Боярышниковый лес

Родные Ривки приняли меня тепло. Им понравилось, что я, как и их Ривка, живу с отцом и матерью. По их словам, не стоило юным девушкам торопиться переезжать в съемное жилье.

– Нашли юных девушек! – вздохнули мы с Ривкой, оказавшись одни, и переглянулись.

Это мы-то юные! Жалкие старые девы! Землю едва ли не четверть века топчем, а на горизонте ни мужа, ни хотя бы жениха.

Когда меня упоминали как Малку или окликали этим именем, я все боялась, что реагирую недостаточно быстро, но Ривка сказала, что я молодец, и снова извинилась за обман, который уже тогда представлялся нелепейшим фарсом.

А потом подошло время уезжать. Мне предстояло долгое и утомительное путешествие поездом до летнего лагеря, где меня снова звали Морин, а не Малка, к которой я уже начала привыкать. Спортивных мероприятий оказалось больше, чем я ожидала. Моя работа состояла из множества походов, выездов куда-то с ребятами, бейсбольных матчей и нескончаемого утешения девочек, которые решили, что матери их ненавидят, потому что отослали на лето из дома.

– Матери нас не ненавидят, – объясняла я снова и снова. – Просто они считают, что поступают так, как для нас будет лучше. Всегда ошибаются, но искренне этого не понимают.

Думаю, я не раз и не два помогла восстановить пошатнувшиеся отношения и успокоила несколько взволнованных сердец. Правда, учителя всегда мнят себя немного героями. Может, никто моих усилий и не заметил.

Лечить душевные раны я продолжала и по почте.

Ривка постоянно писала, что ее мать просто в восторге от меня – после моего отъезда только и слышно: Малка то, Малка се. У Малки такой легкий характер. Малка никогда не кусочничает и проявляет интерес к ближним, а не отмахивается от них, как Ривка.

В ответ я написала, что пришла к такому выводу: жизнь главным образом состоит из притворства. Вот я, бессовестная обманщица, выдала себя за члена чужого сообщества. В мой обман поверили. Отсюда можно вынести важный урок: нам непременно нужно разыгрывать для других представление, притворяться, будто мы спокойнее, счастливее, увереннее, чем есть на самом деле.

Ривка ответила, что много думала об этих словах и что я, вполне возможно, раскрыла величайшую Тайну Вселенной.

А примерно через неделю, когда наш лагерь участвовал в серии игр с другим лагерем, я встретила Деклана, который работал учителем в маленьком селении в считаных милях от Россмора, и мы безумно влюбились друг в друга.

Влюбились настолько, что он заявил: по возвращении в Ирландию хочет познакомиться с моими родителями без промедления. И пусть он не был врачом или адвокатом, а всего лишь учителем, как и я, он полностью соответствовал пожеланиям моей мамы: католик, из приличной семьи, да еще и с безукоризненными манерами.

Незадолго до Рождества Деклан сделал мне предложение.

Я не была так уж уверена, что хочу жить в глухой сельской местности и оказаться затянутой в паутину родственных связей, объединяющую его огромное семейство; но все его родственники так тепло меня приняли, да и в те годы ни один уважающий себя мужчина не стал бы ломать устоявшийся уклад ради жены.

Поэтому это сделала я – вышла замуж и переехала в сельскую глушь. Я держала Ривку в курсе всех изменений в своей жизни, а она – подвернулась такая удача – встретила Макса, который хоть и не был стоматологом, зато был успешным бизнесменом – владельцем туристических агентств. Мать Ривки осталась от него в совершеннейшем восторге, поэтому подруга тоже скоро выходила замуж. Но сначала она приехала на мою свадьбу в Ирландию, и это было просто чудесно. Мою мать настолько захватили подбор наряда и то обстоятельство, что в списке гостей целый судья, он же дядя Деклана, что она не допрашивала Ривку по поводу странного имени и даже не заметила, что мама Ривки адресовала свой свадебный подарок «Дорогой Малке».

Ривку в Россморе все сбивало с толку. В церкви она постоянно путалась и называла Пресвятое Сердце Святым. Ее поразила продолжительность церемонии венчания и папского благословения, а также количество женщин, которые предпочли покрыть голову платками и накидками, а не разориться на шляпки.

