Эпоха Древних

– Не используй это слово, когда говоришь о ней. И нет, только не здесь.

– Здесь, там. Какая разница?

– Это святое место. Более того, Апостолы будут в ярости, а они нужны тебе. Они провозгласили тебя защитником города. Если потеряешь этот статус, то кем ты будешь?

– Я шах Аланьи. И даже если враги убьют меня, я умру шахом Аланьи. Разве не так ты говорил на днях?

Кярс, спотыкаясь, поднялся на ноги, его член болтался.

– Дать что-нибудь от похмелья? – спросил я.

– Като знает, что мне нужно. Като! Как обычно! – выкрикнул Кярс.

– Сию минуту, ваше величество, – крикнул в ответ через дверь Като.

– На будущее: не волочись за женщинами из ордена, – сказал я. – Большинство происходит из влиятельных семей, тебе не нужна их неприязнь из-за того, что ты обесчестил их дочерей.

– Но их легче всего заполучить. Мой член для них – просто оазис. – Кярс схватил его. – Большая раскачивающаяся пальма в оазисе.

– Мне плевать. Не знаю, сколько времени ты провел в Зелтурии…

– В общем-то, нисколько. Я не любитель таких мест.

Он пытался смутить меня – обычная тактика Селуков по отношению к подчиненным. В конце концов, бесстыдство демонстрирует превосходство.

Но я был слишком опытен для такой чепухи.

– Это не Кандбаджар. Люди здесь грешат, но осторожно.

– А я слышал, что ты открыто разгуливаешь по улицам вместе с Сади. Она тебе не жена.

– Да, но я не трахаюсь с ней под храмом самого святого человека из когда-либо живших.

– А тебе, значит, можно использовать это слово по отношению к ней?

Он начал натягивать свободные бархатные штаны. Я быстро подошел и навис над ним так близко, что он съежился.

– Я служил шаху Джалялю. Я служил шаху Мураду. Поверь, они грешили больше и лучше, чем ты. Грех меня не волнует. А знаешь, что волнует? Идиотизм. Глупость. И больше всего – высокомерие.

Дверь со скрипом открылась.

– Ты проявляешь неуважение к моему шаху, маг? – произнес Като.

Я повернулся и увидел в его руках медный кувшин.

– Я внушаю нашему шаху здравый смысл, что является моим правом как его советника.

– Все хорошо, Като. – Кярс, все еще в одной штанине, встал между нами. – Кева совершенно прав. Это не Кандбаджар. Моя власть здесь покоится на других столпах, и лучше бы мне научиться не шатать их, чтобы все не рухнуло. В будущем я буду более… избирателен и осмотрителен.

Ничто так не привлекало меня, как шах, признающий свои ошибки. Джаляль был таким же.

Като налил желтый сок в медный кубок, и Кярс осушил его одним глотком.

Через полчаса мы с Кярсом восседали на подушках в невзрачном зале под храмом святого Хисти. Напротив нас расположились трое взрослых детей Мансура – Хурран, Шакур и Эсме. Слуги подали всем мятную воду. По углам, возле мерцающих в нишах свечей, сидели писцы.

Я откашлялся и произнес заготовленную речь:

– Если мы не помиримся, Сира уничтожит нас всех. В ее руках все темные силы Ахрийи. У нас десять тысяч гулямов, но этого недостаточно. В одиночку мы обречены. Но вместе сможем вернуть Аланью Селукам.

– Какой ветви Селуков? – спросила Эсме, средняя дочь Мансура, тщедушная женщина с седеющими волосами, почти полностью скрытыми золотой вуалью с узором в виде симургов.

– Это мы можем решить после того, как победим Сиру и ее богомерзкий союз силгизов и йотридов, – ответил я.

– Или можем решить сейчас. – На лице Эсме появилась горькая улыбка. – Видишь ли, в Мерве никого не ненавидят больше, чем тебя, Кярс. Люди любили нашего отца. Убив его, ты задел их честь и посягнул на их права.

Я сомневался, что большинству жителей Мервы есть до этого дело. Пока в достатке еда и стоит хорошая погода, простолюдинам все равно, кто ими правит. Знатные люди, конечно, чувствовали себя оскорбленными, но мы собрались здесь для того, чтобы это поправить.

– Твой отец сделал неправильный выбор. – Казалось, Кярс полностью поправился от похмелья. Он говорил с важным видом и в своем одеянии из золотой парчи, украшенной нефритом, выглядел истинным шахом. – Полагаю, ты должна признать, что часть вины лежит на нем самом.

