Сотрудник иностранного отдела НКВД

Александр Горохов

Сотрудник иностранного отдела НКВД

Глава 1.

Сослепу она путала на отрывном календаре надпись «четверг». Через тяжелые жирные стекла очков прочитывала: «демиург». Поднимала глаза с отвислыми, как уши спаниеля, веками, пожимала плечами, говорила:

– Причем здесь демиург? Идиоты. Тоже мне – творцы хреновы.

Отрывала прямоугольный листок с большими цифрами и мелкими буквами, швыряла в мусорное ведро.

Смотрела в окно, соображая вечер или утро. Вспоминала, что только проснулась. Вздыхала. Шла, шаркая дырявыми тапками, в ванную. Долго выдавливала из тюбика пасту, вонявшую фальшивой химической мятой. Первая порция обычно сваливалась со щетки на пол. Она топталась на ней, делала вид, что ничего никуда не падало, мазала, порыжевшую за годы, щетку, снова промахивалась. Шурудила щеткой во рту. Полоскала. Плескала на лицо теплой водой. Попадала на очки. Снимала их. Клала на стеклянную полку. Долго вытиралась. Шла опять на кухню. Вспоминала про очки. Возвращалась. Потом опять на кухню. Наливала в чайник воду и уходила в комнату. Долго искала пульт от телевизора. Включала. Ложилась на диван. Орущий телик был лучшим снотворным. Просыпалась от мысли, что чайник выкипел и на кухне пожар!

Бежала, с трудом передвигая ноги. Слава богу, оказывалось, что забыла включить. Включала. Ждала, пока засвистит. Наливала в чашку. Долго перемешивала. Потом вспоминала. Насыпала три ложки сахара. Вздыхала. Докладывала ложку растворимого кофе и снова перемешивала. Мазала ломтик хлеба маслом. Думала про холестерин, затыкавший, как говорили в программе про здоровье, все кровеносные сосуды. Вздыхала. Хмыкала, что врачиха говорила, будто бывает и полезный. Ворчала, что медики только треплются, а сами ничего не знают. И вылечить ни от чего не могут.

После завтрака выполаскивала чашку, ставила её кверху попкой в сушилку. Плелась в комнату. Искала пульт. Включала. Ложилась на диван. Долго глядела в экран. Выключала. Смотрела на серое небо в окне. В этот день начался дождь. Грязные капли криво потекли по стеклу. Захлопали по карнизу. Забылась.

Ей снилось будто она молоденькая шотландская овчарка. Бежит по зеленому полю. Длинная шелковая рыжая шерсть колышется, её догоняет молодой сильный самец. Не больно кусает за холку, они падают, переворачиваются на спину, хохочут, крутятся. Потом снилось, как она лежит на руке Лёни. Оба молодые, красивые. Улыбаются. Ни о чем не надо говорить. Давно без слов понимают друг друга. Он курит. Дым щекочет её ноздри. Она просыпается и чхает. Потом ещё. Ещё. От этого сотрясается и болит тело.

Вспоминает, что надо искупаться. Идет в ванну. Теплая вода расслабляет. Приводит к теплым мыслям. Она закрывает глаза. Мечтает:

– Вот бы сейчас умереть. В тепле. Не больно.

Размышляет, как мудро было в Риме: «Ложились в горячую воду. Перерезали вены на руке. Чирк и все! Кровь постепенно, совсем не больно, вытекала. И она бы так хотела. Заснуть и не проснуться».

Мечтательно заулыбалась. Поднялась, держась за борт ванны, боясь споткнуться, свалиться, сломать тазобедренную кость, как соседка Раиса. Или сломать ногу, как … Кто не вспомнила. Прошлепала мокрыми ногами к обшарпанному шкафу, тоскливо, будто Пьеро, скорчившему мордочку фанеровкой со стеклом. Открыла кривую залапанную дверку со стертым прозрачно-желтеющим лаком. Достала с полки полотенце. Вытерлась. Досуха не получилось. Надела чистый халат. Снова прошла в ванную. Вытерла тряпкой пролитую воду. Повесила на трубу сушить. Жутко устала. Вернулась на диван. Села. Заплакала… Сидя заснула.

