Боярышниковый лес

На следующий день я, облачившись в форменную одежду, уже вышла на работу в химчистке, словно и не ездила ни в какой отпуск. Девчонки-коллеги похвалили мой загар, а клиенты не заметили ничего нового. Их интересовало только, не останется ли следа на белой кружевной блузке после того, как мы выведем с нее пятно от красного вина, или как удалить смолу с дорогой юбки, в которой кто-то на что-то сел.

А потом я подняла глаза и увидела Гленна, стоящего прямо у прилавка.

– Желтый тебе к лицу, – сказал он.

Я вдруг подумала, что, может, все у нас и сложится. Он меня не забыл. И не собирался меня бросать.

Гленн работал на своего дядю-строителя, который трудился где-то неподалеку. Сказал, что мы можем видеться хоть каждый день. Вопрос, сможем ли мы видеться каждый вечер, предстояло решить позже. Кроме Гленна, в семье было еще пятеро детей, поэтому свободного места там просто не оставалось, а к «chez Шэрон» я его и близко не подпустила бы.

И вдруг даже клиенты начали меня замечать. Говорили, что я улыбчивая и веселая. Девчонки на работе рассказывали им, что я влюбилась, и они очень радовались, слыша это. В мире жирных пятен, водяных разводов и тканей, которые мялись от одного только взгляда, мысли о любви становились приятным, пусть и сиюминутным, отвлечением.

В следующую пятницу мы отправились в гости к Вере. Она жила в очень респектабельной части города. Не думаю, что местным приходилось сталкиваться в своем районе с кем-то вроде меня с Гленном или Тодда с Альмой. Свой трехэтажный, слишком большой для нее одной дом Вера делила с рыжим котом по кличке Ротари. Конечно, Ник сможет жить с ней, если их отношения будут развиваться. Они легко сошлись, и он явно наведывался к ней каждый день, с тех пор как вернулся. Ник до слез смеялся над ее шутками и все говорил нам, какая она чудесная. А еще всегда прикрывал глаза на слове «чудесная».

Ник, как выяснилось, жил в съемной квартире в паре автобусных остановок от Веры. Почему бы ему не переехать и не жить с ней в этом просторном доме? Они бы составили друг другу компанию, а может, даже поженились.

Вера наготовила нам целую гору спагетти болоньезе, а Ник испек торт со сливками и щедро украсил его клубникой. Все прекрасно провели вечер, за исключением Альмы, которая прошептала мне, что Тодд предложил им повременить с отношениями, – это, конечно, ее расстраивало. А потом, когда Тодд объявил, что ему придется покинуть нас пораньше, Альма тут же собралась идти с ним. Мне это показалось дурной затеей: со стороны выглядело так, словно она ему навязывается. Было видно, что Тодд разозлился и бедная Альма разнервничалась, как никогда.

В конце вечера мы с Верой мыли посуду, а Гленн помогал Нику обрезать кусты шиповника и ежевики, которые почти вплотную подобрались к задней двери дома.

– Вы вдвоем так мило смотритесь вместе, – сказала я, вытирая тарелки.

– Да, Ник очень-очень хороший, – отозвалась довольная всем Вера.

– Вы не планируете съезжаться? – Веру можно было и о таком спрашивать, даром что ей почти стукнуло девяносто или вроде того.

– Нет, что ты, какое там, – неожиданно ответила женщина.

Я уже пожалела, что спросила.

– В смысле, не ради секса, – попыталась я сгладить неловкость. – А ради общения.

– Ну, с сексом и так все отлично. Вот уйдете, мы, наверное, еще раз за дело примемся, – как ни в чем не бывало сказала Вера.

Я недоумевала, что же тогда им мешает. Может, у Ника есть жена или любовница, которую он где-то прячет? А может, куча детей, настроенных против его сближения с Верой?

Все оказалось совсем иначе. Дело заключалось в том, что каждый привыкает жить по-своему и по достижении определенного возраста уже не хочет менять свой уклад. Да и если захочет – не получится. Все это было как-то связано с пространством и тем, что ты привык находить вещи там, где они лежали всегда.

– Мне было бы все равно, где лежат мои вещи, если бы я жила с парнем, в которого безумно влюблена, – возразила я.

– Да, но у тебя, наверное, не так уж много вещей, и ты не привязана к ним так, как мы к своим.

– И что это за вещи? – не понимала я.

