Казя теперь труп

Все замолчали.

– Тогда совсем странно… – пробормотал Лекс.

– Что странно?

– Нет ничего странного! – отрезал Склеп. – Давайте праздновать. У всех нÓлито?

Казе в изящную чайную чашку налили соку, в который Лекс, немного поколебавшись, добавил грамм двадцать водки. Чашка была – само совершенство, императорский фарфор. С какой могилы могли такое сдублить – неведомо.

– С прибытием на Потустороньку, дорогая Кассимира Павловна Володарь! – торжественно произнес Склеп Иванович.

– Пусть земля будет вам пухом! – добавил Маня и хихикнул.

– Ой, а пух-то, пух забыли! – всполошилась тетя Таня.

– Не забыли, у меня он, вот, – откликнулся Игнат Матвеевич, демонстрируя всем невзрачный туристический рюкзак с веревками вместо лямок.

– Ну, с прибытием! – Лекс поднял свой бокал – хрустальную чашу на ножке – и уточнил: – До дна и не чокаясь.

Выпили не чокаясь.

Казя осушила чашку, поставила ее на блюдечко (надо же, и блюдечко из того же сервиза!) и поискала, чем закусить. Стол отличался изобилием. Соленые огурчики, свежие помидоры, колбаска, чипсы…

– Оливье?!

– Свежайший! Тамаре Палне принесли, у нее не могила – кафе! – объяснила тетя Таня. – Мы к ней постоянно наведываемся. Я тебе потом покажу где.

Казе положили оливье, подлили соку.

– Ой, мне столько не съесть! – замахала руками Казя, увидев гору салата на своей тарелке.

Мертвяки рассмеялись. Оказалось, на том свете можно есть сколько угодно, без всякой меры. Кишок-то ни у кого нет.

– Как это нет?

– Так в морге при вскрытии первым делом все это удаляют!

Казе вдруг стало как-то… Мутно. Да, умерла. Но – фу-фу-фу, можно хотя бы за столом без всех этих противных подробностей? К счастью, разговор повернул в другое русло, и тема анатомических особенностей покойников осталась нераскрытой.

Пир продолжался, тосты шли один за другим, впрочем, никто не пьянел.

И бенгальские огни зажгли.

И воздушный шарик надули и лопнули.

И музыку с танцами в программу включили. Танцевать особо не танцевали, так, пару дергалок, кто во что горазд, и один медляк – Маня немедленно пригласил тетю Таню, а Лекс, конечно же, Казю. Казя никак не могла понять, Лекс – теплый или могильно-холодный? А сама она – теплая или уже нет? А вообще ночь – она какая, ветерок – какой?

Пока танцевали, Склеп и Игнат обновили стол, убрали грязную посуду, притащили сладости. В основном конфеты.

– Жаль, тортика нет, – посетовала тетя Таня.

– Как же нет, вон стоит! – Склеп мотнул головой в сторону дальней стены склепа. – Неси.

Тетя Таня вдруг взбунтовалась:

– Почему это я должна нести? Чего ты вообще командуешь? Не пойду. Пусть Маня идет.

– Ага, Маня то, Маня сё, а почему я? – проворчал Маня.

– А почему нет?

Казя присмотрелась: торт стоял на столике в двух шагах. Обычный такой торт, белый, кремовый. Кажется, «Киевский».

– Давайте я принесу! – вызвалась Казя.

– Ну принеси…

– Погоди, я тебе помогу, тяжелый же! – сказал Лекс.

Казя поднялась со скамьи и направилась к склепу, Лекс за ней. Свечи мерцали, сзади Склеп Иваныч командовал остальными: «Так, наливаем, под сладкое, ну же, дружно! Игнат, куда ты опять водку, давай наливку…»

– Осторожно, ступенька, – предупредил Лекс, подхватывая Казю под локоть. – И еще одна. Ты какой торт любишь, кстати? Я «Прагу», а ты?

– Я тоже «Прагу», но больше – «Три шоколада».