Когда проснулась, было темно. Есть не хотелось. Долго соображала, какой сегодня день? Вспомнила – демиург. Пробормотала: «Когда уж ты меня заберешь. Поскорее бы». Посмотрела на пустой кувшин с фильтром для воды. Сказала: «на фиг ты мне нужен». Наполнила из крана чайник. Вскипятила. Насыпала в старую высокую кружку три ложки сахара. Вздохнула. Положила ложку растворимого кофе, перемешала. Намазала ломтик хлеба маслом. Сверху положила ломтик сыра. Вспомнила про холестерин. Вздохнула: Молодая врачиха говорила, что бывает и полезный. Проворчала, что ничего эти врачи не понимают. Только голову морочат. С трудом дожевала хлеб. Кофе недопила. Вылила в раковину. Чашку долго мыла. Поставила в сушилку. Капли потекли, захлопали по поддону. Вспомнила – днем был дождь. Поплелась в комнату. Нашла пульт. Включила. Долго смотрела в экран. Выключила. Легла на диван. Спать не хотелось.

Жить тоже…

Крутнулся ключ в замке. Дверь открылась:

– Баб? Ты еще жива моя старушка! Я тебе продукты принес.

В прихожей на пол шлепнулись башмаки. На вешалке зашуршала куртка.

Она быстро села на диван. Голова закружилась, но глубоко вздохнула и вроде бы круженье ушло. Глядя в стекло серванта, поправила прическу. Встала, заспешила навстречу.

Для всех она притворялась глуховатой, но не для внука.

– Старушка жива! Привет тебе привет! Ты-то как, Сережа?

– А чего мне сделается. Все хоккей.

Внук протопал на кухню. Поставил на стол тяжелые пластиковые сумки-пакеты. Открыл холодильник. Начал заполнять полки пакетами, бутылками, коробками.

– Ну, куда столько? Я же это за месяц не съем. Притащил, как на Маланьину свадьбу.

Внук обнял старушку, чмокнул в щеку:

– Не боись, съедим. Чего не съедим – понадкусываем.

– Я сейчас чайник поставлю, – засуетилась она.

– Спокойно. Уже поставил.

Она искренне удивилась:

– Когда успел-то. Я же тут была и не увидела? Шустёр, бродяга!

– А то! – внук снова обнял её, – Ты, небось, голодная сидишь. Только таблетками питаешься. Сейчас бутербродов налеплю.

Внук вытащил из пакета кучу ломтиков батона, начал намазывать одни легким сыром из коробочки, другие щучьей икрой, третьи нарезкой буженины.

Она усмехнулась, показала на все это пальцем:

– Правильно, что именно это принес. Врачиха на неделе приходила, умная такая, молодая. Должно быть на прошлой неделе мединститутский диплом получила. Учила, что это все мне строжайше запрещено. Холестерин, инфаркт-инсульт, и прочая, и прочая. А я ей говорю: «Деточка, в моем возрасте можно все! Ибо из всех удовольствий осталось одно – иногда вкусно поесть. И это, именно это и продляет жизнь. А умереть не вопрос. Хоть с холестерином, хоть без».

– А она?

– А что она. Она говорит, что надо без холестерина корячиться в муках на капусте и морковке.

– Баб, можно подумать, что ты каждый день так ешь. Небось, на завтрак – каша, на обед – суп вегетарианский, а в ужин чай пустой.

– Да нет, Сережа, я хорошо питаюсь. У меня пенсии, слава Богу, хватает на все.

– Я тебе, баб, денежки оставляю, трать. Не сачкуй, – внук вытащил из бумажника немаленькую сумму, положил на стол. Придавил сахарницей. – Ходить-то на улицу не очень тяжко? Ты сегодня выходила?

– Сегодня нет, – вздохнула она, – нужды не было, да и погода не очень, а вообще каждый день.

– Тогда молодец.

