Защита Иосифа Винца

Почему же он прощал Ландау, который говорил, что мужчина, не изменяющий своей жене, просто лентяй?

Вроде ясно: гению прощается если не все, то многое. Тем более гению в области физики, благоговеющим жрецом которой был мой дед.

Ландау объяснял женщинам, что им нужно одеваться в прозрачное и облегающее. А дедушка любил строгие закрытые наряды. Серьги он в течение долгого времени считал пережитком африканского прошлого. Дикари протыкают уши, носы, губы. А некоторые еще и нечто вроде тарелки в нижнюю губу вставляют. Так, доводя ситуацию до абсурда, он отчитывал абсолютно взрослую свою дочь за то, что она проколола уши.

А потом я поняла, почему «серийные» супружеские измены великого физика дедушку веселили, а походные амуры однополчан отталкивали. И дело не только в гениальности Ландау и не только в том, что похоть военных была близка и почти осязаема, а великий Лев Давидович жил в Москве и знакомым не был.

Тут следует сделать лирическое отступление о советской половой морали, которая из революционной теории «стакана воды» как-то плавно перетекла в ханжество и пуританство.

* * *

Бабушку выбрали в местком или в партком – уж не помню куда. Добровольно-принудительно, конечно, – попробуй откажись! И вскоре она столкнулась с необходимостью регулирования чужой семейной жизни.

К ним пришла жаловаться на неверность мужа одна дама. Сотрудник их научного института, чья супруга решила удерживать мужа от измен с помощью местной ячейки КПСС, на самом деле отличался любвеобильностью и неразборчивостью в связях. Рогоносица надеялась: за ее визитом последует вызов «нарушителя закона» на заседание парткома, проработки, запугивание. А бабушка продемонстрировала деланое возмущение и предложила:

– Если вы хотите, чтобы он от вас ушел, мы это устроим.

Понятно, жена ловеласа больше на горизонте парткома не появлялась.

Этот эпизод объяснил, почему личность Ландау – вся – так согревала деда.

Веселый пушкинский разврат, в отличие от тайных чугунно-тяжеловесных измен под водку гарнизонных вояк, был проявлением свободы, которой так не хватало «хомо советикусу».

Тайный пакостный секс советских граждан контролировали партком и местком. Люди скрывались от жен и мужей иногда не меньше, чем от контролирующих органов. Ханжеская атмосфера только добавляла аморальности супружеским изменам. До академика Ландау партком и местком вряд ли бы добрались. Его уровень, который он себе смог отвоевать своей непререкаемой и бесспорной гениальностью, – редкий случай в практике совка – позволял ему не только немыслимую свободу, но и немыслимую открытость. Это-то и пьянило моего деда, которого отсутствие свободы мучило так, как никого другого.

Получалось, измены Ландау жене лежали в дедушкином воображаемом счастливом мире, где человек был свободен, где было тепло, ясно и радостно.

* * *

Дедушка обожал поэзию Пушкина. И пытался внушить мне эту любовь. Он говорил:

– Пушкин – это божественная легкость. Вот только послушай:

Под голубыми небесамиВеликолепными коврами,Блестя на солнце, снег лежит;Прозрачный лес один чернеет,И ель сквозь иней зеленеет,И речка подо льдом блестит.

– Ну и чё? – отвечала я. – Небесами-коврами. Вот послушай – совсем другое дело:

Я буду метаться по табору улицы темнойЗа веткой черемухи в черной рессорной карете,За капором снега, за вечным, за мельничным шумом…

И тут начиналась задорная ссора, которой я так ждала.

– Почему табор улицы? Табор – это место, где живут цыгане. Как черемуха может появиться в карете?

– Дедушка, ты не понимаешь, это поэтические образы. Тут не надо вдумываться в каждое слово.

– А я хочу вдуматься! Я хочу, чтобы мне объяснили каждое слово! Я не понимаю, за каким шумом, за каким чертом он мечется!

– В поэзии не должно быть все понятно дословно. Вот ты представь себе картину: ночь, беспокойство…

– Я такой картины не понимаю. Мне понятна картина:

Прозрачный лес один чернеет,И ель сквозь иней зеленеет,И речка подо льдом блестит.

– Ну и чё? Просто, как мычание. Что, есть кто-то, кто не знает, что ель зеленеет сквозь иней и речка блестит подо льдом? Кто сейчас так пишет?