– О, да, я тоже! Как я про него забыл? Не поскользнись, тут лепестки роз…

– Ага, вижу!

– А ты пробовала настоящий австрийский этот… Как он называется…

– «Захер», что ли?

– Точно! Пробовала? В Австрии?

– Я в Австрии не бывала, но…

Казя и не заметила, как они спустились по каменным ступеням, щедро усыпанным розовыми лепестками, под землю.

– Где мы?!

Они стояли у торта. Торт возвышался на круглом высоком столике в центре огромного овального зала с колоннами по периметру. Тут было не очень светло и очень красиво. Как на старинных винтажных открытках.

Лекс по-прежнему придерживал ее под локоток. Все остальные неведомым образом нарисовались вокруг.

И здорож Фёдр с ними.

– Добро пожаловать на Потустороньку! – сказал Фёдр.

А маньяк Маня добавил:

– Пусть земля будет тебе пухом!

Игнат одним движением раскрыл рюкзак и из него полетел пух – белоснежный, невесомый. Летел и летел.

– Оу! – произнесла Казя и… расплакалась.

Глава 3

Каких не берут в ходильники

– Она реально плачет! – поразилась тетя Таня.

Остальные:

– Ага.

– Какое там плачет – рыдает!

– Настоящими слезами!

– Настоящими???

Лекс пальцем снял со щеки Кази слезинку и лизнул:

– Соленая!

– Да это у тебя палец соленый.

– Тогда так… – Вторую слезинку Лекс слизнул прямо у Кази со щеки. И вынес окончательный вердикт: – Соленая!

Если раньше Казю кто и облизывал, то это были собака и кошка. Собака по кличке Пушкин, маленький вертлявый болонко-шпиц, жила у бабушки, радовалась всем-всем и каждого норовила лизнуть в нос или во что удастся. Кошка Мидия сперва тоже была бабушкина, а затем переселилась к Казиной опекунше, Инне Степановне. Мидия обладала независимым характером и от представителей человеческого рода старалась держаться подальше, ее даже в шутку величали Мидией Мизантроповной. Казя редко оставалась ночевать у своей двоюродной тетки Инны, ведь опекуншей та была формальной: до Казиного совершеннолетия оставалось менее года, когда бабушка умерла. К этому моменту Кассимира уже стала студенткой, жила в общаге в Москве и в Пущино приезжала редко. Но в один из приездов, оставшись на ночь у Инны, вдруг проснулась среди ночи от навалившейся на грудь тяжести. Оказалось, это Мидия Мизантроповна, наглая морда, устроилась на ночлег прямо на гостье. Едва Казя открыла глаза, как Мидия по-деловому придавила ее голову лапами к подушке и принялась вылизывать, как котенка.

Ладно, кошка, ладно, собака. Но Лекс был не псом, и не котом, и даже не человеком: Казю только что лизнул… Мертвец! Мысль «меня лизнул мертвец» внезапно оказалась свежа и остра, поскольку вот только сейчас, в этот момент Казя словно очнулась от вялого полусонного состояния, в котором пребывала с момента своей кончины, и осознала бредовый ужас происходящего. Бессловесно оценив свое текущее положение, Казя произнесла полушепотом, безысходно, отчаянно:

– Я же… Нав. Сег. Да. Умерла…

И возрыдала с новой силой, осев на каменный пол, покрытый пухом и перьями. То есть нет: пухом и лепестками.

– Штош… – вздохнул Игнат Матвеич. – Это называется «позднее зажигание».

При жизни Игнат работал автослесарем.

Истеричку Казю решили не трогать. Пока она оплакивала саму себя, Таня сожрала кусок торта, а Маня – аж целых два. Нацелился и на третий, но Склеп его осадил:

– Совесть имей.

– Какая у меня совесть, я маньяк! – с гордостью возразил Маня, но от торта отошел.

В конце концов Кассимира Павловна Володарь, перешедшая в мир иной пятого сентября две тысячи двадцать первого года, утихла.

Тортика она не хотела. А хотела она получить ответы на свои вопросы, коих накопилось не менее сотни.