– Но он был прав, разве нет? – Самый младший, Шакур, был коренастым мужчиной с густо подведенными глазами и золотым кольцом в носу, а также одной сапфировой серьгой в ухе на кашанский манер. Столько украшений на таком скучном лице. – Теперь ты признаешь, что сын твоей рабыни рожден не от твоего семени, о чем все время пытался сказать наш отец.

– Зедра обманула меня, – с затаенной болью сказал Кярс. – Но то, что у меня нет наследника, не лишает меня звания шаха Аланьи.

– У меня четверо сыновей, – с апломбом заявил Шакур. – Старший уже почти совершеннолетний. Как только ему исполнится двенадцать, он женится на порядочной женщине и будет готов производить на свет принцев. Если думать о судьбе Аланьи, как совершенно справедливо призывает маг, то не может быть сомнений в том, какая ветвь нашего дома самая крепкая.

– Шакур… – Кярс провел пальцами по своей аккуратной бородке. – А как тебе это? Поскольку ты был наследником своего отца, я тоже назову тебя своим наследником до тех пор, пока не произведу на свет сына.

– Его, а не твоего брата? – недоверчиво переспросила Эсме.

– Фарис будет оскорблен. – Кярс поднял руки. – Но из братьев выходят плохие наследники.

Мы обсудили этот компромисс. Фарис был бесправным пятнадцатилетним мальчишкой. Над ним, а тем самым и над Дорудом и побережьем Юнаньского моря, что составляло больше половины Аланьи, властвовал великий визирь Баркам. Назначение другого наследника стало бы веским посланием.

– Баркам. – Рот Шакура наполнился ядом. – Ему это не понравится.

– Это сколько ему угодно, – хихикнул Кярс непринужденно. Мне нравилось, каким беззаботным он мог казаться, в этой безмятежности чувствовалась сила. – Я даже назову тебя великим визирем. А Эсме сделаю султаншей султанш со всеми вытекающими из этого титула преимуществами и дарами.

Я взглянул на молчавшего до сих пор Хуррана. Одежду пастуха он сменил на белоснежный кафтан с аккуратным розовым жилетом. Наряд намного скромнее, чем у брата и сестры, но все равно достойный.

Мы не намеревались оказывать ему услуги или предоставлять должности, поскольку отец лишил его наследства. Проведя шесть лет в кандалах, он покинул темницу Мервы, лишившись всякого влияния. Судя по тому, как пристально Хурран смотрел на всех, кто что-нибудь говорил, он был полностью погружен в собственные мысли.

– В чем подвох? – Эсме потерла морщинистые руки. – Ты никогда не любил нас, Кярс, даже до всей этой беды с отцом. Ты даже не присутствовал на моей последней свадьбе.

– Я был в Сирме, внушал крестейцам страх перед Лат, – грозно ответил Кярс. – Я считаю тебя старшей сестрой, которой у меня никогда не было, Эсме. – Он повернулся к Шакуру. – А ты… твоя решительность всегда восхищала меня. Знаю, отец держал всех вас на расстоянии, но, если вы объединитесь со мной, обещаю, мы будем процветать все вместе, как семья, которой должны быть. Семья, которую наш дед, шах Харан – да упокоит Лат его душу, – так хотел видеть единой и прославленной.

Кярс был хорош. Совсем недавно я стыдил его, но на его языке было больше меда, чем у Мурада, а возможно, даже у Джаляля. Он умел играть в эту игру, не прибегая к угрозам, и это помогало другим чувствовать себя рядом с ним расслабленно.

Хурран выпрямился и кашлянул.

– У нас больше солдат, чем у тебя. Я сосчитал. У тебя всего семь тысяч гулямов плюс-минус пара сотен. А у нас девять тысяч кашанских хазов.

– Ты что, собственноручно пересчитал всех гулямов в городе? – спросил я.

– Нет, конечно. Стражи ордена, охраняющие южный перевал, хорошо ведут учет, и они записали, что в город вошло только семь тысяч гулямов. Я не видел, чтобы снаружи стояло лагерем какое-нибудь войско. Ты преувеличиваешь свои силы, Кярс. Думаю, в битве с йотридами ты потерял гораздо больше людей, чем хочешь признать.

Кярс скрестил руки на груди.

– И что? У моих гулямов самые скорострельные в мире аркебузы. А обучены они даже лучше, чем сирмянские янычары. Я гарантирую, что один гулям может прикончить пятерых твоих хазов.