Чайник закипел. Внук налил в большие чашки. Бутерброды сложил на здоровенное блюдо, передвинул поближе к бабушке.

Сели чаёвничать. Она улыбалась, смотрела на внука, неспешно отпивала чай, откусывала маленькие кусочки от бутерброда.

– А мне сегодня дурацкий сон приснился, – Она поставила чашку, засмеялась, прикрыла ладонью рот. – Будто я, это не я, а собака. Колли. Красивая, молодая, ловкая. Бегу по зеленой лужайке. Даже не лужайке, по полю, а за мной красавец пес. Догнал, кобелина, охальник.

– Ну, ты бабуля даешь! – Внук заулыбался, погрозил ей пальцем, обнял. – Ты пока меня не было случаем мужиков не водила?

– А то! Почти каждый день.

– Смотри, а то холестерин повысится.

Они снова засмеялись.

– А ты-то как, когда на свадьбу пригласишь? А то и не доживу. Я в этом году помирать собралась.

– Жениться, баб, не напасть, да как бы с женой не пропасть. Совсем ты меня засмущала, – внук жеманно прикрыл лицо.

– Ой-ой, видала я твоих красавиц. Очень даже симпатичные девицы.

– Да к чему они мне, когда ты есть. Вот на тебе хоть завтра бы женился.

– Я уж, Серёженька, давно отженихалась. Слава Богу, с твоим дедом хорошую долгую жизнь прожили. Господь его берег. С войны вернулся. Институт окончил. Умный он был. И выдержанный. Не суетливый.

– Бабушка, – внук вдруг посерьезнел, – а ведь ты мне ни разу про свою жизнь не рассказывала. Так, какие-то отрывки слышал, а ведь толком ничего не знаю. Расскажи.

– Серёженька, да в другой раз.

– Ты, дорогая моя не отнекивайся, а то ведь и вправду другого раза может и не случиться. Вот выйду от тебя, кирпич по башке с крыши бабахнет и нету. Тю-тю. Кому тогда рассказывать будешь? Так что не отнекивайся. Начинай по порядку.

Старушка взглянула на внука, улыбка сошла с лица. Она вдруг, будто впервые, увидела, насколько он похож на деда, её мужа.

Слеза блеснула, Зинаида Филипповна смахнула её:

– Совсем сентиментальная стала. Чуть что – слезы.

Она не стесняясь вытерла возле глаз платочком.

– А я тебе внук говорила. Что ты на деда похож. Одно лицо.

– Нет, баб. Но я на фотке видел. Сам догадался.

– И походка, и жесты. – Старушка оживилась, – этого на фото нет. Удивительно, ты же его не застал. Он умер до твоего рождения, а все тебе передалось.

– Генетика.

– Да, генетика. Теперь этим такое объясняют. А объясняется-то не все. Характер – объясняют химическими реакциями в головном мозге, походку и жесты идентичным устройством суставов и связок, длиной мышц. Так-то оно так, но не убедительно. Хотя я не против и такого объяснения, все лучше, чем никакого.

– Бабушка, чаю подлить?

– Пожалуй подлей, родной ты мой.

Внук налил в чашку чай, обнял, поцеловал в щеку, сказал, чтобы не грустила, что придет в конце недели. Оглядел комнату, добавил, что в выходные сделает генеральную уборку. Потом зашел в ванную, вымыл руки, увидел старую зубную щетку:

– Баб, я же тебе три щетки зубных приносил. Специально мягкие выбрал, почему эту не выкинула? Давай я выброшу. А куда, новые-то положила?

Зинаиде Филипповне не хотелось огорчать внука, хотя к старой она привыкла:

– Ну, выбрасывай. Новые в шкафу, где банные полотенца.

Сергей открыл шкаф, выбрал самую красивую, вытащил из пластиковой обертки, на кухне обдал кипятком, заодно отмыл стакан. Старую щетку выбросил в ведро, а новую, в сверкающем чистотой стакане, поставил на место.