Она не могла взять в толк, как на свадьбе может быть столько выпивки и столько гостей, настаивающих, что именно их песни нужно спеть непременно…

Но наш праздник действительно превратился в большое событие, и Деклан все время крепко держал меня за руку, и я никогда не думала, что могу быть такой счастливой.

Медовый месяц мы с Декланом провели в Испании, а потом вернулись, чтобы обосноваться в его краях, в гористой местности, где ничего толком не происходило. Поскольку я стала замужней женщиной, мне нельзя было больше работать учительницей, и время потянулось мучительно медленно. Череда однообразных дней прерывалась лишь воскресными обедами у матери Деклана и визитами его сестер, которые каждую неделю интересовались, не беременна ли я.

В том захолустье письма от Ривки стали для меня настоящим спасением. Она советовала, какие книги почитать, и предложила устроить что-то вроде любительской передвижной библиотеки для людей, которые не имеют возможности выйти из дому. Всем очень понравилась моя инициатива. Деклан даже назвал меня одухотворенной личностью.

Но поехать со мной на свадьбу к Ривке он отказался. Слишком далеко, слишком дорого, непонятно, куда себя деть в окружении евреев с этими их традициями и обычаями. Нет-нет, я и без него обойдусь. Что ж, жена всегда знает, когда нет смысла настаивать. Я повеселела, сказав себе, что, раз уж предстоит снова побыть Малкой, без Деклана это будет сделать легче. Так оно и вышло.

Свадьба получилась совершенно иная: шатер в огромном саду Файнов, песни и молитвы на иврите, разбивание бокала, связанное то ли с разрушением храма, то ли еще с чем-то. Спросить я не могла: Малке полагалось обо всем этом знать.

Макс был весел и приветлив. Шепнул, что знает мой маленький секрет. Я понятия не имела, что он имеет в виду. Может, ему известно о том, что я ездила к врачу в Дублин за противозачаточными таблетками, потому что не хотела забеременеть до того, как налажу работу своей библиотеки? Или о том, что мать Деклана и три его беспардонные сестрицы на поверку оказались в сотни раз хуже моей матери и что я шла на любые ухищрения, лишь бы с ними не пересекаться?

Выяснилось, что все мимо. Ему было известно, что на самом деле я никакая не Малка и даже ни разу не еврейка.

– У нас с Ривкой нет секретов друг от друга. И никогда не будет, – заявил он.

По какой-то причине мне стало немного не по себе. Глупость, конечно. С чего переживать из-за Макса? Спокойный и добрый мужчина и Ривку любит. Да просто душка, если подумать.

Мы с Ривкой продолжили переписываться. Еще какое-то время. А потом она начала позванивать мне из офиса. Говорила, так проще, быстрее, интимнее. Конечно да, но и гораздо дороже. Мне роскошь звонить за океан была не по карману. Но Ривка сказала, что это нестрашно: она, как начальница, могла свободно пользоваться офисным телефоном. И ей было не важно, что сама я звонить не смогу.

Мне не хватало наших длинных сбивчивых писем, но не сказать, чтобы подруга что-то скрывала, наоборот, делилась малейшими подробностями своей, как представлялось, утомительной жизни. Складывалось впечатление, что Ривка постоянно на какой-то жесточайшей диете. Она звонила мне за тридевять земель, чтобы пожаловаться: приближается очередной благотворительный вечер и она не влезет в платье, если не сбросит двенадцать фунтов за две недели. Говорила, что все время чувствует себя усталой.

Я рассказывала ей про ужасных сестриц Деклана и про то, что должна быть канонизирована при жизни, раз еще не назвала их в лицо троицей чокнутых баб.

– Правда должна? – заинтересованно уточнила она.

– Что должна? – переспросила я.

– Быть канонизирована при жизни?

Похоже, она действительно очень устала. Даже евреи должны понимать, что это шутка и что святым можно стать только после смерти.

А потом в наших жизнях случился перелом.

Вообще-то, у Ривки перелом вышел не такой уж и серьезный. Просто она смертельно устала на какой-то конференции по туризму в Мексике и заснула, пока все думали, что она прихорашивается к банкету, на котором Максу должны были вручить премию за достижения в профессиональной деятельности. Ее пришлось спешно будить, на банкет она заявилась несобранной и выглядела ужасно. Почему-то ее вид посчитали пощечиной Максу, туристической отрасли, а заодно и всей Мексике. Господи, можно было подумать, что разразилась третья мировая!