– На что смогём, ответим! – пообещал Фёдр.

Для удобства перешли в другое помещение, менее винтажное и более светлое, с диванчиками вдоль стен. Диванчики, судя по всему, были сдублены из автомобилей, заезжавших на территорию кладбища.

– Вопрос первый. Я теперь точно не живая и не живу?

– Точно, – кивнул Лекс. – Абсолютно точно. Жизнь – это способ существования биологических организмов. Это определение, из учебника. Я биофизик, я знаю. Ты более не являешься биологическим организмом, твое тело там, в реальном мире, претерпевает процесс разложения и с некоторых пор не имеет к тебе никакого отношения.

– Тут я поспорил бы, – встрял Игнат. – Смотрите. Допустим, я ехал на машине, проткнул шину и сменил колесо. Имеет ли выброшенное мной колесо отношение к моей машине? Имеет! Хотя функциональной нагрузки уже не несет.

– Человек не машина, а труп не человек, – возразил Лекс. – И вообще, не будем философствовать: мы собрались, чтобы ответить Казе на конкретные ее вопросы.

– Так надо же честно отвечать! А не абы как.

– Не спорьте, – попросила Казя. – Главное я уловила: я теперь точно не состою из печени, почек и селезенки.

– И далее по списку, – закивал Лекс. – Да.

– А из чего я тогда теперь состою и сколько буду жить… То есть существовать в таком состоянии?

Лекс пожал плечами. Склеп Иваныч ответил:

– Да сколько угодно.

Маня сказал:

– Пока не надоест. А как надоест – обращайся. Помогу.

И заговорщицки подмигнул. Тетя Таня треснула Маню по башке.

– Вообще говоря, еще случаются ситуации распада, – задумчиво протянул Лекс. – Распада личности. У живых это болезнь Альцгеймера, а у мертвых иначе, но все равно распад…

Лекса немедленно осадили, заявили, что это бывает столь редко, что об этом и толковать не стоит. Нежúть можно веками.

– Хорошо, – сказала Казя. – Второй вопрос: где остальные? Те, кто были похоронены за день до меня, за три дня, за неделю. Тут должно быть много народу. Хотя бы моя бабушка: она умерла два года назад и лежит где-то на этом кладбище. Я могу найти ее могилу – отчего-то мне это пришло в голову только сейчас, но не суть. Почему среди нас нет хотя бы моей бабушки? Короче, обобщая: где все?

Ответом Кассимире было дружное гробовое молчание.

– Склеп, отвечай.

– Пусть Фёдр скажет, он здорож, ему и слово, – буркнул Склеп.

Фёдр откашлялся:

– Видишь ли, Казя, у нас для тебя есть две новости, плохая и хорошая. Хорошая, собственно, не новость, поскольку ты ее уже знаешь. Это то, что ты есть после смерти и что ты с нами. Можешь устраивать вечеринки, общаться, задавать вопросы, дублить еду и одежду. Ты же рада?

– Рада. А плохая?

– Плохая состоит в том, что большинство людей после смерти никак не существуют, вообще никак. А если и существуют, то… Как по мне, лучше уж сразу, чтобы всё так всё, словно и не было. Полагаю, твоей бабушки просто больше нет.

– Не большинство, не большинство! – вскочил с места Лекс. – Наши потустороньковские ученые провели исследования и доказали, что таких менее пятидесяти процентов! Две трети или даже три четверти продолжают свой путь, и многие могут выбирать.

– Многие? Выбирать?! – взорвалась тетя Таня. – Это кто многие? Почти всех или в отель, или в больницу помещают! Говорите уже правду-то!

– Дайте мне слово! – поднял руку Игнат. – Что плохого в отеле? Я был в отеле. Оттуда вполне спокойно можно попасть и в родовое гнездо или вот, например, обратно на кладбище.

– Тебе повезло.

– Везение – сказки!

– Не сказки!

– Ша! – хлопнул ладонью по столу Фёдр. – Давай следующий вопрос.