– Во-первых, это гениальная простота. Так себе и представляешь морозный солнечный день! Это же чудо! А во-вторых, у тебя полностью отсутствует чувство историзма! Нельзя требовать от человека первой половины девятнадцатого века того, что делали спустя сто лет!

Дедушка обожал спорить. Спорил он всегда с неимоверным, иногда нелепым азартом. Часто предмет спора и оппонент не требовали и половины затраченных эмоций. И прав был дедушка также не всегда.

Споры его раззадоривали, тонизировали, приносили ему мимолетное забвение мрачной реальности – такое, какое другим дарит бокал игристого вина.

В случае с Пушкиным его частичную правоту (если есть Пушкин, то почему не может быть Мандельштама? И наоборот) я оценила спустя года четыре после его смерти. Помню, привела двухлетнего сына к бабушке перед тем, как идти по делам. Настроение было ужасное: сидела без работы, ребенок страдал аллергией почти на все продукты. Стало ясно: невдалеке маячит развод с ненавистным уже мужем.

У меня было еще сколько-то времени в запасе. Я уселась на диван, зачем-то взяла с полки том Пушкина – как раз тот, в котором напечатан «Евгений Онегин». И как будто провалилась.

Если бы со школьной скамьи я не знала сюжета романа в стихах, то, возможно, я его бы и не уловила. Вернее, не старалась бы уловить – я словно попала под гипноз, закружилась в каком-то легком, солнечном вихре. Вот она – божественная легкость.

Закрыла книгу. Быстро собралась и ушла. Мне стало заметно легче. Эта целительная, легкая музыка потом еще долго звучала где-то внутри. На душе стало тепло и спокойно.

И ведь странно: сюжет «Евгения Онегина» трагичен. Молодой повеса поздно созрел и научился отличать хорошее от плохого. Влюбленная в него девушка вышла за другого и «будет век ему верна». Их счастью не дано случиться.

Так откуда же этот тихий полет и неожиданное умиротворение?

Вот это и была та божественная легкость и высшая гармония, о которой говорил дедушка. И не объяснить словами, почему так прекрасно, когда ель зеленеет сквозь иней и блестит речка подо льдом.

Внутренний голос голосом дедушки произнес фразы из разных наших с ним диалогов, произошедших в разное время: «Пушкин – божественная легкость, Толстой – глыба, от Достоевского я надолго делаюсь больным».

Ни от Достоевского, ни Достоевским я не заболела и по сей день. Где-то вычитала, что Достоевский – проповедник: не люблю, когда проповедуют. Там же было сказано, что Толстой – терапевт. И опять правильно. Он говорит нам: в своей жизни мы проживаем множество жизней. За этой, тяжелой, жизнью последует другая, которая будет лучше, легче. Даже смерть князя Андрея Болконского писатель преподносит не как погружение в вечный черный сон, а как пробуждение для какой-то другой – возможно, лучшей жизни.

А Пушкин… Что Пушкин? Да не важно там, убили Ленского, Онегина или еще кого-то, получилось что-то у Онегина с Татьяной или нет, прекрасна эта самая в малиновом берете или такой она кажется Евгению. Плевать на все это! Главное – легкость, радость жизни, которая, что бы ни случилось, кружится в праздничном танце. И воздух легок и прозрачен. В любую погоду, в любое время года, в любое время дня и ночи.

Когда тебе уже не важно, о чем речь и что происходит, вместе они или она другому отдана. Просто играет музыка высших сфер. И все тут. И все будет хорошо. И счастье впереди. А о чем роман – не важно это.

Так же не важно, как оценивать с моральной точки зрения половую мораль академика Ландау. Главное – танец-вихрь, радость и свобода. То, чего так не хватало нам тогда.

* * *

Дедушку вряд ли можно было отнести к тем, кто говорит, что только на пенсии они начали жить по-настоящему. Но радостей в «неработе» он находил массу. И не скучал ни минуты. Как ни странно, одной из главных забот и способов времяпровождения было его собственное здоровье. И вовсе не то, что можно подумать: бег трусцой, отжимания и холодные обливания по утрам и вечерам. Тут все гораздо сложнее и заковыристей.

Не был дедушка ангелом. И не был он альтруистом.

Более того, его самооценка не была адекватной. Я бы даже сказала: оценивал он себя высоко там, где был далек от идеала. А способности, которые отличались уникальностью, ставил не столь высоко.