В сравнении с тем, что произошло со мной, с ней не случилось ничего существенного. «Zilch, nada»[4], как говорят в Мексике.

Моя очаровательная золовка почувствовала, что должна сообщить Деклану о своей находке в шкафчике ванной комнаты, куда ну совершенно случайно заглянула. Бедняга Деклан и знать не знал, что таблетки, которые я принимаю, абортивные. Именно это слово она и использовала: мол, средство предотвращает зачатие и убивает еще не зародившегося младенчика. Маме говорить не будут – новость ее раздавит, такого она может не пережить. Деклан очень расстроился и сказал, что у меня появились от него секреты. Я ответила, что планирование беременности – мое дело, а он возразил: «Нет, наше», и я, мол, должна была с ним посоветоваться, и о какой честности и равенстве в браке сейчас и будущем можно говорить, если я так скрытничаю?

В глубине души я понимала, что он прав, но, увы, не призналась в этом. Я заявила, что его сестры – свора настырных гиен и что я ненавижу их почти так же яростно, как ненавижу его мать. После моих злых, неразумных слов в наших с Декланом отношениях наступило охлаждение. Его сестрицы только ухмылялись. Я выбросила таблетки в камин, но Деклан сказал, что не хочет навязывать мне ребенка, поэтому мы перестали заниматься сексом, а его сестрицы, похоже, догадывались об этом и ухмылялись еще откровеннее.

Я проводила все больше и больше времени, разъезжая по горам со своей передвижной библиотекой, пока Деклан проводил все больше и больше времени за разговорами о хёрлинге[5] и вливал в себя пинту за пинтой в пабе «Каллаханс» в компании этого отвратительного Вонючки Слэттери. Честно говоря, нелегкий был период.

Я пыталась рассказывать обо всем этом Ривке, но она почему-то решила, что сестры Деклана просто двинулись умом, и, как ни старалась, понять меня не могла.

А я, как ни старалась, не могла понять, зачем Ривке ходить на все эти мероприятия, если она так устает. Видимо, где-то существовал некий свод правил, который мне забыли выдать. Я знала, что она хочет мне их разъяснить, но ей не хватало слов.

Когда мы разговаривали по телефону, я наседала на нее с советами:

– Скажи ему, что ты очень устаешь.

А она наседала с советами на меня:

– Скажи ему, что ты очень сожалеешь о случившемся.

Со временем Деклан вернулся в супружескую кровать. Наши отношения не стали прежними, но теперь мне было не так одиноко и в доме не витал больше дух отчуждения. Тем временем Ривка подобрала какую-то волшебную витаминную добавку, от которой у нее прибавилось сил. Невероятно, но мы обе забеременели в одно и то же время.

У Ривки с Максом родилась девочка, которую они назвали Лидой в честь матери Макса. Я надеялась, что у меня тоже будет девочка, которую мы назовем Рут, и что они с Лидой станут лучшими подругами. Деклан сказал, что я слишком далеко загадываю и вообще он больше хочет сына, который бы играл в команде графства по хёрлингу.

Брендан, названный так в честь отца Деклана, родился на две недели позже Лиды. Ривка теперь не бывала в своем офисе, поэтому мы снова начали переписываться – о болезненных схватках, кормлении грудью, бессонных ночах, крохотных пальчиках и пяточках. Мы словно исподволь признавались друг другу в том, что жизнь складывается не так благополучно, как мы когда-то надеялись.

Но напрямую мы этого не говорили. Да и как такое сказать? У нас были наши дети.

Думаю, мне следовало обратить внимание, что Деклан приходит домой ближе к ночи, трезвый, хотя, по идее, провел четыре часа в пабе. Следовало обратить внимание, что Вонючка Слэттери часто спрашивает, как поживает Деклан, и это странно, учитывая, что они вроде как пьют вместе каждый вечер. Но я ни на что не обратила внимания, потому что вся была поглощена малюткой Бренданом, который оказался настоящим ангелочком. Дни у меня получались насыщенными. Я сажала карапуза Брендана в свой фургон с передвижной библиотекой и разъезжала по округе: встречалась с читателями из маленьких поселков, и те охали и ахали, завидев моего сына. А еще я внимательно следила, чтобы он даже не приближался к своим гадким теткам.

