Константин Великий. Равноапостольный

– Что с тобой? – сонно пробормотал Константин.

Она едва успела закрыть флакон и положить его обратно под кровать.

– Я испугалась, тебя… тебя будто истязали во сне.

– Меня преследовал морок. – Он тяжело вздохнул.

Фауста опустила голову ему на грудь. Прикрыв глаза, она слушала его сердце, оно билось часто, но постепенно успокаивалось.

– Мне пора подниматься, – прошептал император. – Дорога ждет.

– Подожди, еще не рассвело. – Она приподнялась и поцеловала его в губы. – Нельзя брать морок с собою в путь. Нужно его развеять.

Супруга почувствовала себя виноватой.

Когда Фауста отдала Дае флакон со слезами, глаза у той по-кошачьи блеснули.

– Константин уехал, – сказала императрица.

– Ты будешь самой желанной гостьей на празднике Станаэля, о Божественная! – улыбнулась рабыня. – Мы уйдем, как стемнеет, а вернемся перед рассветом, никто не узнает, что ты покидала дворец.

На закате Фауста посетила дворцовые термы, приняла омовение, а Дая натерла ее маслом. Но не обычным благовонием, а каким-то особым, с резким сладковатым запахом, который поначалу раздражал, а потом понравился императрице. Ее кожа стала переливаться золотистым блеском. Рабыня заплела Фаусте косу, облачила ее во все белое, покрыла голову, на ноги надела башмаки, сплетенные из широких листьев.

– Только ступай осторожнее, о Божественная, – прошептала Дая.

Сама она распустила волосы и оделась во все черное. Дворец был оживлен, но рабыня пустыми коридорами и лестницами провела императрицу в подземелье, где начинался тайный ход. Дая сняла факел со стены. Они прошли в дальнюю темную комнату, заваленную старой рухлядью. Рабыня отодвинула неприметную полку и отворила скрытую за ней дверь.

Спустившись по крутой лестнице, они оказались в туннеле. В ноздри ударил затхлый смрад. Фаусту чуть не стошнило. К счастью для нее, ход оказался коротким. Вскоре повеяло свежим воздухом. Они увидели впереди край предзакатного алого неба. Дая достала две маски, закрывавшие глаза и нос. Простую мраморно-белую она протянула императрице, вторую, состоящую из золотистых чешуек, надела сама. У выхода их ожидал паланкин с двумя коренастыми носильщиками в темных, закрывавших все лицо масках. Фауста схватила рабыню за плечо.

– Ты говорила, ни одна живая душа не узнает, что я покидала дворец, – прошипела она.

– Нельзя идти пешком, – прошептала Дая. – Это надежнейшие из людей Публия Лукиана. Они не знают, кто мы и куда именно направляемся. Даже под пытками из них ничего не вырвать, они не смогут указать на тебя, о Божественная.

Рабыня много на себя брала, императрице это не нравилось, но она слишком далеко зашла, чтобы развернуться и уйти. Они сели в паланкин. Ехали молча по безлюдной тропе. Фауста вопреки желанию задремала под мерное укачивание.

Дая разбудила ее, тронув за плечо. Императрица растерянно оглянулась, она не могла понять, как долго их несли. Уже полностью стемнело, пахло сыростью, паланкин окутывал туман, из которого выступали темные стволы деревьев.

«Где-то рядом река», – подумала Фауста.

Рабыня аккуратно взяла ее под руку и повела сквозь туман. Было почти ничего не видно, но Дая, судя по всему, знала дорогу наизусть. Она шла уверенно, помогая обходить кочки, перешагивать торчащие из земли корни, уклоняться от ветвей. Впереди замигали огни, послышалась музыка и голоса. Фауста с Даей вышли к берегу реки. На них повеяло жаром костров, на которых, источая аромат, жарилось мясо, кипели котлы со снедью. Люди в масках и разноцветных одеждах ели, веселились, играли на шестиструнных лирах и флейтах Пана[5]. Императрица не видела лиц, но по речи, жестам, осанке поняла, что перед ней представители знатных семей либо те, кто, как Дая, много лет прислуживал им, переняв их манеры. Увидев Фаусту с рабыней, они бросили свои занятия и припали на одно колено.

– Приветствуем тебя, госпожа! – нестройным хором воскликнули они.

Императрица сверкнула глазами на Даю, но та спокойно улыбнулась и шепнула на ухо:

– Они преклоняются перед невестой Станаэля. А кто под маской – не важно.

