кузьма.

Рядом с ним, не выдержав, упал еще один собутыльник.

Лишь Мишаня держался из последних сил, бормоча что-то про непобедимый десант, который не вырубишь ни только ипритом, но даже и носками Митяя.

«Не такое видали… иприт с зарином на спор нюхали – и то ничего».

Рядом зашатался дядька Кузьма.

– Не бросай меня тут, – взмолился он.

«Пора отступать!» – решил егерь, по очереди вынося из-под действия носочного отравляющего газа боевых товарищей. У самогонных аппаратов все пришли в себя.

– Да-а-а-а! – было общее мнение.

В бывшем сельсовете, поругавшись с похмельным сторожем, Мишаня долго крутил рукоять фронтового телефона, но на коммутаторе трубку никто не брал.

«Во дают! А если, к примеру, шпиена задержу? И не сообщишь районным властям. Придется на поклон к бывшему «преду» идти, – со вздохом решил он. – Так к мамане и не попаду», – добрался до председательских ворот и взялся за длинную кованую рукоять, торчавшую из кирпичной стены рядом с калиткой.

Согласно прибитой табличке “Качать – откроют…” раз пятнадцать качнул туда-сюда ручку.

«Тяжело идет, зараза. Колокол, что ли, от нее в дом проведен?» – услышал шаги, и солидная металлическая дверь от

крылась.

Перед ним стоял средних лет справный мужчина с приличным животом и щеками, но зато чисто выбритый, коротко стриженный и с кислой улыбкой на лице.

В каталоге председательских улыбок она носила “номер три” (встреча нижестоящего работника).

– Здравствуйте, Игнат Семеныч, – неожиданно спекся егерь, представ пред строгими начальническими очами, – тут мы ноги нашли…

– Тaк неси на холодец, – враз подобрел бывший председатель, – видать, когда ехал, из багажника выпали…

– Да не-е, то не ваши, – мялся егерь, наблюдая, как взор сельского начальства вновь становится суровым. – То скотника Митяя…

– А я говорю – мои мотолыги… – разозлился Игнат Семенович.

– Товарищ Кошмаров, – уже официально обратился к нему егерь, вспомнив, что он десантник, а не пацан, как раньше. – Ноги принадлежат убитому Митяю… И мне срочно нужно вызвать милицию.

– Игнаша-а! Еще ведро воды нада-а, – вдруг заорала из распахнутого окна добротного двухэтажного кирпичного дома председательская супруга Нина Матвеевна, выставив на люди необъятные щеки и еще более необъятные груди.

Нахмурившись, председатель захлопнул дверь.

«Ах ты, кабан выложенный», – рассвирепел Мишаня и что есть мочи задергал рукоять.

Минуты через три калитка вновь распахнулась.

– В сельсовет ступай звони! – рявкнул “пред” и вновь захлопнул дверь.

На этот раз Мишаня в бешенстве орудовал ручкой минут пять.

Наконец дверь снова раскрылась, и отчего-то довольный “пред” пустил его внутрь. Супружница в окне уже не маячила, зато на Мишаню, оскалив клыки, бросился здоровенный волкодав. Трех звеньев не хватило зверюге, чтоб попробовать, каковы на вкус егеря. Бобик, напрудив под калиткой лужу, явил ноги.

– Да он не куса-а-ется-а, – успокоил Мишаню председатель. – Почти!.. – провел его в дом.

«Вон сараи какие понастроил… – завидовал егерь. – А домина?.. То-то колхоз разорился…» – взял телефонную трубку и набрал “02”.

– Я тут голову нашел… – начал доклад.

“Пред” с супругой, разинув рты, слушали Мишаню.

После разговора Нина Матвеевна затащила егеря на кухню, налила чаю и стала выведывать все конкретно и подробно.

С завистью глядя на белую газовую плиту с красным баллоном, кухонный гарнитур “под мрамор” и водопроводный кран без ручек, под которым стоял огромный цинковый бак, Мишаня выложил практически все, что знал, попутно раздумывая, где же надо нажать, чтоб пошла вода, которая ни с того ни с сего неожиданно потекла в емкость:» Игнаша! – крикнула в комнату Нина Матвеевна. – Открой минут через пять. Там опять кто-то пришел», – вновь вся обратилась в слух.

– Вот гад, – осенило разом Мишаню. – Ну, устроился, бюрократина!

Доложив внутренним органам и мадам Кошмаровой о происшествии, егерь вышел на свежий воздух и залюбовался малой своей родиной – селом Шалопутовкой, раскинувшей небольшие облезлые домишки на правом берегу спокойной летом, но дерзкой весной речки Глюкалки.

Он глядел на речку, простирающийся за ней лес – его лес, и дышал полной грудью воздухом детства и юности. Подлый ветерок, будто почуяв, что кто-то глубоко дышит, изменил направление и принес запахи фермы и силосных ям. Животных на ферме почти не осталось, но память о многих поколениях

парнокопытных благоухала вокруг фермы и в ней самой, наводя на мысли, что когда-то колхоз “Возбуждение” держался на плаву.

Но этот, привычный с детства аромат был ничто в сравнении с вонищей от митяевских носков, и Мишаня даже не обратил внимания на колхозный духман.