– Ох, Шэрон, звучит, конечно, весьма странно, но я не выношу, когда Ник трогает что-то мое, ну, например гербарий или коробки со всякой всячиной, которую я планирую когда-нибудь вклеить в альбом. А он трясется над своими тюбиками с краской, почти пустыми – из них уже ничего толком и не выдавить, – потрепанными блокнотами, коробками с письмами, вырезками, выбросить которые пока не доходят руки. Нам это все не совместить, Шэрон. Да мы рассоримся за неделю. То, что у нас есть здесь и сейчас, куда более важно. Не стоит таким рисковать ради совместного проживания.

На обратном пути мы с Гленном говорили об этом. Нам казалось, не живя вместе, два прекрасных человека попусту тратят отпущенное им время. Мы вздохнули. Каждому чего-нибудь не хватает. Мы вот до смерти хотим съехаться и не испытываем никаких мучений из-за необходимости менять укоренившиеся привычки. При этом у нас нет ни денег, ни своего жилья.

– Может, мне все-таки попробовать перебраться к тебе, Шэрон? – не успокаивался Гленн. – Мы могли бы жить в твоей комнате. У тебя хотя бы есть отдельная. У нас с братом общая.

– Нет, Гленн, поверь мне. Ничего не выйдет. Папаша у меня алкаш и игрок.

– Не беда. А у меня – религиозный фанатик. Я тебе уже говорил, для меня это не важно.

– Начнем жить вместе, станет важно.

– Я бы мог помогать деньгами, как думаешь?

– Вот уж не стоит, Гленн, отец просто спустит их на выпивку.

– Как же нам быть? – упавшим голосом спросил он.

– Что-нибудь придумаем, – с деланой уверенностью заявила я.

Имея перед глазами пример жизни матери, я твердо знала, что сама ничего подобного терпеть не стану. Она целыми днями без продыха либо готовила, стирала и убирала, обслуживая моего отца и братьев, либо намывала то полы в офисах, то жирные тарелки в своей забегаловке.

– Я вполне счастлива, Шэрон, – говорила мама, если я затрагивала эту тему. – Я люблю твоего отца и всегда буду помнить, что он не бросил меня, когда я тебя носила.

Служение длиною в жизнь в благодарность за то, что он признал собственного ребенка. Растянувшееся на двадцать четыре года «спасибо», которое она называла любовью.

Время от времени я пересекалась с Альмой. Она рассказывала, что Тодд определенно с кем-то встречается, но она его любит и пойдет на все, чтобы его вернуть. Он виделся с другой, она об этом знала и все равно называла то, что к нему испытывает, любовью.

Еще я беседовала с Верой: она говорила о том, как любит Ника и как ей повезло встретить на склоне лет столь очаровательного мужчину, и в то же самое время была готова отказаться от всего из-за своих альбомов с гербарием или его тюбиков с красками. Как по мне, она имела весьма своеобразные представления о любви. А вот мы с Гленном по-настоящему любили друг друга и желали друг другу самого лучшего, но жить нам было негде.

Почему-то это казалось то ли неправильным, то ли нечестным. По радио одна пожилая дама все твердила, что счастье надо ковать самому, что оно не приходит по волшебству и что она знает людей, чья жизнь складывалась просто прекрасно: они получали все, чего бы ни захотели. Поэтому я заявила Гленну, что нельзя сидеть сложа руки. Нужно действовать.

Хотелось бы сказать, что он фонтанировал идеями, но ни ему, ни мне в голову ничего не приходило.

Я спросила Веру, что она думает по поводу того святого источника в Россморе. Вдруг хоть он нам поможет. Она сказала, что уповать на это не стоит. Если бы святая Анна и правда существовала и если бы эта святая Анна, что еще менее вероятно, внимала просьбам молящихся, вряд ли бы она бросилась помогать парам, живущим во грехе и активно занимающимся сексом вне брака. Я призналась, что уже отчаялась и готова попробовать, на что Вера сказала, что укажет мне дорогу до Боярышникового леса, а сама сходит навестить своих родственниц-гарпий.

Прогулка к источнику была прелестной, но стоило добраться до места, я слегка устыдилась. Я подумала, что плохо представляю, кто такая святая Анна, на мессу не хожу, ну и так далее. У источника собралась почти сотня человек. Были дети на креслах-каталках и на костылях, кое-кто выглядел откровенно плохо. И все отчаянно молили о помощи. Я почувствовала, что не могу просить жилья для нас с Гленном… Это казалось… каким-то неправильным.