Ушел. Она еще долго сидела за столом с остывшей чашкой. Улыбалась. Вспоминала, о чем говорили. Подумала, что и вправду надо бы записать все, что помнит о своих предках, о муже, Сережином прадеде. Потом перебралась в комнату, в кресло. Начала размышлять, с чего начать записи. Снова подумала, какой у неё хороший внук. Улыбнулась, поправила себя – «вообще-то правнук». Но всегда называла Сережу внуком. Задремала.

Глава 2.

Ей снилось, как она, маленькая девочка в летнем платьице, плывет на колесном пароходе. На палубе. Отец, большой, красивый, держит её на руках и объясняет:

– Зину́шка, – говорит он, – сейчас мы идем по Оке, а скоро, в Нижнем Новгороде, пароход повернет вправо, и пойдем по Волге.

– А как я узнаю, что повернули вправо?

– А как увидишь Кремль, так и повернем. Так и перейдем из Оки в Волгу.

– Э, папаня, – смеется Зинушка, – не обманешь! Кремль я видела, он в Москве!

Отец тоже смеется, смеется и мать, которая стоит рядом, в таком же ситцевом, как у Зинушки, платье. Зинушка видела – матушка выкраивали и для себя, и для нее из одного большого рулона ткани, потом шила сначала ей, маленькое платьице, потом себе, такое же по фасону, но большое.

– Умненькая ты у нас, все знаешь. И кремль Московский видела. А вот теперь увидишь кремль Нижегородский. Он поменьше размером будет, но тоже красивый и стоит на холме. Как будем подплывать, сама поймешь, что кремль, – объясняет отец.

Зинушка, егоза. Ей надоедает сидеть у отца на руках, она спускается на палубу, отбегает от родителей, смотрит на берег, чтобы первой увидеть кремль.

Мать и отец стоят рядом, матушка, обхватив крепкую руку отца, задумчиво смотрит на берега и улыбается. Вздыхает, качает головой, говорит:

– Ох, Филипп Мефодьевич, что-то тревожно мне. Едем к басурманам. Как жить там будем. Ладно бы сами, а то и детишек с собой везем. Но младшие-то хоть с нами, а вот Машеньку в Москве оставили. Как ей будет в пансионате? Душа у меня за неё болит. Не очень-то я надеюсь на Шуру. Не очень-то она за Машенькой следить будет. Сама только замуж вышла, а по мне ещё дитя дитем.

– Не переживай, Анисья Дмитриевна, все мы правильно сделали. К чему Машеньке, нашей средненькой доченьке терять эти несколько лет. Они быстро пробегут. Приедем, а она уже три класса гимназии закончит! Присмотр и уход в пансионате хороший. Я сам все проверял и с людьми советовался, узнавал. Учителя и воспитатели люди добрые, порядочные. Будет Машеньке хорошо. Да и Шура как бы то ни было, приглядит. Они же с Машенькой подружки, Хотя Шурочка наша на восемь лет старше. А мы, Анисья Дмитриева, не печалься, ненадолго едем. – Отвечает отец. – Всего на три года. Для нас там уже дом приготовлен. Огромный сад. Склады. Человек двадцать работников наняты. Только работай! Дело мне знакомое. Видишь, надумали Морозовы расширить производство, пригласили для этого на фабрику Григория Ивановича, а он про меня вспомнил. Мысль у него не только ситцами заняться, а и шерстяными тканями. Говорил мне, что скоро много солдатского сукна понадобиться. А где шерсть брать? Вот и попросил организовать закупку в Персии.

– А на какие же ты деньги закупать-то будешь? Бесплатно никто не отдаст.

Отец перешел на шепот:

– У нас в трюме много товара ходового в тамошних местах. Во-первых, ситец наш набивной, морозовский. Там большим спросом пользуется. Во-вторых, сахар головками в непромокаемых бочках. Поди, видела, как его грузили в Коломне.

Анисья Дмитриевна кивнула, тоже шепотом ответила:

– Видела. Возле мужского монастыря Богоявленского. Долго грузили. Много. – Снова вздохнула, – Для всего этого, батюшка ты мой, охрана большая нужна. А тут только ты да я, да мы с тобой.