До сих пор мы почему-то храним стопки двойных листов в клеточку, сложенных, как толстенная тетрадь, но не сшитых. Они пожелтели от времени. И если не всматриваться и не замечать, что часть записей сделана шариковой ручкой, можно подумать, что это записки какого-то забытого историей гения времен Ренессанса. Помню, как он тихо что-то фиксировал на разворотах клетчатых листов, вырванных из обычной школьной тетради.

Такого почерка, как у дедушки, я больше никогда и ни у кого не видела: маленькие остренькие буковки, похожие на частокол, наклоненные влево. Дедушка не то чтобы уговаривал меня писать с обратным наклоном (он отлично понимал, что за это будет мне в советской школе), но искренне недоумевал:

– Не понимаю, зачем этот наклон вправо? Гораздо удобнее писать, как я. Рука гораздо свободнее…

И продолжал выписывать на своих листочках таинственные иероглифы – меленько, аккуратненько, не торопясь. Каждая страница была разделена вертикально на три части карандашными линиями. Длинных карандашей дедушка почему-то не признавал: всегда чертил по маленькой линеечке пятисантиметровым обрубком «кохинора», остро и старательно заточенным бритвочкой. Рядом – ластик. Если дедушка видел ошибку в своих записях, он так же, аккуратнейшим образом, бритвочкой ликвидировал оплошность. И накладывал сверху – иногда ручкой – таинственные письмена. Корректирующая жидкость до наших советских дебрей еще не долетела. Ручки, записи, сделанные которыми, можно стирать – тоже. Вот и довольствовался подручными средствами. Не помню, чтобы он хоть раз протер дырку в странице. Почему-то он не заклеивал «ложные» записи кусочками чистой бумаги. Именно стирал.

Дедушка всегда покупал бордовую ручку со стержнем, который выскакивал и исчезал от щелчка кнопки. Покупка ручки именно этого образца взамен сломавшейся становилась целой эпопеей. Старая ручка после нескольких лет использования приходила в негодность. Понятно, что до нее никто, кроме него, дотронуться не посмел бы. Не могу даже в страшном сне представить себе, чтобы я, безалаберно собираясь в школу, в спешке сунула в пенал его ручку. Но все равно – чудо из чудес: кто бы мог предположить? – ручка ломалась. То не был «Паркер» с золотым пером. Стоила она копеек шестьдесят. Но – господи! Сделай так, чтобы она была в ближайшем канцелярском магазине! Милосердный боже! Сделай так, чтобы шариковоручечное объединение «Союз» не сняло ее с производства! Взмахни своей всемилостивейшей рукой, чтобы стержни с упором для нее не перестали делать!

Ручка, пока он был жив, в канцелярском продавалась. И покупалась. Жизнь шла дальше. Письмена заполняли страницы.

Самой таинственной частью записей были графики – ломаные линии, напоминающие кардиограмму, начерченные по линейке и заполнявшие низ всех листов.

Что это все было? Новое открытие в области физики? Разгадка сигналов, посланных инопланетянами? Тайные шифры, подготовляемые для отсылки инопланетным цивилизациям? Истолкование еще не разгаданной письменности какого-нибудь древнего народа?

Ни фига. Дедушка описывал свое состояние здоровья. Много лет. Изо дня в день. Меленькими буковками. С одному ему понятными сокращениями.

– Зачем? – спрашивала я его.

– Я должен видеть, что мне помогало в аналогичной ситуации в тысяча девятьсот восемьдесят таком-то году.

Я смеялась:

– А что тебе помогало в тысяча восемьсот двенадцатом году, когда Наполеон к Москве подходил?

Дедушка не обижался и как будто шутки не понимал:

– Мне нужно знать, что я принимал тогда. Иногда приходится кое-что откорректировать.

– Господи, и не лень тебе!

Дедушка помаленьку заводился:

– Что значит «лень»?! Ты знаешь, где бы я был сейчас, если бы не мои записи?!

Бабушка, которая воспринимала дедушку с неизменной восторженностью – всего, целиком, без малейшего оттенка критики и раздражения – сразу же принимала его сторону:

– Иосенька лечит себя сам: врачи только чуть-чуть его иногда направляют. Он столько знает! Иосенька, помнишь, как Исаак Соломонович восхищался твоими познаниями в медицине? Говорил даже, что ты запросто мог бы работать врачом. У Иосеньки все записано!