Казя задумалась. Затем сказала:

– Мне надо подытожить. Итак, часть людей умирает – и баста, их больше нет.

– Да.

– Остальные попадают в некие места, которые вы условно называете «отель» и «больница».

– Да, но не совсем. Не все остальные. Кого ангелы забирают, кого…

– О, а ангелы есть?

– Да! И да ну их в пень! – сплюнул Маня.

– «Ангелы» – такое же условное название, как «отель» и «больница», – сказал Лекс. – Потустороньковские ученые предпочитают называть их спутниками, и их появление нисколько не зависит от вероисповедания и вообще от представления каждого человека об устройстве мироздания. Некоторые умершие сразу видят спутников, условный туннель, свет в его конце и всякое такое. Многих за порогом жизни немедленно окружают родственники. Это кому как повезет.

– Опять ты о везении!

– Меня, например…

– А меня…

– А я…

Фёдр демонстративно скрестил на груди руки и вытянул ноги. Склеп Иваныч достал из кармана хлопушку и выстрелил. Из нее посыпались конфетти. Все нехотя умолкли.

– А почему меня никто не встретил? – спросила Казя. – Часто бывает, что тебя вообще совсем никто не встречает?

– Нет, – сказал Лекс.

– Нет, – сказала тетя Таня.

– Нет, – сказал Маня, – разве что ты маньяк, сгинувший в непроходимой тундре. Маньяк, от которого даже ангелы отказались. Маньяк, про которого…

– Тундра ты непроходимая! – фыркнул Лекс. – Мох с ягелем непролазным. Ангелы, то есть спутники, ни от кого не отказываются! Ни. От. Кого!

– Суки они, – проскрежетал то ли зубами, то ли костями Маня.

«А есть ли у нас теперь зубы и кости, если нет печенки и селезенки?» – подумала Казя, но всерьез озадачиваться этим вопросом не стала.

– Еще часто бывает так, что детей никто не встречает, – сказал Фёдр. – Нам всем это кажется несправедливым и диким, но многое в природе дико и несправедливо.

Далее все опять заговорили одновременно. «Сборище безумцев, а не тихий загробный мир!» – подумала Казя. Понять что-либо в этом гомоне было решительно невозможно.

– У каждого взрослого человека есть незримый спутник, а то и два.

– Ангел-хранитель, что ли?

– Ну, в первом приближении можно и так назвать.

– Да я ж тебе говорил, никакие это не ангелы, называй их спутниками.

– Не путай деваху, хранители – не спутники.

– А вспомни того дитенка, который в обнимку со своей любимой пожарной машиной три дня стоял потеряшкой, пока за ним не явились.

– Так дети – другое, а Казя взрослая!

– Ну ты даешь, это когда было, в девяностые годы!

– И что, что в девяностые?

Фёдр встал, поднял руку, галдеж слегка стих.

– Я буду говорить. Короче. Детей часто опекают умершие родственники, и бывает так, что они недоглядят или отвлекутся, бац – и ребенок при семи няньках без глазу. Или угодил внезапно под автобус, попал на тут-свет, а рядом никого… Такое, правда, редко бывает, но случается.

– На тут-свет? – переспросила Казя.

– Люди бы сказали «на тот свет», но для нас он «тут-свет», – вставила свои пять копеек тетя Таня.

– А. Ясно.

– Но когда ребенок растет, рано или поздно у него появляется спутник. В восемнадцать уже у каждого гарантированно есть хоть один спутник.

– Будь он неладен… – процедил Маня.

– Конечно, и спутник может отвлечься…

– Не может!

– Может!

– Так ее даже отпевали, алё! Отпевали, оплакивали, а она тут одна-одинешенька!

Все вновь принялись галдеть. Казя начинала улавливать в этом хаосе полезную для себя информацию. Самое важное: ее новым знакомым было совершенно непонятно, почему за ней, самой обычной совершеннолетней девушкой, после ее смерти никто не явился, ибо встречали всех: и внезапно погибших, и тяжело болеющих, и убийц, и алкашей, и сирот, и… Одним словом, всех, не являющихся какими-то непонятными «одноразиками» – но в тех случаях и встречать было бы некого, так что про одноразиков можно сразу забыть, Казя – не одноразик, что бы это ни означало.