Поэтому я пробормотала что-то вроде: «Если у тебя появится такая возможность, подвернется удобный случай, будем признательны за помощь. Но если по справедливости, тебе, наверное, стоит сначала разобраться с этими людьми…»

Когда я по пути домой рассказала от этом Вере, она ответила, что, весьма может быть, я получу желаемое, потому что куда сердечнее многих, включая ее саму.

Я расспросила Веру о ее родственницах. Она сказала, что они похожи на хорьков. Хорьков с недалеким умишком, острыми зубками и противными голосами. Они не могли говорить ни о чем ином, кроме как о цене на землю и о компенсации, которая полагается владельцам домов, подлежащих сносу. Когда мы вышли из автобуса, нас ждали Гленн и Ник. Гленн на мотоцикле, а Ник на автомобильчике.

– Мы соскучились по своим девушкам, – сказал Гленн, и я понадеялась, что святая Анна его услышала.

Гленн – сама благопристойность. Кто из древних святых стал бы возражать против желания девушки с ним съехаться? Надо будет почитать про святую Анну, разузнать, что у нее самой было с личной жизнью.

Мы все вместе пошли выпить по бокалу пива, и я спросила Гленна, о чем они с Ником разговаривали, пока нас не было. Выяснилось, речь шла о подвальном этаже в доме Веры.

Ник сказал, что, несмотря на грозное присутствие рыжего кота Ротари, в подвале, похоже, завелась к-р-ы-с-а, а Гленн предположил, что их там, наверное, десятки. Ник поинтересовался, можно ли как-нибудь приспособить подвал под жилье, и Гленн сказал, что попросит дядю взглянуть на помещение и прикинуть стоимость переделки.

Так я поняла, что Вера с Ником по-прежнему раздумывают, может ли что-то получиться из совместного проживания. Но все в итоге уперлось в кругленькую сумму, которая, видимо, понадобится для обустройства подвала. К тому же Вера была не в восторге от идеи поселить Ника у себя внизу, и оба бубнили о том, что уже не молоды и через несколько лет, когда они окончательно состарятся, им, вероятно, потребуется уход.

Боже, от этих разговоров можно сойти с ума! В Вере с Ником раз в двадцать больше жизни, чем в тех, кто им во внуки годится, а они вдруг начинают рассуждать, как древние старики. А все боязнь перемен! Вот в окружении своих тюбиков с красками и альбомов с гербарием они совершенно счастливы.

Одна только мысль о совместной жизни выводит их из равновесия. Какое же это бессмысленное, абсолютно бессмысленное расточительство!

При этом у них простаивает совершенно чудесный, хотя и кишащий крысами подвал, который Гленн со своим дядей могли бы за три недели привести в порядок и в котором мы с Гленном с радостью бы поселились. Мы не привередничали бы и сами быстро там все бы обустроили.

Было трудно сосредоточиться на работе в химчистке, когда в голове крутилось столько мыслей. Я неожиданно поняла, что эта женщина уже какое-то время мне о чем-то говорит, а я пропускаю все мимо ушей. Речь шла о наряде, который она взяла взаймы у сестры, чтобы надеть на свадьбу, – какой-то придурок облил платье кофе по-ирландски[3]. Можно ли хоть чем-нибудь вывести пятно так, чтобы от него и следа не осталось? Ее сестра и так чуть что сразу вспыхивает, а уж из-за своей одежды, которая, считай, испорчена, точно душу вынет.

– Вы только подумайте, я ведь подобными вещами на жизнь зарабатываю, помогаю решать проблемы за деньги. Веду колонку советов, а сама не знаю, как с собственной сестрой сладить.

Тогда я, не сходя с места, предложила клиентке сделку: я позову менеджера и мы выведем ее пятно, а она решит мою проблему. Я рассказала ей о Вере с Ником, которые друг друга любят, но вещи друг друга терпеть не могут, и о нас с Гленном и о том, как мы хотим поселиться в крысином подвале.

Она спросила, сколько в доме спален. Я ответила, что четыре.

– Куда больше, чем нужно. В таком возрасте Вере и Нику уже не придется услышать топот маленьких ножек. Оборудуйте каждому собственный кабинет. Пусть ваш парень повесит полки и продумает места хранения для тюбиков краски в одной комнате и гербария в другой. Обустройте подвал, пообещайте Вере с Ником, что будете приглядывать за домом, отпугивать воров, поить и кормить кота Ротари, пока они путешествуют, и ухаживать за ними в старости. Это же очевидно, разве нет?