Фауста поняла, что из всех только она полностью в белом. Императрица жестом призвала их подняться. Они с Даей прошли вперед. У воды стоял высокий, выкрашенный в красное деревянный трон. Рядом с ним были сложены вязанки хвороста и дров. Зашуршали ветви. Из-за деревьев вышел низкий костлявый старик с жидкой седой бородкой и хищным носом. В руках он держал длинный коряжистый посох. Ему все кланялись, Фауста последовала общему примеру.

– Это Агвар, – шепнула Дая, – жрец Станаэля.

Старик подошел к вязанкам хвороста, чиркнул чем-то зажатым в тонких морщинистых пальцах. Сверкнула искра, заплясал тоненький огонек.

– Кто пришел просить милости Станаэля? – низким голосом спросил жрец.

– Я! – воскликнул высокий худой юноша, подходя к старику; голос его дрожал от волнения. – Пусть он дарует мне славу и успех!

– Мальчишка мнит себя великим поэтом, – усмехнувшись, сказала Дая на ухо Фаусте. – Я его узнала.

Юноша протянул жрецу свиток со своими лучшими стихами. Старик поднес пергамент к огоньку. Он разгорелся не сразу, но затем вспыхнул ярким пламенем. Жрец улыбнулся, словно огонь не жег, а только щекотал ему руку. Молодой поэт смотрел, как погибает его труд, с болью и нетерпением.

– Станаэль принимает твой дар, – произнес жрец, бросив почерневший свиток.

Вперед вышла стройная румяная девушка:

– Я прошу помочь мне найти мужа, состоятельного и уважаемого!

В ладони она сжимала воробьиные перья. Жрец кивком велел ей бросить их в огонь, который все разрастался и своими языками уже лизал соседние вязанки хвороста.

– Владыка принял твой дар!

Женщина с пробивающейся сединой в волосах умоляла спасти ее молодость и красоту. Она преподнесла в дар цветок, выращенный своими руками. Толстый пухлощекий мужчина просил успеха в торговых делах. Он долго не мог решиться кинуть в пламя свой первый заработанный золотой. Жрец рассердился и грубо ткнул его коряжистым посохом в грудь. Старик оказался на удивление силен, мужчину отбросило на несколько шагов. Лишь тогда он швырнул монету из-за спины следующего просителя. Фаусте показалось, что она услышала, как зашипело золото, хотя огонь еще не настолько разошелся, чтобы расплавить его.

– Вы все получите то, что желаете! – объявил жрец. – Станаэль никого не забудет!

Императрице хотелось поскорее подойти, но Дая удержала ее:

– Ты должна быть последней, о Божественная.

Молодой сутулый мужчина с темными курчавыми волосами просил мудрости. Он бросил в пламя шкуру змеи; язычки костра сделались зелеными. Женщина с неприятным хрипловатым голосом с отчаянием взывала к мести: подруга увела у нее мужа, а тот забрал детей. Она принесла тонкую острую иглу. Приняв дар, огонь заалел.

Вскоре для Фаусты все смешалось: люди, подношения, просьбы… Ее заворожило пламя. Оно разрасталось, переливаясь разными оттенками, и, казалось, тянуло к ней свои невидимые лапы. Императрица не сразу заметила, что голоса стихли. Почитатели Станаэля обернулись к ней и расступились.

– Подойди, дочь моя, – ласково обратился к Фаусте жрец. – Что ты хотела бы попросить у нашего господина?

Императрица растерялась. Дая мягко взяла ее ладони в свои и повела за собой. Они вместе прошли несколько шагов, затем рабыня так же плавно отступила. Дальше Фауста двинулась сама.

– Ребенка, – пробормотала она, подходя к жрецу, затем добавила уже тверже: – Сына! Я хочу родить сына, здорового и крепкого!

Старик вздохнул:

– Ты просишь Станаэля сотворить новую жизнь. Подобную честь надо заслужить. Что же ты преподносишь ему, раз просишь так много?

Императрица лишь сейчас обнаружила, что Дая вложила ей в руки два флакона и гребень, принадлежавший Констанции.

– Волос моего врага, слезу отца и кровь невинного ребенка, – сказала Фауста.

Старик внимательно посмотрел на дары, а затем медленно произнес:

– Ты многое отдаешь, и за это тебе воздастся!

Он указал на огонь. Императрица бросила в него дары, и пламя вспыхнуло синим.

– Приди же, приди, Станаэль, владыка мира сего! – воззвал Агвар; к нему присоединились все остальные.