Конечно, теоретически могла произойти ошибочка, хотя о такого рода ошибках ни Фёдр, ни остальные слыхом не слыхивали – никогда прежде подобного не было. Но, даже теоретически, это не в Казином случае, поскольку ее отпевали.

Дурдом и сплошные непонятки.

– У меня вопрос! – сказала Казя. – Я его уже, кажется, задавала, но то ли мне не ответили, то ли я пропустила что-то. Так или иначе, некоторые – вот вы, например, – не попали ни в отель, ни в больницу, а остались тут. А сколько таких, как вы?

– Не вы, а мы, себя тоже включай, – поправил ее Склеп Иваныч. – Да кто ж знает, сколько нас по всему миру! Много.

– Ну, о,кей, а на нашем пущинском кладбище сколько?

– Двадцать восемь, – ответил Фёдр. – И, с гордостью замечу, все очень милые личности. Посетителей не пугают, пробле…

– Я не милый! – взвился Маня. – Я маньяк!!!

– Да маньяк ты, маньяк, – успокоил его Фёдр. – Прости. У нас, Казя, один маньяк и двадцать семь славных остальных.

Пока они пререкались, тетя Таня пригнулась и прошептала Казе в ухо:

– Не все милые. Разные. А Фёдра бывшая – вообще сволочуга, как по мне – лучше б уж она сгинула. К счастью, она редко появляется.

– Я маньяк, и попрошу относиться к этому со всей серьезностью! – продолжал бушевать Маня.

Он теперь стоял, выпятив грудь и молотя кулаками воздух. Смотрелось это нелепо. Связываться с ним никто не собирался. Казя отвлеклась на Маню, подавила улыбку и посетовала:

– Жаль, я не знала, что вас… Нас так много. Наверное, надо было всех пригласить на вечеринку?

– А они не пришли бы, – дружно успокоили Казю покойники.

Выяснилось, что еще постоянно на кладбище находятся старая-престарая травница и ворожея Стася Острожина, отшельница, да девушка-игроман Алинка-Малинка, годами не вылезающая из своей могилы по причине крайней степени депрессии.

– Не знала, что мертвые могут страдать от депрессии… – пробормотала Казя. – А остальные?

– А остальные – ходильники.

– Кто-о?! Холодильники?

– Не холодильники, а ходильники. От слова «ходить». Они ходят по тут-миру, путешествуют, домой редко заглядывают. Когда возвращаются, рассказывают много чего интересного. Об отелях и больницах мы в основном от них знаем. И о куче других мест. Это на Земле в реале все ограничено одним маленьким шариком-планетой. А тут совсем другое дело, они не скучают!

Казя несколько воодушевилась. Она любила путешествовать, хотя при жизни на это никогда не было ни средств, ни времени. Зачем торчать веки вечные на одном кладбище, если можно стать ходильником и в полной мере наслаждаться загробной жизнью?

– Я здорож, мне покидать пределы своей зоны ответственности нельзя, – объяснил Фёдр.

– Я маньяк, мне тем более в ходильники нельзя, – вздохнул Маня. – Мало ли что я где натворю, кого укокошу?

– Я боюсь сгинуть, – призналась тетя Таня.

– И я боюсь сгинуть, – сказал Склеп Иваныч.

– И я, – кивнул Игнат.

Лекс снял свои хипстерские очки, протер их «Доктор Кто»-шарфом и с сожалением произнес:

– Я тоже боюсь сгинуть. Да, нас двадцать восемь, из них девятнадцать – ходильники. Но более трех сотен тех, кто был с нами, сгинули. Тут есть золотое правило: если не боишься сгинуть, у тебя есть шанс стать ходильником, хотя каждое новое путешествие может стать роковым. Но если ты боишься сгинуть, то лучше даже не пробовать, наверняка сгинешь.