Как ни удивительно, это и впрямь было очевидно.

Но еще более удивительным оказалось то, что у нас нашелся какой-то зверский растворитель, которым получилось вывести пятно со взятого взаймы платья.

Гленн с дядей быстро оборудовали полками два кабинета. Как мудрая колумнистка и предсказывала, Вера с Ником не возражали против совместного использования одной спальни, ванной, гостиной и кухни, лишь бы их драгоценные коллекции оставались в неприкосновенности.

Затем Гленн с дядей принялись за подвал и под надменным взглядом Ротари избавились от грызунов. Ротари был из тех котов, которые не утруждаются без надобности. К чему набрасываться на что-то большое и опасное, если за тебя это могут сделать люди? Я порасспрашивала Веру о личной жизни святой Анны, и она сказала, что святая Анна была замужем за мужчиной по имени Иоаким.

– Счастливо замужем? – уточнила я.

– Да как все, наверное, – произнесла Вера, которая замужем никогда не была.

Мне кажется, она заметила, что я разочарована ее ответом. Я предпочла бы концовку пооптимистичнее.

– Ну ладно-ладно, – неохотно проговорила Вера. – Думаю, счастливо. Детей в жертву не приносили, чумой не болели, иначе мы бы об этом знали.

Места в подвале нам с Гленном оказалось предостаточно. О большем и мечтать было нельзя. Мы устроили там настоящее уютное гнездышко. Моя мама отдала нам старые кастрюли из дома и моющие средства из тех, которыми пользовалась при утренней уборке офисов. Мама Гленна принесла шторы. Мой отец подарил газонокосилку, чтобы самому больше не напрягаться, хотя он и так к ней почти не прикасался. Отец Гленна поделился удачной наводкой на борзую, которая выиграла забег со ставкой пять к одному.

Ник пожертвовал свою кровать, потому что теперь будет спать на кровати Веры. Альма пришла с букетом цветов и лекцией на тему «От мужиков одно зло». Их с Тоддом пути разошлись.

Гленн ведет себя как герой, когда бывает в доме у моих родителей, ранее известном как «chez Шэрон». Он помогает отцу c делами, до которых у того не дошли руки за всю неделю. В следующем году мы с Гленном собираемся пожениться, вот только накопим на красивую свадьбу. Вера сказала, что если устроить ее летом, то церемонию можно будет провести у нее в саду, а она станет моей свидетельницей. Насчет свидетельницы она в шутку, добавила Вера, но я возразила: идея прекрасная, мне очень нравится. Я бы тогда могла стать ее свидетельницей, а свадебную церемонию, когда они с Ником наконец решатся, можно было бы провести, например, у источника Святой Анны. Она только рассмеялась над моим предложением.

Судя по всему, они с Ником вообще не собираются жениться. Все-таки возраст есть возраст. Все смеются, когда мы говорим, что познакомились с Верой и Ником в отпуске для одиноких:

– Смешные вы, вот же сочиняете.

Как будто такое можно выдумать.

Глава 4

Дружба

Часть первая

Малка

Я познакомилась с Ривкой Файн… дайте-ка сообразить, давненько это было… еще в шестидесятых. Мы приехали на лето в кибуц в пустыне Негев. Я стала первым жителем Россмора, который отважился на подобную авантюру – отправиться на Ближний Восток собирать апельсины и ощипывать кур. Помню, как каноник Кэссиди тогда сказал: хотя это и прекрасно – поехать на Святую землю и побывать там, где ступала нога нашего Господа, следует проявлять осторожность и не давать отвернуть себя от истинной веры, ведь там я встречу многочисленных последователей различных учений.

Я не сразу поняла, что мы с Ривкой подружимся. Она казалась неприветливой, даже угрюмой, а я с радостью знакомилась с остальными волонтерами и общалась со всеми. Туда приезжали из самых разных стран: Марокко, Румынии, Турции, Германии. И все уже освоили иврит. Англоговорящих было немного, поэтому нам с Ривкой приходилось нелегко. Мы выучили, что «тапузим» значит «апельсины», а «тода раба» – «большое спасибо». Я старалась запоминать по десять слов в день, но из-за жары, тяжелой работы на кухне и прочего не справлялась и ограничилась шестью.