Так проходил месяц за месяцем. Мы продолжали навещать мать Деклана по воскресеньям. Каждый приносил с собой что-нибудь к столу, так как здоровье ее пошатнулось. Она радовалась, когда вокруг собирались все ее дети, поэтому я против этих визитов не возражала. Рецепты мне часто присылала из Америки Ривка. Когда мать Деклана в конце концов умерла, это случилось очень мирно: женщина словно заснула.

Вечером в день ее похорон Деклан совершенно спокойным голосом сказал мне, что я, конечно же, знаю, что у него есть другая женщина. Ее зовут Эйлин, она работает секретарем в школе, и в конце семестра они переезжают в Англию. Брендану тогда было семь. Он достаточно взрослый, чтобы наведываться в гости к папе, небрежно заметил Деклан. И ободряюще добавил, что Эйлин сможет стать Брендану второй матерью.

Я смотрела на Деклана так, словно видела его впервые. Реальность ускользала, как при обмороке или после сильного и неожиданного удара по голове. Я сказала, что у нас с Бренданом на следующий день поезд в Дублин и что график встреч и прочее мы обсудим после моего возвращения. Двумя годами ранее я вписала Брендана в свой паспорт, когда собиралась в Америку повидаться с Ривкой и Лидой, но у Макса в то время появились какие-то дела, и мы не поехали.

Деклану я оставила записку, в которой говорилось, что я сняла с нашего банковского счета достаточно, чтобы хватило на билеты до Нью-Йорка и скромные траты на месте; он пока может решить вопрос с домом и сообщить всем о том, что произошло. Пусть не думает, что увезла сына навсегда, я вернусь.

В Интерпол звонить не надо.

Я ничего не написала о том, какая он сволочь, как сильно я расстроилась, и ни словом не упомянула его возлюбленную Эйлин.

Ривка сказала, что будет очень рада со мной повидаться.

– А Макс? – опасливо спросила я.

– Его почти никогда не бывает дома. Он вашего присутствия даже не заметит, – заверила Ривка.

Встретившись, мы разрыдались друг у друга на плече. Горько, со всхлипами. Это были мои первые слезы после того вечера, когда Деклан признался. Я оплакивала все то, что могло случиться, но не случилось. Однако обратно я бы мужа не приняла, даже если бы он упал мне в ноги. Может, он был прав, когда сказал, что все уже давным-давно прошло.

Двое семилеток с удовольствием играли с игрушками Лиды. Мой светловолосый мальчик и ее маленькая красавица с темными кудряшками. Мы, как всегда, стали обмениваться советами: Ривка сказала, что нужно вынудить Деклана продать дом, а мне самой стоит переехать. Отец у меня уже умер, поэтому, по словам Ривки, я должна жить с матерью.

– Не могу я к ней вернуться! Столько времени потратила, чтобы от нее сбежать, – жалобно проблеяла я.

– Ну, у себя ты тоже оставаться не можешь. Россмор далеко, а его сестрицы и кошмарная Эйлин рядом, и все вокруг тебе косточки перемывают. Время проявить смелость. Вперед, Малка! Возвращайся в Ирландию, можешь даже перебраться в Дублин, забери мать и обзаведись собственным жильем. Начни все заново!

Ну да, ей легко говорить. Американцам к такому не привыкать: их манят новые рубежи и крытые фургоны переселенцев. Ирландцы другие. Жить с мамой и выслушивать эти бесконечные «А я тебе говорила!»? Спасибо, увольте.

Я же посоветовала подруге бросить работу в офисе, которая мешает ее активной светской жизни, и заняться туристическим бизнесом, как Макс, причем выбрать себе нишу, где он еще не преуспел. Пусть мать Ривки больше помогает с Лидой. Брак с Максом еще не распался, но если ничего не менять, то такая вероятность существует.

Она, конечно, тоже бурно сопротивлялась, но в конце концов мы просто весело рассмеялись.

Шли дни, и я чувствовала себя лучше и сильнее, чем когда-либо в последние годы. Брендану в гостях все очень нравилось.

– Мамочка, почему там все зовут тебя Малка? – спросил он, пока мы летели домой.

– Это американский вариант имени Морин, – пояснила я.

И сын остался вполне доволен, как и тогда, когда мы переехали в Дублин и оказалось, что моя мама ведет себя в тысячу раз лучше, чем все ожидали. И она ни разу не произнесла: «А я тебе говорила!»