– Пока только команда, – кивнул отец, – а в Нижнем на борт примем пятьдесят солдат. А в Астрахани еще казаков. Все вооруженные, да еще с пушками. И все это по приказу государя-императора. По его особому указанию.

– Это с чего же такое? Это сколько еды им надо будет. А где брать? Да и на какие средства?

– А это не наша с тобой, Анисьюшка, печаль. Это дело государственной важности. К этому большому делу мы только с краешку прислонены будем. – Отец перекрестился, увидав на берегу собор.

– Кремль, кремль! – Зинушка, конечно, первая его увидела и закричала.

Родители засмеялись.

– А почему пароход не поворачивает? – не унималась Зинушка. Пора в Волгу поворачивать!

– Повернет, повернет, дай срок, – говорит отец.

Раздается гудок. Капитан улыбается с капитанского мостика. Отдает Зинушке честь. В рупор громко объявляет:

– Зинушка, внимание, начинаем поворачивать и выруливать в Великую русскую реку Волгу! Подойдем к пристани. Стоянка шесть часов для приема провианта, военной команды, снаряжения и оружия.

Родители, молодые матросы, все кто на палубе, смеются.

Зинаида Филипповна просыпается. Она любит такие сны. Даже нет, это не сны. Сны, это то, что привиделось, но чего не было. А это было! Давным-давно, в детстве. Она любит вспоминать о детстве. На сердце от воспоминаний тепло, радостно. Будто и не случилось потом большой, тяжелой жизни.

Старушка улыбается, еще не окончательно отойдя от воспоминаний, смотрит в окно, продолжает видеть тот далекий солнечный день, пароход, себя, маленькую Зинушку, Нижегородский кремль, пристань…

Глава 3.

Есть неохота. Спать тоже. Стало неохота и умирать. Хочется снова уйти в те далекие и такие близкие воспоминания, уйти навсегда и не возвращаться.

– А что же было на этой самой Нижегородской пристани? – Спросила она и начала припоминать. – Зацепили пароход толстыми канатами. Подтянули к пристани. Офицер в белом мундире с саблей прошел к капитану. Отдал честь. Протянул большой пакет. Капитан прочитал. Пожали друг другу руки. Офицер, махнул другому, видать помладше чином, который был на берегу. Тот скомандовал и солдаты стали подниматься на пароход. Закатили несколько пушек. Потом была большая суета. Солдаты размещались в трюме, в каютах нижней палубы. Офицеры на верхней палубе. Заносили мешки, ящики. Было это так долго, что Зинушке захотелось спать. Она уснула и проснулась в каюте. Пароход плыл по Волге. Рядом посапывал братишка – Герман. Был он на два года моложе Зинушки, а рядом с ним не спала, хлопала глазками и помалкивала Любашка. Совсем маленькая их сестричка. Ей не было еще и двух лет.

Родители не стали раздевать Зинушку. Должно быть, опасались, что проснется. Потому, лежала она в своем платьице. Тихонько поднялась с кровати, чтобы не разбудить младшеньких, так же тихо отворила дверь, вышла в коридор, а уже оттуда побежала на палубу. Багровое солнце садилось далеко за рекой в неведомом лесу. Значит, скоро будет ужин. Все рассядутся в кают-компании. Прочитают молитву. Батюшка перекрестит трапезу, потом станут есть, а уже потом принесут вкусный компот и каждому на маленькой тарелочке сдобную булочку. А пока отец и матушка разговаривали и смотрели на берег, на маленькие деревянные домишки, на костры, в которых рыбаки, должно быть варили уху или что-то еще.

Зинушка подкралась к родителям, хотела их напугать, но матушка оглянулась, и не получилось. Тогда она засмеялась и пустилась наутек. С берега донеслась песня. Была она протяжной, тоскливой, совсем не похожей на песни, которые пели в деревне, у дедушки и бабушки, когда водили хороводы. Ей стало страшно. Зинушка подбежала к родителям. Обняла матушку за подол, заплакала. Отец поднял. Посадил на руку. Поцеловал в лоб. Спросил:

– Что, маленькая, печальная песня?