Думаю, бабушка и дедушка не уловили ироничной интонации Исаака Соломоновича: доктор отлично знал, что такое ипохондрия, и таким «уважительным» замечанием поддел дедушку…

Иногда бабушка с восхищенным выражением лица потрясала этими фолиантами, приговаривая:

– Аккуратность! Все в системе!

Так вот, спустя много лет я узнала о болезни, которая называется ипохондрией. По-моему, у моего деда все симптомы этого психического расстройства были налицо. Наверное, процентов тридцать его болезней составляла соматика, спровоцированная мнительностью и тревожностью. Ипохондрики обожают вести подробную хронику своего здоровья. То, что моя бабушка – простая и добрая душа – принимала за гениальность, было, как мне кажется, проявлением психического заболевания.

Что же, кроме графиков изменения давления, содержали те фолианты, напоминающие записи Леонардо да Винчи?

Дедушка почему-то не хотел, чтобы кто-либо, кроме него, их изучал. Мне в детстве казалось, что в них содержится формула вечной молодости и здоровья.

Один раз мне удалось-таки дорваться до случайно забытого на столе листа. И я даже разобрала одну маленькую запись: «1/2 немб. на ночь». И всего-то! Полтаблетки снотворного нембутала перед сном! И никакого средства Макропулоса.

* * *

– Колит, гастрит, холецистит, простатит…

– Нитроглицерин, висмут, ацидин-пепсин, нембутал, циннаризин, фестал, аллохол, уголь активированный…

Сейчас уже не вспомню названий всех дедушкиных лекарств, которые тогда знала назубок. Да и название части болезней – возможно, важных – запамятовала. Время сделало свое дело.

Многие из тех лекарств сегодня, наверное, уже не выпускают. И диагнозы ставят иные. А в детстве я поражала взрослых своим знанием названий лекарств и медицинских терминов.

Эти слова упали на благородную почву – мою неплохую память. И я заучила их, как мантры, еще не понимая, от чего уголь, а от чего – циннаризин; что такое колит и что тревожит при простатите.

В нашей малогабаритной квартире, помимо меня, мамы, бабушки и дедушки, комфортно существовало огромное здание, которое занимало изрядную, а может, и большую часть нашей моральной территории, если можно так выразиться. Имя ему – дедушкино здоровье. Вернее, нездоровье.

О, как оно пышнело и развивалось. Как оно оккупировало часть моего детства. Каким особенным, уникальным цветом цвело. Как требовало к себе особого подхода, скрупулезного внимания и длительных обсуждений с бабушкой на полутонах.

Бабушка вздыхала:

– Иосенька, он такой больной, такой больной… Живет и держится на одних воле и дисциплине!

Вообще слово «дисциплина» бабушка произносила часто. В нашей семье умеют воспитывать дисциплинированных людей.

Сейчас, спустя почти четверть века после его смерти, до меня дошла грустная истина: дедова дисциплина родилась не из одной из главных советских ценностей – силы воли. Вовсе не из нее. Силу воли у нас тогда пропагандировали, ибо жизнь и работа многих в условиях совка могла держаться на одной только силе воли.

А вот дисциплина дедушки базировалась вовсе не на силе воли. Отнюдь. Ее основой был страх. И опять он.

Утро испуганного человека начиналось с гречневой каши со сливочным маслом, которая запивалась заварным кофе со сливками. Кофе варился в кофейнике. В таком – советском, металлическом, с фильтром в дырочку.

На обед был суп с мясными фрикадельками на бульоне, с картошкой, кругами моркови и горстью овсянки. За ним – говяжьи тефтели из того же фарша (в них добавляли булку после того, как откладывали часть фарша на фрикадельки!) с картофельным пюре. Вечером – тоже пюре, но с вареной рыбой. То был хек, минтай или путассу. Еще были чай и кусочки белого батона – только городского, самого пресного. В кофе поначалу добавлялся сахар. Но потом дедушка громогласно и во всеуслышание объявил, что виновник его бед – сахар, этот белый яд человечества. И от него отказался. Легко. Бабушка, как обычно, восхищалась:

– Какая у Иосеньки сила воли! Если бы не она, его давно бы уже не было.

Бабушка, добрая душа, вспоминала, как в шестидесятых Иосенька «чуть не умер». Но его дисциплинированность и сила воли вытащили больного с того света. Жизнь дедушки бабушка воспринимала как ежедневный подвиг. А мне всегда ежедневным подвигом казалась жизнь бабушки.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.