Заиграла музыка. Деревья зашелестели, появились юноши, обнаженные по пояс. Они вшестером несли большую амфору. Почитатели Станаэля обрадовались им едва ли не больше, чем жрецу. Все, кроме музыкантов, взяли кубки. Старик вручил Дае позолоченную чашу. Юноши поставили амфору, откупорили ее и стали разливать вино. Вокруг сгрудились поклонники Станаэля. Множество рук жадно тянули кубки.

Дая с удивительной легкостью вынырнула из толпы с наполненной до краев чашей. Она поднесла ее Фаусте. У вина был резкий пряный запах. Она сделала глоток, напиток обжег ей горло. От неожиданности императрица чуть не выронила чашу, но рабыня успела ее подхватить.

– Не торопись, пей по чуть-чуть, – посоветовала Дая. – Ты почувствуешь, это приятно. Только обязательно испей до конца!

Фаусту бросило в жар, голова закружилась. Но питье и вправду стало в удовольствие. Оно больше не обжигало, а грело, наполняя тело томящим теплом. Императрица отняла от губ опустевшую чашу, и ее повело в сторону. Она упала бы, если бы Дая не поддержала ее.

– Дыши глубоко, – прошептала рабыня. – Сейчас пройдет.

Фауста закрыла глаза и некоторое время стояла не шевелясь, сосредоточившись на вдохах и выдохах. Ей полегчало. Музыка превратилась в какофонию. Цельная мелодия распалась на бессвязные, режущие слух звуки. Музыканты, уже опоенные особым вином, играли исступленно, забыв обо всем, подчиняясь рвавшейся изнутри грубой страсти. Поклонники Станаэля объедались, хватая шипящее мясо и снедь из кипящих котлов, не обращая внимания на ожоги. Вино текло ручьями по подбородкам и шеям. Все лихорадочно плясали то поодиночке, то собираясь в хороводы. Императрице вдруг стало весело. Ее потянуло присоединиться к общему безумию, но Дая не пускала.

– Ты должна беречь себя для Станаэля! – твердила рабыня.

– Приди, приди, владыка мира сего! – продолжал взывать жрец. – Мы ждем тебя, повелитель!

С каждым его призывом огонь разгорался еще жарче, а веселье становилось все более безудержным. Поклонники Станаэля стали жадно целоваться, срывать одежды, падать на землю в объятиях друг друга, сплетаясь в подобие змеиных клубков. Старик бросил в пламя щепоть порошка; на несколько мгновений огонь стеной взвился до небес.

– Взирайте, наш повелитель здесь! – воскликнул жрец, указывая на красный трон.

На нем восседала высокая темная фигура, укрытая черной козлиной шкурой, в рогатой маске Вакха. У Фаусты кровь застыла в жилах. Воцарилась тишина, слышалось только журчание воды и потрескивание дров в кострах. Все, кроме императрицы, упали ниц, уткнувшись лбом в землю. Темная фигура перстом указала на Фаусту.

– Приведите невесту! – прозвучал глухой утробный голос.

Дая поднялась, положила руки императрице на плечи и уверенным движением сняла с нее одеяние. Фауста стояла обнаженной. Жар от огня ласкал ей грудь, а по спине бежал холодный пот. Старик подошел и взял ее под локоть. Темная фигура поднялась с трона. Императрицу затрясло, она стала упираться, отказываясь идти.

– Ничего-ничего, так надо! – ласково прошептала Дая ей на ухо. – Не волнуйся, Станаэль испытывает тебя. Преодолей себя – и будешь вознаграждена.

Нетвердой поступью Фауста двинулась к красному трону. Темная фигура шагнула ей навстречу. Запахло серой и старой лежалой шкурой. Фаусте хотелось броситься бежать. Подавив в себе этот порыв, она опустилась на одно колено. Маска вместе с козлиным мехом пали наземь. Перед императрицей предстал прекрасный юноша, высокий, широкоплечий, с налитыми мускулами, загорелой кожей, ясными голубыми глазами. Он протянул ей руку.

– Поднимись, возлюбленная моя. – Без маски его голос звучал приятно.

Сын Диониса заключил Фаусту в объятия. Она утонула в его ласках. Волна веселья и безумия вновь накатила на берег реки.