– Кярс прав, – постарался я подкрепить его доводы. – Я сам янычар и знаю, о чем говорю. Только гулямы могли победить крестейских паладинов, которые захватили Сирм.

Хурран усмехнулся.

– Был бы ты так уверен в своих гулямах, повел бы их к воротам Мервы, а не прятал за горами. Ты даже не пытался надавить на нас.

– Мы могли бы взять ваш город, – возразил Кярс. – Вообще-то я мог бы выступить и захватить его прямо сейчас. Но это будет стоить жизней, которые я лучше потратил бы на возвращение Кандбаджара.

– Опять слабость, – фыркнул Хурран.

– Ты прав… я недостаточно силен, чтобы, например, жечь детей заживо. – Кярс устремил на Хуррана свирепый взгляд. – Тебе, наверное, это кажется серьезным недостатком.

Хурран молча отвел глаза.

– Однако мой брат прав, – сказала Эсме. – Ты не демонстрировал особой силы. А в такие трудные времена нам нужна сила.

Шакур повернулся ко мне.

– Ты чужеземец и не связан ни родством, ни землей. Почему ты так уверен, что мой кузен должен править Аланьей? Он не так силен. Не так умен. Под его предводительством мы не вернем себе Жемчужину всех городов.

– Сколько крестейских армий вы победили? – сухо спросил я.

– Маг не должен вмешиваться в вопросы престолонаследия, – настаивал Шакур. – Но ты занял чью-то сторону.

– Это не вопрос престолонаследия. – Я добавил тону резкости. – Это вопрос победы над женщиной, ставшей рабыней Ахрийи. Той, что бросала тела наших святых в навоз и сжигала их. Той…

– Похоже, мы скатываемся в пустословие. – Эсме встала, заслонив свет свечи, и комната стала темнее. – Мы подумаем над твоим предложением, Кярс.

Это означало, что они будут наблюдать и ждать.

Я тоже встал.

– По пути домой подумайте вот о чем. Если не примете наше предложение, я лично возглавлю осаду Мервы. И тогда посмотрим, скольких кашанских хазов стоит один маг.

– Осторожнее, – сказал Хурран, поднимаясь, с той же лукавой улыбкой, что и в кофейне. – Ты не единственный маг на этой земле.

Встреча прошла не так, как мы надеялись. Впрочем, только глупцы не готовятся к худшему исходу. Кярс уединился в своей комнате, злясь на то, что ему так откровенно отказали.

А я тем временем нашел Сади на ее любимом лугу, где торговцы продавали финиковое вино в деревянных кружках, расписанных красочными изображениями различных племен джиннов.

Налетевший ветерок шелестел листьями пальм, под которыми мы сидели. Ветер в Зелтурии всегда был сильнее, чем снаружи, и уже успел спутать темно-рыжие волосы Сади. Взгляд ее янтарных глаз был таким же напряженным, как и моих темных.

– И что теперь? – спросила она после того, как я рассказал ей о встрече. – Они останутся нашими врагами?

– Они будут делать то, что выгодно, как я и ожидал. Шакура Кярс соблазнил своим предложением, но Эсме была недовольна. А Хуррана оказалось невозможно ни прельстить, ни запугать. Возможно, нам стоило положить на чашу весов что-то большее. Например, могущественного союзника.

Сади пристально посмотрела на меня, как будто почувствовала, к чему я клоню.

– Ты говоришь о…

– Твоем отце. В нем живет гордость и честь твоего деда, и потому он, наверное, хотел бы отплатить за победу, которую принес ему Кярс при Сир-Дарье.

– Отцу хватает забот с крестейцами и восстановлением Костаны. И не забывай про Тагкалай, который остается в руках мятежного янычара.

– Несомненно, армия и флот нужны ему дома. Но он мог бы выделить, скажем, несколько племен забадаров.

– Например, мое?

– Почему бы и нет? Они закалены в боях. Может, поначалу в пустыне им будет трудно, но забадары известны своим умением приспосабливаться. Нам нужно все, что можем получить.

Сади размышляла, медленно потягивая финиковое вино.

– Если честно, эта мысль меня пугает. Я боюсь увидеть кого-то из них снова. Они видели мои похороны, оплакали меня и смирились.

– Знаю, Сади. И я надеялся, что этот мир освободит тебя и ты улетишь куда-нибудь подальше от борьбы, которую презираешь. Но правда в том, что, куда бы мы ни отправились, борьба следует за нами. Знаешь почему?

Она пожала плечами, вздохнула и покачала головой.