Зинушка только теперь сообразила, что заплакала от песни.

– Вишь, маленькая, рыбаки ужин готовят на кострах, а бурлаки еще тянут баржу на лямках. А как совсем темнеть станет, только тогда на барже бросят якорь, и они остановятся на ночлег. Тяжелая у них работа. Не дай-то Бог такую.

Отец покачал головой, перекрестился и тихо, только для жены и дочурки начал читать стихотворение:

… Выдь на Волгу: чей стон раздается

Над великою русской рекой?

Этот стон у нас песней зовется –

То бурлаки идут бечевой!..

Волга! Волга!.. Весной многоводной

Ты не так заливаешь поля,

Как великою скорбью народной

Переполнилась наша земля …

Зинаида Филипповна с детства помнила это стихотворение с названием «Размышления у парадного подъезда». Помнила, как его тогда на пароходе читал отец. Читал тихо, чтобы не услышали посторонние, почти без выражения, а ей казалось, что громко, так громко, что проникает в самое сердце.

Теперь Зинаида Филипповна совсем по-другому воспринимала этот стих. Теперь он не казался таким уж правильным и обличающим, как потом, в юности.

Она проворчала:

– Не такой уж и хороший поэт этот ваш Некрасов. Ударение не удосужился правильно поставить – «Бурла́ки». Это называется поэтическая глухота. А ведь легко было сделать правильно, написав: «Бурлаки́ то идут бечевой». И ритм сохранил бы и ударение правильно стояло бы. Да вот, не услышал, не сообразил. Ну да бог с ним с этим Некрасовым.

Она включила телевизор. Телевизор был новый, современный. Внучок купил. Не какую-то старую рухлядь из дома притащил, вместо нового, который купил себе, а специально для неё купил новый, такой, чтобы ей было удобно пользоваться. Пульт большой, с крупными цифрами на кнопках. И кнопки большие, чтобы удобно переключать каналы. Чтобы не промахивалась. Толковый внук, вообще-то не внук, а правнук, но ей проще было говорить внук. Короче, а суть та же.

– Толковый внук, – еще раз подумала она, – все продумал. Только одно не учел, что чепуха и глупость на всех каналах. И смотреть и слушать эту чепуху не интересно. Токуют, будто глухари на всяких ток-шоу. И название-то соответствующее для них. Разве что по «Культуре» иногда интересные передачи, да про животных. Да еще про жизнь в разных странах.

Она выключила телевизор. Подошла к окну. Посмотрела вдаль. Мимо высоких недавно построенных домов, которые прозвали человейниками. Смотрела туда, где заходило багровое, как в тот вечер, давным-давно на пароходе, солнце. Наступила тишина, такая, что стало слышно тиканье часов. Защемило сердце. Зинаида Филипповна, мелкими шажками добралась до кресла. Отхлебнула воды из стоящей на широком деревянном подлокотнике чашки. Отдышалась. Сердце успокоилось. Она вспомнила услышанную давно фразу про то, что жизнь как бульдог – ухватилась зубами, треплет, швыряет в разные стороны, но не отпускает. Подумала: «Это, вообще-то хорошо, что пока не отпускает. Значит еще поживу». Ухмыльнулась, пришедшему в голову старому анекдоту:

– Доктор, я жить буду?

– А смысл?

Когда-то над этим анекдотом смеялась.

Кроме военных в Нижнем Новгороде на пароход пришла пара. Женщина со строгим взглядом, в платье с кружевным воротничком и солнечным зонтиком, и её муж в клетчатом костюмчике и котелке.