Поскольку нас с Ривкой поселили в один домик, мы неплохо узнали друг друга. Она оказалась в кибуце, потому что ее родители в Нью-Йорке чувствовали себя виноватыми за то, что не эмигрировали в Израиль. Им хотелось говорить: «Наша дочь отправилась туда волонтером работать в пустыне». Я же оказалась там, потому что в Россморе учила латыни двух маленьких еврейских мальчишек и их родители, мистер и миссис Джейкобс, в качестве благодарности подарили мне поездку в Израиль. О лучшем отпуске нельзя было и мечтать; они даже выбрали для меня кибуц, чтобы я могла подработать, потому что двоюродная сестра миссис как-то съездила туда на лето и осталась в восторге.

По мне, в кибуце действительно было здорово. Я влюбилась в Шимона, родившегося в Италии, он тоже меня полюбил, и мы планировали организовать собственное дело по выращиванию гладиолусов, когда истечет срок его службы в армии.

Думаю, Ривка мне немного завидовала, ведь Шимон вечно крутился у нас в домике или отирался неподалеку. И это не потому, что я с ним спала. Ничего подобного. Знаю-знаю, но в те годы мы о таком даже думать не смели. Боялись, наверное. В общем, такие были нравы.

Ривка спросила, правда ли я собираюсь работать на ферме и выращивать гладиолусы. Я ответила, что очень на это надеюсь. Все, что оставалось теперь сделать, – это вернуться в Россмор и подготовить к этой новости мою семью. Просто не будет. Каноник Кэссиди ни за что не одобрит брак с нехристианином. Потом придется уговаривать уже семью жениха, а это та еще задача! Евреи считают, что национальность передается по женской линии, и родственникам Шимона не понравится, если он приведет в семью девушку-нееврейку.

А потом Ривка влюбилась в Дова, приятеля Шимона, и все стало веселее: теперь мы могли куда-нибудь ездить вчетвером. Ривка не строила долгосрочных планов на Дова и не собиралась оставаться с ним в Израиле. Она сказала, что ей придется вернуться в Нью-Йорк и выйти замуж за стоматолога или еще какого-нибудь врача. Вот так все просто. И нет, она не может взять с собой Дова, когда тот отслужит. Дов из Алжира. Они там живут в хижинах. Ривке-то все равно, а вот ее матери – нет. И это еще мягко сказано.

Лето выдалось волшебным. Мы собирали апельсины с деревьев, ощипывали перья с цыплят и смахивали непослушные пряди со лба. Мы ополаскивали волосы лимонным соком и здорово похудели, потому что терпеть не могли маргарин, на котором там готовили, и питались одними апельсинами и жареной курятиной. Я все думала: видели бы меня сейчас те, кто остался в Россморе…

А потом, быстрее, чем мы могли вообразить, все закончилось, и пришла пора возвращаться домой: мне – в Россмор, в школу Святой Иты, где я работала учительницей, а Ривке – в Нью-Йорк, в туристическое агентство. К тому времени мы крепко сдружились и ужасно не хотели расставаться. Никто больше не поймет, что это было за лето, как мы любили танцы в пятницу вечером и красные скалы пустыни. Мы обе знали, что рассказы друзьям о Шимоне и Дове превратятся в воспоминания о глупом отпускном романчике, а если дойдут до наших родителей, то и в повод для крупного скандала.

Мы поклялись, что останемся в жизни друг друга, и сдержали обещание.

Я отправила Ривке залитое слезами письмо, когда Шимон заявил, что не видит нашего совместного будущего в выращивании гладиолусов. Или в чем-либо другом. Ривка в гневе написала, как с ней связался брат Дова, сказал, что Дов не умеет читать по-английски, и попросил больше его не донимать. Я сообщила Ривке о том, как мама предложила оплатить мне уроки гольфа в надежде на то, что я смогу подцепить адвоката или банкира на каком-нибудь гольф-курорте. Ривка призналась, что ее мать везет куда-то в горы, на своеобразную ярмарку невест. Она должна выглядеть на все сто, времени тянуть больше нет, пора действовать.

Расчеты матери Ривки не оправдались.

Ривку повысили до руководителя отделения, но на брачном фронте стояло глубокое затишье. Из-за этого, судя по всему, ее отношения с родными серьезно обострились. Наши отношения с мамой тоже стали напряженными. Несколько раз мы сильно повздорили. В меня летели откровенно непростительные упреки: «В твоем возрасте, Морин, я уже была замужем и ждала ребенка», «Уж не думаешь ли ты, что после двадцати пяти на твою мордашку еще кто-нибудь клюнет?». Я ответила, что лучше умру, так и не узнав этого, чем продамся этим узколобым, якобы успешным мужикам, к которым она так неравнодушна и которые все равно предпочтут выпивку и гольф любой женской компании. Папа лишь сказал, что было бы неплохо хоть немного посидеть в тишине и покое, больше он ничего не просит.