– Потому что это наша тень, мы тащим ее за собой. И пока не встретимся с ней лицом к лицу, не прольем на нее свет, мы не станем свободными. Нам нужно встать и сражаться, здесь, у врат святыни. Некуда бежать, от Спящей нигде не скрыться.

Сади вздрогнула.

– Что вообще такое эта Спящая?

– Откуда мне знать?

– Разве ты не думал об этом? Не задавался вопросом, с чем сражаешься?

– У меня не было времени на раздумья.

Точнее, не было желания.

Она посмотрела на меня с ужасом, как будто вдруг перестала узнавать.

– Как это возможно? Как такой человек, как ты, оказался вдруг не расположен к размышлениям? Человек, который беспрестанно цитирует поэтов и помнит наизусть целые книги стихов.

– Последнее время я часто сижу в постели и пытаюсь вспомнить любимые стихи. Теперь они приходят не так легко, и иногда я помню только часть стиха, но забываю, писал ли Таки о цветах или об огне. – Пронесся внезапный порыв ветра, и я потер руки. – Ты тоже изменилась, знаешь ли. Когда-то ты сказала что-то вроде: «Возясь в грязи, войны не выиграть». А теперь вот сидишь и возишься в грязи. Вообще-то только этим ты и занимаешься весь день.

– Тогда я не понимала, что сражаюсь со злым божеством.

– Так вот что приводит тебя в отчаяние? Хавва?

Сади вылила вино на землю.

– Ты так и не признаешь этого.

– Не признаю чего?

– Хавва… убила… Лат. Та, что дала тебе предназначение, та, что вернула меня к жизни, превратилась в кровь, как и все остальное. Наша богиня мертва. Ты не хочешь признавать то, что видел собственными глазами!

Теперь они кусали за пятки и меня – те сомнения, которые, по словам Сиры, преследовали ее. Но я отказался им поддаваться.

– Нет, Сади. Не позволяй глазам себя обмануть. Это всего лишь испытание.

– Это не испытание. Почему тогда Сира выиграла ту битву? Почему гулямы обратились в озеро крови? Потому что она была готова сделать то, чего не могли вы. Она была готова убить бога!

Как может умереть бог? Это просто слова. Просто слова.

– Я не собираюсь это слушать. Лат вечна. Ее не может убить ни Хавва, ни что-либо еще.

– Ты знаешь, что это не так. Знаешь, что все это ложь. Почему же ты так упорствуешь? – Дыхание Сади участилось, а по щекам потекли слезы. – Может быть, я впала в отчаяние. Но это отчаяние оправданно. Где-то в небе есть нечто настолько могущественное, что оно убило богиню, которой мы молились всю жизнь, которой тысячи лет посвящали свои жизни наши предки. От такого придет в отчаяние любой латианин.

– Ты никогда не была латианкой, Сади. В тебе никогда не было веры. Иначе ты не сдалась бы так легко. Сколько раз я мог бы сдаться, как ты сейчас. Но я продолжал сражаться. И буду сражаться.

Слова были слишком горькими даже для меня. Я лучше съел бы все абрикосы в мире.

Мимо нас прошла весело болтающая семья из четырех человек, и Сади закрыла лицо, стыдясь показать свою боль даже незнакомцам. Сколько еще слабости она держит в себе?

– Выходит, ты будешь сражаться в невежестве, закрывая глаза и уши от правды, – глухо сказала она. – И, будучи глухим и слепым, проиграешь.

– Значит, так тому и быть.

– Признай правду. Прошу тебя. – Слезы двумя бурными потоками хлынули по ее щекам. – Признай ее ради меня. Чтобы мне было не так одиноко в этой боли.

– Зачем? – Я выпил свое вино, желая, чтобы оно было в десять раз крепче. – Как это признание нам поможет? Я стану таким же жалким, как и ты.

Я встал и оставил ее вариться в собственном отчаянии.

Я хотел обсудить с Кярсом наш следующий ход, но его не оказалось в комнате. По пути к выходу из храма, в вестибюле, ведущем в огромный зал с усыпальницей Хисти, наполненный умиротворяющим ароматом бахура[1] и молитвами, мне встретилась Рухи.

Сквозь узкую прорезь в покрывале виднелись только ее ореховые глаза. Поскольку она была Апостолом, я уважительно произнес: «Шейха» – и хотел пойти дальше, но она окликнула меня по имени.