VI

Тяжелая облезшая дверь отворилась с противным ржавым скрипом. Повеяло сыростью. Лициний нахмурился. Он продолжал сомневаться, стоит ли ему идти. Однако Оффела, командир дворцовой стражи, с факелом в руках так уверенно направился вниз, что август Востока невольно двинулся следом, а за ним еще двое стражников. Они спускались по крутой каменной лестнице с несколькими широкими пролетами. По мокрым стенам расползалась разноцветная плесень. Две крысы прошмыгнули у самых ног командира стражи, забились в щель в каменной стене и стали приглушенно пищать. Чем ниже они спускались, тем сильнее становился запах гнилой соломы и явственнее доносились голоса.

– Ты позоришь меня, отче, – с досадой произнес первый.

– Чем же? – хрипло спросил второй.

– Да тем, что не кричишь и не воешь, когда я над тобой работаю.

Лициний удивился: неужели он слышит, как пыточных дел мастер разговаривает с пленником? Он тронул командира стражи за плечо и велел ему идти медленно и как можно тише.

– Привели ко мне как-то вождя сарматов, надменного такого. Говорят, это великий воин, участвовал в десятках битв, порубил тысячи врагов, овладел сотней красавиц, ну-ка, попробуй его разговорить. Вождь зыркнул на меня и сказал: «Умру самой мучительной смертью, но не унижу себя», а затем в лицо мне плюнул… Поганец! А мы в походе, у меня и доброй половины тех инструментов, что сейчас есть, тогда не было. Но я вспомнил отцовы наставления. Этот варвар плакал и визжал как поросенок, громче любой взятой им в плен девки. Когда пришел Диоклетиан, он умолял о пощаде, валяясь в ногах. Август меня наградил… правда, не очень-то щедро, решил, что вождь сарматов слабый. Слишком уж быстро я справился, зря не растянул, – вздохнул пыточных дел мастер. – Он знаешь какой был? Огромный, молодой, зубы как у волка. А теперь я старика не могу сломить. Тебя сколько до меня еще Агрикола мучил? Видимо, я становлюсь совсем немощным.

– Не печалься, Тулий, – подбадривал его пленник. – У тебя еще много сил, но не туда ты их направляешь.

– Мне же перед предками стыдно, – не унимался пыточных дел мастер. – Однажды моему деду отдали одного бритта. Сказали, тому известна какая-то тайна и надо непременно ее выведать. Ох-х, долго же он бился, несколько дней и ночей без устали! Пустил в ход все свое искусство. Бритт рассказал, где его король прячет золото, о приготовленной на болотах засаде для легиона, даже о том, как в детстве украл у своего отца коня и выменял его на кувшин вина да горсть монет. С тех пор моего деда все боялись и уважали. Оказалось, над ним хотели подшутить. Бритт был немой, представляешь! За всю жизнь ни слова не сказал. А дед ему язык развязал. Видишь, какие у меня предки!

– Если ты ничего в своей жизни не изменишь, Тулий, твои предки встретят тебя с распростертыми объятиями и будете вы все вместе в одном котле гореть.

– Не верится, – покачал головой пыточных дел мастер. – Отец за всю жизнь меня ни разу не обнял, лишь бил и поучал. Отче, а тебя правда животные слушаются?

Лициний поднял руку, приказывая остановиться, и весь обратился в слух.

– Едва ли. Я их врачевал, поэтому они приходили…

– Но ты же приказал волку вернуть поросенка! Об этом все говорят.

Пленник тихо усмехнулся:

– Агрикола вел меня к Лицинию. К нам подошла вдова, плакала, что ее дети умрут с голоду. Зверь утащил их последнего поросенка. Чем я мог ей помочь? Постарался утешить, посоветовал помолиться и идти домой. Унывать нельзя, Тулий, никогда. Поросенок вырвался из волчьей пасти, поплутал и вернулся. Не меня вдове надо благодарить, а Бога.

– Утром она пыталась передать для тебя похлебку. Я отобрал ее у стражников. Вкусная… Я оставил тебе немного, принесу, когда луна взойдет.

– Тебя могут за это наказать.

Пыточных дел мастер рассмеялся во все горло:

– Меня? Отче, это я всех наказываю!

Лициний наклонился и посмотрел вниз. Там краснели угли жаровни. Пленник лежал на скамье с обнаженной израненной спиной. Пыточных дел мастер склонился над ним и, похоже, обрабатывал увечья.

– Ты добрый человек, Тулий. Руки у тебя заботливые. Не твое это призвание – мучить других. Задумайся!

– Отче, ты вроде мудрый, а порой такое скажешь! – Мастер сплюнул. – Я тебе сколько про своих предков рассказывал, а ты мне – про призвание… Да и какой я добрый? Любой тебе скажет, что я самый страшный и злой человек на свете.