По словам Ривки, обстановка у нее в семье только ухудшалась.

Теперь ее мать подыскивала дочери мужа, разместив объявление в каком-то «достойном» журнале. Я знала, что, если останусь этим летом дома, точно рехнусь.

Мама отправит меня к источнику Святой Анны в Боярышниковом лесу, чтобы я вымолила себе мужа, после чего я, скорее всего, удавлю ее голыми руками и окажусь в тюрьме, и тогда никто, включая моего мирного и доброго папу, не посидит в тишине и покое. Поэтому я подала заявку на работу в летнем детском лагере в Америке.

Но сперва я собиралась с недельку погостить у Ривки в Нью-Йорке.

– Ривка? Что за имя такое? – спросила мама.

– Какое есть, – огрызнулась я, как шестилетка.

– И откуда оно взялось, интересно? Ее так и окрестили Ривкой? – На маму, бывало, находило. А я слишком устала, чтобы объяснять, что Ривку, скорее всего, вообще не крестили.

– Понятия не имею, – мрачно буркнула я.

Я позволила мыслям уплыть далеко, а мама зудела о том, что, несмотря на всю свою ученость, ее дочь ничегошеньки не понимает в жизни. Мужчины любят женщин собранных, скорых, сметливых, а не таких, как я, – ватных да вялых.

Я подумала, как несказанно мне повезло, что мама не знает, насколько скорой и сметливой я была с Шимоном в пустыне Негев. Правда, толку от того не вышло никакого. Ладно, скоро я оставлю это все позади, а впереди меня ждет Нью-Йорк и Ривка.

Подруга встретила меня в аэропорту, и мы радостно обнялись. По дороге к ней домой она сказала, что ей крайне неудобно ставить меня в подобное положение, но она намекнула своей матери, что я еврейка. Не затруднит ли меня притвориться, будто так оно и есть? Всего на недельку?

Я назвала эту затею полным идиотизмом. Я что, к Ривке свататься приехала?

– Так будет проще, хоть лишний раз цепляться не станет, – уговаривала она.

В голове щелкнуло. У меня дома творилось то же самое. Мы вздохнули, подумав о своих безумных матерях.

– В общем, я сказала, что тебя зовут Малка, – призналась она.

– Малка?! – воскликнула я.

– «Королева» на иврите, – пояснила Ривка, словно это что-то меняло.

– Ясно, – сказала я.

Предполагалось, что шестидесятые – это десятилетие перемен, устремленности в будущее. Но не для нас с Ривкой. Я не могла быть Морин для ее матери, а ей пришлось стать крещеной для моей.

Э-эх!

Опыт работы у мистера и миссис Джейкобс и проживание в Израиле оказались отличным подспорьем. По крайней мере, я знала о седере, Песахе и Днях трепета. Знала о праздновании Хануки вместо Рождества, о разделении мясной и молочной пищи – даже тарелки для ее подачи нужно использовать разные – и о запрете на мясо непарнокопытных животных.

Миссис Файн была красиво одета и очень хороша собой. Она много суетилась, как меня и предупреждала Ривка. Но кое о чем подруга не говорила. Миссис Файн просто обожала свою дочь.

Я сказала об этом Ривке, когда мы остались одни в потрясающей, с обилием рюшей спальне.

– Может быть, – согласилась Ривка, – но что проку от любви, которая тебя душит? Лучше бы меня вообще не любили.

Первые дни прошли довольно гладко. Миссис Файн поинтересовалась, соблюдает ли моя мама правила кошерной кухни. Я ответила, что соблюдает, а затем словно со стороны услышала, как описываю синагогу, которую посещали Джейкобсы, когда приезжали в Дублин; сама я внутрь никогда не заглядывала. В разговорах приходилось опускать то, что я работаю вместе с монахинями из монастыря Святой Иты, а само место работы представить как среднюю школу для маленькой, но активной (пусть и мифической) россморской еврейской общины. В действительности во всем Россморе насчитывалось лишь три еврейских семьи, но миссис Файн эти подробности были ни к чему.