Учитывая, что я почти не видел ее лица, я мало ее понимал. С тем же успехом она могла быть и духом, бродящим по этим священным залам. Я так и не понял, почему она стыдилась того, что с ней сделали Эше и его покойный брат. Стыдиться следовало им, а не ей. Но даже сейчас на ней были шерстяные перчатки и носки под цвет черного покрывала.

– Я слышала, что встреча оказалась не очень плодотворной, – сказала она. – Очень жаль.

Когда я попросил Апостолов назвать Кярса Защитником святых и Святой Зелтурии, Рухи первой поддержала предложение. Она даже принялась убеждать тех, кто сомневался. Очевидно, ею двигала ненависть к Сире.

– Может, нужно было взять тебя с собой, – сказал я. – Твой голос мог бы помочь достучаться до этой троицы.

– Я была в отъезде, иначе обязательно пришла бы, если бы ты попросил.

– В отъезде?

– В своем племени. Ты знал, что Сира послала к ним, как и ко всем остальным абядийским племенам, проповедников, дабы склонить на ее порочный путь? Они даже называют себя несущими свет.

– Я не удивлен. Но что вообще могут говорить ее проповедники? Чему учит ее путь?

– Это путь ненависти, – усмехнулась Рухи и покачала головой. – Они ненавидят нас, ненавидят наших святых. Они хотят крови. Крови нашей веры.

Как сказала Сади, эта ненависть была взаимной. Конечно, как Апостол Хисти, Рухи обязана защищать наш путь от тех, кто его ненавидит.

– Думаешь, нет никакой надежды на согласие?

Насколько всепоглощающей была ее собственная ненависть?

– Апостолы поговаривают о том, чтобы быть более снисходительными к последователям Пути Потомков, и даже о том, чтобы дать им здесь право голоса. Но я считаю, что это только усилит позиции Сиры.

Я посторонился, пропуская группу паломников в белых одеждах, которые прошли мимо и спустились по лестнице, стуча молитвенными четками.

– И что же решили абядийские шейхи? – спросил я Рухи.

– Многие из них зависят от торговли с Кандбаджаром и поэтому не хотят подливать масла в огонь в деле Сиры. Некоторые привозят домой целые мешки золотых динаров, так высоки там цены на пряности. Интересно, сможем ли мы предложить племенам абядийцев какую-нибудь альтернативу, чтобы настроить их против нее?

Зелтурия в эти дни не изобиловала возможностями для торговцев. Паломнические маршруты были больше не безопасны, на них разбойничали йотриды и силгизы. Даже морской путь стал труден из-за саргосцев, приплывавших на своих галеонах из Юны, чтобы доставить нам неприятности.

– А абядийские торговцы когда-нибудь добирались до Лискара? – спросил я. Это был ближайший к Аланье сирмянский город, куда я отправился с Сади и ее племенем после того, как крестейцы завоевали Костану.

– Конечно. Но сирмяне никогда не предлагают абядийским торговцам хорошие условия.

– Сирмяне защищают своих купцов. – Я погладил бороду и улыбнулся пришедшей в голову светлой идее. – Но это может измениться.

Одно восхищало меня в Рухи: она рассматривала весь этот конфликт как войну с Сирой. И хотя причины моей нелюбви к Сире были иными, мне были нужны любые союзники.

– Рухи, ты не хотела бы поехать со мной?

Она положила руку на бедро.

– Куда поехать?

– В Сирм.

– Погоди… Куда именно в Сирме? И когда ты отправляешься?

– В Костану. Завтра.

Рухи потерла локти.

– Хм… но зачем тебе я?

– Ты ведь не была нигде, кроме Зелтурии, Кандбаджара и разделяющих их песков?

– Я бывала в Вахи на Юнаньском побережье. Оттуда родом мое племя. Но в Сирме я никогда не была.

– Тогда это будет тебе полезно. Я должен убедить шаха Мурада помочь нам. Мне говорили, что у меня на глазах шоры, так что неплохо было бы иметь еще одну пару ушей и зорких глаз.

– А почему бы тебе не взять Сади? Она же его дочь.

– К сожалению, все несколько сложнее. Я бы взял Айкарда, но он еще не вернулся.

Я отправил Айкарда с жизненно важной миссией, надеясь, что его дар убеждения привлечет на нашу сторону кашанского шаха Бабура.

– Ты слышал о Празднике соколов? – спросила Рухи.

– Его проводят каждый год. Он уже скоро?

Рухи усмехнулась.

– Послезавтра. Целые племена приехали из далеких песков, чтобы принять участие. Я не могу его пропустить.