Лициний не верил своим глазам. В пыточной камере, обители мрака, боли и отчаяния, царил уют. Тлели угли, излучая тепло, текла неторопливая беседа.

– И ты лучше всех ухаживаешь за ранеными, – произнес пленник. – Я бы с радостью поучился у тебя, познакомься мы иначе.

– Нужно уметь и подлатать, – не без гордости заметил Тулий. – Мы же не палачи. Те только отбирают жизни. Наша цель тоньше, сложнее, чем у них.

– И лечить тебе нравится больше, чем мучить. Я это сразу заметил.

Лициний понял, что ничего полезного не услышит. Он и его спутники продолжили спускаться. Их шаги стали отчетливо слышны. Голоса тут же стихли. Пленник сел, накинул лохмотья, Тулий наскоро связал ему руки.

– Ты зачем развел огонь? – спросил командир стражи, указывая на жаровню. – Пленника согреваешь?

Пыточных дел мастер, мужчина лет сорока, рослый, массивный, гладко выбритый, с глазами навыкат, упал перед Лицинием ниц и, не поднимая головы, произнес:

– Я надеялся, что ты придешь, о Божественный, и раскалил угли. Все готово к пытке.

Выпрямившись, он так взглянул на командира стражников, искривив тонкие губы, что у Оффелы мурашки пробежали по спине. Лициний взял стоявшую на краю скамьи круглую глиняную баночку, снял крышку. Внутри была мазь, пахнувшая травами.

– Это тоже для пыток?

– Рецепт моего деда, – не растерялся Тулий. – Достаточно слегка надрезать кожу и нанести мазь. Боль жгучая, долгая, даже такой могучий воин, как Оффела, ее не вытерпит. Позволь я покажу.

Он с удовольствием отметил, что командир стражи сделал полшага назад и положил руку на ножны.

– Говоришь о воинах, а сам со стариком совладать не можешь, – проворчал Лициний. – Встань, отец Власий, прояви уважение к власти земной, она же от Бога.

Пленник тяжело поднялся со скамьи. Он был невысок и крепко сложен, но со дня заключения так исхудал, что казалось, вот-вот кости прорвут его тонкую кожу. Старик стоял ссутулив плечи, понуро опустив голову и хрипло дышал. На мгновение Лициний обрадовался, подумал, пленник все-таки сломлен. Но Власий, сделав усилие, выпрямился и посмотрел на него таким твердым чистым взглядом, что август помрачнел.

– Расскажи мне правду, отче, и обещаю, я отпущу тебя, ты вернешься к своей пастве. Мой суд справедлив, наказание ждет только виновных, – произнес Лициний.

– Я уже никогда не поднимусь наверх по этой лестнице. Мне суждено умереть здесь.

– Тогда уйди из жизни спокойно, сытый, на мягкой теплой постели, продиктуй обращение к пастве, мои гонцы его доставят.

– Мне нечего тебе сказать, Василевс. Никакого заговора нет.

– Тогда почему священники открыто молятся за победу Константина, говорят своим прихожанам, что скоро он будет властвовать над всей Империей?

– Так поступает далеко не каждый священник, – поправил Власий.

– Но многие! Мне покарать каждый приход, в котором это происходит? – вскипел август. – Разве я мало сделал для Церкви? Я избавил вас от Максимина Дазы, купавшегося в крови христиан, вернул вам имущество, отнятое Валерием! А вы готовитесь ударить меня в спину? Разожжете восстание у меня в тылу? Или ваш план еще коварнее? Назови мне зачинщиков, и я, кроме них, никого не трону!

Ноги у старика стали подкашиваться, Лициний усадил его обратно на скамью.

– Они верят, что на земле настанет Царствие Божие, когда Константин победит, – произнес Власий, тяжело дыша. – Потому что у веры христианской не останется врагов.

– Вот! Ты это сам признал! – воскликнул август.

– Но они заблуждаются, – вздохнул пленник.

Лициний усмехнулся, однако слова Власия заинтересовали его.

– Почему же?

– Если Константин победит, ты станешь последним, кто испытывал нас силою. Мучил, но очищал через страдания и огонь. Гонители – наши проводники. Ты, Диоклетиан, Галерий, Даза вели нас к Господу прямой дорогой. Идти по ней трудно, но направление ясно. Тот, чья вера крепка, выдержит, – отвечал Власий. – Без вас мы останемся в окружении наших слабостей. Вместо прямых дорог будут запутанные извилистые тропы, на которых любой, даже самый стойкий, может потеряться. Кажется, что люди бывают либо сильными, либо слабыми. Но у каждого своя сила и свои слабости. На прочность испытывают разом, а соблазнами искушают всю жизнь. Я благодарен тебе, Василевс, ты позволил мне искупить грехи. Я отправлюсь к Господу с легким сердцем.