Я устроилась учительницей в школу, где организовала настоящую библиотеку. Брендан рос крепким и здоровым. Время от времени я отправляла его в Англию повидаться с отцом. Так я не без удовольствия узнала, что Эйлин крайне вспыльчива и что она сказала Деклану, что он слишком много пьет, а затем и директор школы сказал Деклану, что он слишком много пьет.

Я писала Ривке каждую неделю. А потом она обзавелась факсом, и переписка пошла еще живее.

Наконец появилась электронная почта.

Теперь Ривка приезжала в Европу четыре раза в год, потому что руководила отдельным направлением в компании Макса: организовывала художественные туры, включавшие посещение галерей и выставок. В маршруте значилась Ирландия, чтобы Ривка могла проведать меня. Ну и, думаю, по художественной части у нас было что посмотреть.

Ривка все меньше говорила о Максе и все больше о Лиде. Макс постоянно пропадал на деловых встречах и домой приходил лишь изредка. Мы не верили, что у него появилась другая женщина, но обе считали, что к Ривке он интерес потерял. Отчего-то это не представлялось таким уж важным, не важнее, чем Эйлин со своей вспыльчивостью или то обстоятельство, что Деклана выгнали с работы в Англии и он вернулся в родное местечко неподалеку от Россмора и был на подхвате у своих зятьев. Получал он так мало, что ему приходилось клянчить у Эйлин деньги на бутылку, к которой он прикладывался ежевечерне в пабе «Каллаханс». А вот Лида для нас была важна, как и Брендан.

Они были нашим будущим.

Когда Лиде исполнилось семнадцать, она приехала ко мне в Дублин на каникулы. Ей хотелось немного побыть вдали от матери. Мы с Ривкой прекрасно понимали это желание. Да мы учебник могли написать по материнско-дочерним отношениям.

Лида сказала, что, сколько себя помнит, ее родители всегда спали в разных комнатах; ее интересовало, было ли это естественно? Нормально?

Я ответила, что понятия не имею, как принято в Америке, там, наверное, порядки другие. И что, возможно, так даже лучше. Я годами спала в одной постели с мужем, и ничего хорошего из этого не вышло: он все равно ушел к другой женщине.

Она ужасно расчувствовалась. Села рядом и погладила меня по руке. Заметила, что мужчин не поймешь. Что один из них назвал ее фригидной, когда она отказалась заняться с ним сексом. И добавил, что она такая же извращенка, как ее папаша. Только по девочкам. Лида никому об этом не рассказывала.

Я заверила, что она все сделала правильно, лучше выбросить это из головы, тому парню явно хотелось уложить ее в кровать, вот он и молол что ни попадя, когда получил отказ.

Мы поддерживали общение еще много лет, но ни она, ни я никогда больше не вспоминали об этом.

И вот Лиде уже за двадцать. Она превратилась в темноволосую красотку с упрямым характером. Выучилась на юриста. А этим летом заявила, что, прежде чем приступить к работе в крупной юридической фирме, отправится на два месяца в Грецию. Как мать ни уговаривала, ехать в Израиль она отказалась. Нет-нет, и это ей не нравилось, и то не подходило.

Мы с Ривкой ужасно расстроились.

Брендану тоже было за двадцать. Белокурый парень, по моему убеждению, красавец, который все делал с эдакой ленцой.

Ему осталось всего ничего до диплома инженера, но, перед тем как всерьез заняться карьерой, он собрался устроить себе долгий отпуск в Италии.

Ах, как бы нам с Ривкой хотелось, чтобы они поехали в пустыню Негев, в «наш» кибуц. Они бы рассказали, вышло ли что-нибудь из той затеи с фермой по выращиванию гладиолусов и на ком в итоге женились Шимон с Довом. Брендан с Лидой могли бы влюбиться друг в друга на романтическом фоне красных скал и долин. Они бы поженились и подарили нам с Ривкой троих общих внуков. Молодая семья полгода бы проводила в Америке и полгода в Ирландии.

Случались, знаете ли, и более странные вещи. Как, например, то, что обе наши матери оказались вполне здравомыслящими пожилыми женщинами, с которыми хочется разговаривать, а не хитрить и притворяться, – бывают же чудеса!