– Но, насколько я помню, он продолжается пятнадцать дней. Мы вернемся максимум через два. Возможно, это твой единственный шанс увидеть величайший город на земле. И многое, многое другое.

Рухи массировала костяшки пальцев, явно нервничая, а значит, она испытывала некоторое волнение от мысли о путешествии в Костану. Особенно учитывая наши способы передвижения.

– Ладно. Если ты считаешь, что я пригожусь, я поеду с тобой.

Она всегда была такой суровой и осторожной в выражениях, особенно когда говорила со мной. Сначала меня это смущало, но теперь стало почти облегчением. Я понимал, что от нее ожидать. Ей пришлось достичь некоторой степени фанаа, чтобы спастись от боли, которую причиняли кровавые руны, начертанные на ее теле, а значит, она контролировала себя. Она владела собой, а не ее демоны владели ею. Именно такой человек был мне нужен сейчас, а не тот, кто поддался эмоциям.

– Надеюсь, ты не боишься летать.

– Понятия не имею.

Она тихонько засмеялась.

Я заметил, что у Рухи бывают все возможные эмоции, а значит, фанаа не лишила ее внешних проявлений человечности, как это случилось с Лунарой и Вайей. Конечно, маги вынуждены достигать наивысшей степени фанаа, чтобы повелевать племенами джиннов.

– Только не бери много вещей, – предупредил я. – Кинн не любит таскать тяжести.

– Я не тяжелая. И возьму с собой только смену одежды.

– Вот и прекрасно. Будь готова к рассвету.

Я пошел ко входу в храм святого Хисти, торопясь начать сборы. В потоке солнечного света, бьющего сквозь огромные двойные двери, я заметил нечто необычное: из стены рос один-единственный цветок.

Красный тюльпан.

Почему-то, увидев его, я вздрогнул. Я вытащил нож и срезал цветок с камня, из которого он рос.

Он завял и упал на пол. Из стебля сочилась красная жидкость. Я нагнулся, поднял тюльпан и поднес к носу.

Он пах кровью.

4

Сира

Великий шейх абядийских племен не подчинился моему приказу. Он прислал вместо себя племянника, заносчивого молодого торговца по имени Субай.

Абядийские купцы редко носили яркие одеяния. На Субае были белый кафтан и простой тюрбан, конец которого свисал над правым плечом. На ногах унылые коричневые сандалии, вероятно, из вываренной кожи. Ни подводки глаз, ни украшений вокруг лица.

Но я знала, что он богат или прислан говорить от имени того, кто богат. Абядийские племена в тех краях куда более благословенны, чем я и моя сокровищница, где остались лишь мои слезы. Говорят, абядийских купцов можно встретить даже за морскими туманами. Мне хотелось тоже получить хоть немного благословения, привезенного ими из далеких земель, чтобы не грустить, когда в следующий раз войду в сокровищницу.

Мы встретились в тронном зале, где курильницы источали землистый запах бахура. Я сидела на золотой оттоманке Тамаза. Ну, вообще-то, теперь на моей. А вернее, на нашей общей – Пашанга, Гокберка и моей. Мне хотелось бы только спинку помягче. Изумруды и гранаты врезались в больную спину, как прекрасное напоминание о том, что, даже если власть ослепительна, она может быть неудобной.

Я старательно улыбнулась как можно шире и сказала:

– Назови хоть одну причину, почему мне не стоит отнять у всех абядийских купцов разрешения на торговлю.

Он, должно быть, ожидал приема помягче. Это обычно выводит из равновесия.

– Вы уже совершали набеги на наши караваны. И считайте, вам повезло, что мы все же рискнули прийти сюда.

Судя по резкому ответу, он был почти готов к жесткому разговору.

Я приложила руку к сердцу.

– Мы ваших караванов не грабили. Это были разбойники. Я же уважаю закон, достойный порядок и справедливость и поэтому не желаю мириться с ценами, которые заламывают такие, как вы. Как вы смеете обогащаться, когда честные жители Кандбаджара умирают от голода?

– Если вам не нравятся наши цены, можете покупать себе пряности, зерно и одежду у кого-то другого.

Торговцы прислали его, потому что он такой же, как Хадрит, – полон самоуверенности, во всяком случае внешне. Своей беззаботностью он должен показать мне, как они спокойны и непоколебимы.

– Сотни тысяч человек до сих пор живут в Кандбаджаре, – сказала я. – И вам выгодно продавать нам товар, а нам выгодно покупать. Все просто. Уверена, и вам, и нам будет польза от заключения более справедливого и более долговременного соглашения.