За обедом в кают-компании они оказались невдалеке. Женщина сидела, прямо держа спину. Именно так, как родители учили сидеть Зинушку. Она осторожно зачерпывала ложкой суп, аккуратно, не пролив ни капельки, подносила ко рту и ела. Зинушка незаметно подсматривала. Ей нравилось, как эта красивая женщина ест. Хотела научиться также. На мужа ей смотреть было неприятно. Он ел как зверек. Когда официант наполнил его тарелку и отошел, пожелав приятного аппетита, вместо того, чтобы поблагодарить, буркнул невнятно, нагнулся к тарелке, понюхал, быстро посмотрел по сторонам и начал хлебать не отрываясь. Жадно, будто того гляди отнимут. Короткие усики вымазались в еде, топорщились. Зинушка подумала: «жрёт как крыса». Не удержалась, шепнула про это матушке на ушко.

– Не смей такого говорить, – прошептала мать, – это твои будущие учителя. Едут куда и мы, в Мешхед, в школу при консульстве. Они наверняка, хорошие люди. А, что так ест, видать в детстве не научили, но ничего, видишь, какая у него жена, со временем подскажет, как надобно кушать красиво, глядишь и научится.

Глава 4.

После Нижнего была череда городов, которые Зинушка не запомнила. Запомнила Астрахань. С большими базарами, несметным количеством лавок, в которых продавали рыбу, свежую, только выловленную и вяленую, нанизанную будто огромные бусины, на бечевки. Рыбины лоснились и казались почти прозрачными от жира. Вспоминала, как прямо возле них вспороли брюхо огромному осетру, вытащили и вывалили целое ведро икры. Черные до синевы, блестящие и переливающиеся на солнце огромные икринки походили на жемчужины. Икру круто посолили и взбили, отделяя от пленки и предложили им отведать. Такая икра показалась не вкусной, воняла рыбой, а вот высушенная и прессованная паюсная – понравилась.

В Астрахани тоже стоял кремль. Он показался Зинушке поменьше, чем в Нижнем, да и башни были пониже, и меньше числом. Башни у него были не красные кирпичные, как у Нижегородского, а белые.

Здесь же она впервые увидела верблюдов. Очень удивилась таким странным животным, поначалу пугалась, но быстро привыкла. Одни стояли запряженные в двухколесные телеги с большими колесами, у других по бокам свисали тюки, набитые каким-то товаром. Возле верблюдов сновали одетые в халаты погонщики или хозяева. Люди эти не были похожи на тех, которых она знала или видела дома. Темные желтоватые лица с прищуренными узкими глазами, казались хитрыми и злыми, даже когда улыбались. Говорили они на своем, языке. Зинушка начинала понимать, что они едут в другую страну, к другим, неизвестным людям. От этого становилось страшно. Она прижималась к матери, отцу. Все время держала их за руку и, обычно разговорчивая, помалкивала.

Чтобы отвлечь её, отец рассказывал, что в древности у Волги были другие называния – Ра, Итем, Идиль, Итиль.

– А Каспийское море, по которому мы скоро поплывем, на Руси называлось Хвалынским, а у персов и арабов Хазарским, – продолжал отец.

Слушая, Зинушка успокоилась, стала задавать вопросы:

– Папочка, а оно большое это Каспийское море?

– Большое, доченька, большое. Царь Петр Великий, почти двести лет назад, повелел его измерить. Морские офицеры установили, что ширина почти четыреста верст, а длина больше тысячи.

– А тысяча верст это много?

– Много. Это половина от того, сколько мы на пароходе плыли.

– Ого, сколько!

За разговорами они подошли к пристани. К их пароходу прицепили баржу и на неё казаки по мосткам заводили коней, грузили мешки, бочки, ящики.

Было видно, что казаки любят коней, успокаивают их, относятся почти, как к детям. Двух, должно быть, самых красивых привели на пароход, разместили на корме. Зинушка хотела подойти, потрогать лошадей, родители долго не разрешали, она упросила. Казаки, наверное, соскучившись по своим семьям, приняли её как дочку. Разрешали угощать коней морковкой, ещё чем-то, вспомнить она потом не могла. А ещё сажали верхом без седла и поддерживая совершали маленькие прогулки по палубе. Зинаида Филипповна всю жизнь помнила тепло и доброту, которую излучали и эти люди, и кони. Потом в самые тяжелые, безысходные дни, они приходили ей на память. Становилось спокойнее и легче на душе.