– Выходит, ты рад умереть от моей руки?

– Я благодарен Богу, что смог так прожить свою жизнь. Вера была моим спасительным плотом посреди бушующего океана. Ливень хлещет, молнии бьют, волны накатывают, а я держусь за свой плот и ни о чем не беспокоюсь. Доплыву или уйду вместе с ним на дно, но ни за что не отпущу.

– Назови мне зачинщиков – и отправишься к своему Господу без мучений, – сурово произнес Лициний.

– Христиане молятся за тебя и за твоего соправителя Константина. Другой правды у меня нет, Василевс.

Август понимал, что ничего не добьется от пленника, но отступить не мог, тем более на глазах у своих людей.

– Начинай пытку, – кивнул он Тулию.

Стражники развязали веревки, сняли со старика лохмотья и подвесили его на цепи. Поначалу Власий сносил все молча. Но, почувствовав умоляющий взгляд Тулия, стал из последних сил стонать и кричать, чтобы больше не позорить уважаемого пыточных дел мастера.

VII

Через девять месяцев после праздника Станаэля Фауста родила сына. Беременность протекала тяжело. Вначале ее мучили утренняя тошнота и частые головокружения, затем отеки, слабость, недомогания. Но больше всего Константина тревожили беспричинные истерики, в которые императрица могла впасть в любой момент. Она то безудержно смеялась, то горько рыдала. Лекари поили ее отваром из успокаивающих трав. Тот не имел никакого эффекта, но дать что-то более действенное они не решались, опасаясь навредить ребенку.

Роды были трудными и долгими. В перерывах между схватками Фауста вслух сбивчиво молилась Христу и Юноне Луцине, богине деторождения, а про себя взывала к Станаэлю. Она заглушала боль восторженной мыслью, что сейчас на свет явится полубог. Когда повитуха с широкой улыбкой на устах показала ей синий, покрытый белой творожистой смазкой кричащий комочек, императрица почувствовала разочарование.

– Мальчик? – слабо прошептала Фауста.

Повитуха поняла ее вопрос по движению губ и радостно кивнула.

– У тебя сын, о Божественная.

Кожа ребенка на глазах из синюшной стала ярко-красной. Повитуха перерезала пуповину, бережно омыла новорожденного, завернула в белый шелк и вынесла к отцу. Константин не стал дожидаться, пока сына положат у его ног, как того требовал обычай. Он шагнул к раскрывшимся дверям опочивальни и взял ребенка из рук повитухи. Но не смог его долго держать. От волнения императора била такая дрожь, что он побоялся уронить младенца. Константин обернулся к Криспу:

– Возьми брата на руки, только держи крепко!

Мальчик смотрел на новорожденного с растерянной улыбкой. Император с двумя сыновьями и свитой вышел на балкон. На площади возле дворца собралась толпа. По ней пробежал ропот, когда Константин появился, ступая нетвердой походкой, с пустыми руками.

– Подними брата повыше, покажи его всем, – шепнул он Криспу; тот колебался. – Смелей! Обрадуй их!

Мальчик подошел к мраморному поручню балкона и вытянул руки над головой. Толпа возликовала. Константин собрался, громко и твердо произнес:

– Узрите, Господь подарил мне сына, Флавия Клавдия Константина. Константина Второго!

Несмотря на тяжелые роды, ребенок появился здоровым. Он креп день ото дня. На головке пробивались светлые, как лен, волосы. Фауста подолгу вглядывалась в сына, особенно в его светло-голубые, как у отца, глаза, пытаясь найти знак Станаэля, признак того, что бог причастен к рождению мальчика. Но видела обыкновенного ребенка, невинного и беззащитного.

В жизни Константина настал период, которого он жаждал и в то же время боялся. Впервые со дня расставания с Минервиной император почувствовал себя счастливым. С появлением наследника, казалось, все наладилось, на душе стало спокойно. У древа Флавиев – Констанциев появился новый драгоценный росток. Крисп радовал отца, выказывая способности к наукам и физическим упражнениям. Фауста стала ласковой, как прежде. Некоторую отстраненность супруги он списывал на материнские заботы, которые отнимали у нее много сил.