Еще раз окинув взглядом пыльную улицу им. Ивана Сусанина и небольшую площадь со зданием сельсовета, пустого сельпо, Дома колхозника, вернее, сарая, вздохнул отчего-то и пошел домой, разглядывая по другую сторону дороги клуб, дом священника отца Епифана, неделю страдающего из-за похищенной гармони, и небольшую церковку на краю деревни.

Так, крутя головой по сторонам, он незаметно и добрался до отчего дома, где его встретили веселый уже спаниель, и стоявшая на крыльце маманя – крепкая пятидесятилетняя тетка в цветастом фартуке поверх легкого стираного платья в блеклых васильках, с уложенной на голове начинающей седеть косой.

– Ну, сынок! Ну хде ты все ходишь? – напевно ворковала она, любуясь могучим парнем, его литыми плечами, пшеничным чубом, курносым носом и яркими, в отличие от платья, васильковыми глазами под “брежневскими” бровищами. – Все утро на твою сторожку гляжу, а ты не идешь и не идешь, – продолжала она, попутно вешая на гвоздь алюминиевый таз, смахивая какую-то веточку с перил крыльца и протирая фартуком дверную ручку. – Шо случилось-то? – распевно произнесла, распахивая дверь, за которой, закрывая проход, висела рыболовная сеть с частой ячеей от мух и комаров. К полу ее прижимали два свинцовых грузила, отлитые в форме ложек.

– Душно как дома-то, – по-детски капризным голосом произнес Мишаня – с кем еще можно расслабиться, как не с матерью.

– Только што дверь прикрыла, – стала оправдываться Василиса Трофимовна, – а то с улицы уже жар идет, – глядела, как сын жадно пьет третью кружку воды. – Квас вон стоит, шо ты водищу-то хлыщешь? – засуетилась, выставляя на стол салат из огурцов, сметану, блины и ржаной хлеб.

Все это отменно благоухало и радовало глаз.

– А рюмочку? – на всякий случай спросил Мишаня, начиная с салата.

– И так уже с утра попахивает, – отреагировала мать. – То-то за тебя Дунька замуж не идет… – увидев, что дитятко жевать стало медленнее, переменила тему. – И што же такое из ряда вон выходящее случилось, коли ты к блинам опоздал? Хотела добавить: «Алкашей каких-нибудь встретил?» – но сдержалась, внимательно, с любовью наблюдая, как споро исчезают блины.

– М-м-м-м… – с набитым ртом произнес Мишаня.

– Батюшки! – всплеснула руками мать. – Вновь “МММ”1 открыли?

– Да какой “МММ?” – проглотил блин Мишаня. – Башку человеческую вчера нашел… Митяю раньше принадлежала, –заглотил очередной блин.

Маму стало просто распирать от любопытства.

Но сын, вспомнив пролетевшую мимо рта рюмку, увлеченно занимался блинами, попутно разглядывая скромную обстановку родного дома.

С площади из репродуктора на столбе по всей деревне разносились “Новости”. После “Новостей” грянул музыкальный гром, и в тысячный раз многострадальное население прослушало Долинскую “Погоду в доме”, затем узнали от Хазанова, что в деревне Гадюкино идут дожди. Покрутили пальцем у виска, так как точно знали, что соседи в Гадюкино которую неделю мучаются от засухи.

Василиса Трофимовна, видя, что сын наелся и собирается выйти покурить, насела на него с просьбой рассказать о случившемся. Сидя на пеньке, покуривая “Приму” и временами сплевывая под ноги, Мишаня автоматически уже пересказывал необычайное уголовное происшествие, а сам искоса поглядывал на соседний дом Рогожиных, где и жила его любовь Дунька – статная, полнотелая, с русой косой, за которую дергал он в школе, девушка двадцати пяти лет.

Но она, как нарочно, не появлялась, зато в облаке пыли нарисовался на дороге серый уазик.

«Менты несутся, – поднявшись с пенька, пронаблюдал, как УАЗ, лихо крутанувшись на деревенской площади, и обдав пылью постройки, остановился у кошмаровского дома и толпа «мусоров» во главе со служебной собакой ринулась к калитке, принявшись остервенело дергать водоносную рукоять. – Сейчас потоп у “преда” произведут», – иронично хмыкнул егерь.

– А ты точно – свидетель? – вдруг всполошилась Василиса Трофимовна, обтирая руки о фартук.

Уазик, рванув с места, ринулся к их дому.

В ту минуту, когда милиционеры с собакой выпрыгнули из машины, на соседском крыльце, потягиваясь статным полным телом, появилась Дунька в ситцевом халате без рукавов и пуговиц. Василиса Трофимовна с ужасом заметила, как побледнел сын, уставившись широко раскрытыми глазами на девичьи прелести.

«Нет, он не свидетель… он подозреваемый…» – беспомощно подумала она,  прислонившись к надежной стене дома.

Мишаня перевел взгляд на ментов, и у него отвисла челюсть, ослабли ноги, встал дыбом чуб, и задергалось правое веко, так как следом за кинологом с собакой бежал его ротный прапорщик, дубинноголовый Карп Барабас.

«Бывает же сон в руку», – ошалел десантник, готовясь упасть и сорок раз отжаться.