И хотя мы с Ривкой иногда тоскливо вздыхали, когда слышали по радио песни, поставленные в эфир в честь тридцатилетия чьей-то совместной жизни, или видели пышное празднование в гостинице, сложившееся положение вещей нас по большей части устраивало.

Нам немного за пятьдесят, мы ухожены и одеты лучше, чем в свои двадцать пять, и все еще привлекательны. Решись мы вернуться на рынок невест, у нас были бы неплохие шансы. Но нам это ни к чему, у каждой есть любимая работа, ребенок, в котором она души не чает, испытанная десятилетиями дружба, где нет места ни тайнам, ни обманам, а также мудрость осознать, что такая крепкая дружба – редкость.

Я где-то вычитала, что радость человека удваивается, если он понимает, как ему повезло ее испытать. Если бы у каждого на пальцах красовалось по огромному бриллианту или все, как один, закаты были багряно-золотыми, мы бы не ценили ни того ни другого. Точно так случилось и с нами.

Часть вторая

Ривка

Я иногда выступаю с небольшими лекциями; так, ничего серьезного, либо в благотворительных целях, либо в рекламных – для продвижения компании Макса. Либо и в тех и в других разом. За прошедшие годы я усвоила, что есть две темы, которые неизменно цепляют внимание аудитории: первая – как легко сбросить пять фунтов перед отпуском, вторая – созидающая сила дружбы.

С пятью фунтами все просто. На завтрак и ужин нужно есть экзотические фрукты, вроде манго и папайи, а на обед – жареную рыбу или курицу маленькими порциями. Я разбавляю лекцию смешными историями про то, как не удержалась и в один присест умяла целую коробку печенья с шоколадной крошкой или ведерко мороженого. Публике нравится.

Но еще больше ей нравится слушать о моей лучшей подруге Малке. Я зову ее так, хотя ее настоящее имя Морин. Я рассказываю, что мы познакомились в кибуце и до сих пор дружим, что любовь приходит и уходит, а дружба остается. Что дружба в некотором смысле лучше любви, бескорыстнее. Вас не огорчает, если у друга есть еще друзья, вы даже приветствуете это. Но вы будете решительно возражать против того, чтобы у предмета вашей любви появились другие возлюбленные, и сделаете все возможное, чтобы положить этому конец.

Я вижу, как аудитория одобрительно кивает.

О Малке я всегда рассказываю с улыбкой.

Мы разделили множество прекрасных мгновений после той случайной встречи в кибуце. Моя мама считала Малку славной еврейской девушкой и даже подумать не могла, что она родом из городка полоумных католиков, которые поклоняются какому-то затерянному в лесах источнику. Вы бы только его видели! Берегите дружбу, говорила я, а потом убедительно расписывала преимущества поездки в отпуск с подругой, а не с супругом.

Если ваш супруг не хочет ходить по выставкам и магазинам, сидеть на пьяцце, или площади, рассматривать прохожих и придумывать про них истории, то в отпуск лучше отправиться с подругой.

Когда я начала работать на семейную фирму Макса, он то и дело восхищался, как я управляюсь со всеми этими художественными турами, уроками живописи, дамским бридж-клубом и собраниями читательских групп. Действительно восхищался, но как будто бы со стороны и с трезвой головой.

Видите ли, оглядываясь назад, я понимаю, что Макс не любил меня по-настоящему – той любовью, о которой пишут книги, поют и мечтают. Но я никогда не думала, что он любит кого-то другого. Говорила себе, что у него просто может быть слабый сексуальный аппетит, не в пример ирландскому мужу Малки. Нет, я не сомневалась, что никого другого он не любит, просто наш брак рассматривает как своего рода деловое сотрудничество. Такой уж он человек.

Какое-то время я думала: стоит приложить больше усилий, сменить гардероб, похудеть, заискриться живостью – и любовь в муже проснется. Как ни странно, именно Малка убедила меня, что так это не работает. В противном случае все стройные, ухоженные и искрометные люди были бы очень счастливы, а мы знаем – поскольку видим их вокруг себя, – что большинство из них совершенно несчастны.

Малка повторяла, что я та самая умная умница, которая то ли как светлая пуговица, то ли как пестрая курица – и еще с десяток безумных ирландских фразочек. Они оказались настолько убедительными, что я набралась самонадеянной уверенности почти во всем. Оглядываясь назад, могу сказать, что большую часть жизни была счастлива.