– Присказка у нас есть, – глухо проговорила тетя Таня. – Ходильник-ходильник, попал в холодильник, сгинул, пропал, нежить перестал.

Казя задумалась.

Нет, она определенно не хотела сгинуть.

Нет, нет.

Нет.

Глава 4

Маньяк Маня и Потусторонька

Делать нечего: пришла пора обустраиваться. Наверху шел дождь, но, как объяснил взявшийся провожать Кассимиру Маня, пройти к своей могиле можно, не выходя на поверхность. Что? Подземные ходы? Да ща-а-аз!

Они вышли из склепа Склепа на воздух, и у Кази аж дух захватило от увиденного (ну-у, возможно не дух, а что там есть у задохликов – то и захватило).

– В-в-восторг… – протянула Казя. – Вау! Как? Как это возможно?!

Можно потратить много слов, описывая что-либо. Но если аналог описываемому есть в Интернете, удобнее загуглить и посмотреть. Это тот случай, когда эффективнее загуглить «Томас Кинкейд, домики». Затем из найденного:

– выкинуть деревянные постройки, оставив каменные;

– запомнить внутреннее мягкое свечение каждого предмета;

– половину клумб и цветов ликвидировать, но добавить кусты без листьев, с причудливо изогнутыми ветками-паутинками;

– опустить небеса до уровня третьего-четвертого этажа…

– и…

И из некоторых низко висящих фиолетовых облаков выпростать деревья, растущие вниз кронами. Да, вот этот момент представить себе сложно, но тут уж придется постараться – гуглёж не поможет. Забегая вперед: некоторые дома загробного мира также построены не снизу вверх, а, наоборот, крышами вниз. Таких меньшинство, зато каждый выносит мозг.

Итак, Казя в немом восторге остановилась на пороге, ошеломленная нереальной красотой Потустороньки.

– Я думала, у вас ходы прорублены в земле между могилами. Как у крота в «Дюймовочке»… А тут!

Улица начиналась прямо у их ног – по сути, не улица, а тупик, упирающийся в склеп Склепа Иваныча. Поворачивала она метров через двести. По левую руку от Кази находились три дома: первый и третий были окружены заборчиками из больших круглых камней, средний, с тремя покатыми неровными крышами, стоял немного в глубине, и лужайка перед ним заросла так, что дом лишь местами проступал сквозь сеть веток. В нем точно давно никто не жил. По правую руку располагались всего два дома, и построены они были основательно, с размахом. Ближайший к Казе также казался нежилым, а во втором приветливо светились окна.

– Это тети-Танин дом, – пояснил Маня. – Ты не поверишь, но там за ним есть коровник и конюшня. Только в них пока ни коров, ни лошадей.

– Большой дом, – похвалила Казя.

Они пошли по улице. Мостовая оказалась мягкая, примерно как на новеньких детских площадках с резиновым покрытием.

– Дом-то большой, – согласился Маня, – да что толку? Таня хотела построить родовое гнездо и всех перевезти: мужа, детей, внуков… Ну, внуков, когда они умрут – пока все вроде живы.

– А дети ее не живы?

– Не. Так ей лет сколько!

– Сколько? Сорок?

– Какое там! Сорок ей в войну с фашистами было. Я точно знаю, потом покажу ее могилу. Терентьевы они, там все таблички, кресты сохранились. Друг на друге. Чин чином.

Казя не вполне поняла, что означает «друг на друге», однако уточнять не стала.

– Она хорошо пожила, долго, – продолжил Маня. – У них вся семья такая, нормально живут, по восемь сотен лет каждый. К ней один раз приходил один, дед двоюродный, что ли. Звал в родовое гнездо. Рассказывал обо всех. Подарков привез, птичек-свистулек.

– А чего она с ним не ушла?

– Так побоялась сгинуть! Сюда звала, обещала корову завести. Дед кивал.

– А, ясно…

– И не маньяк из них никто! – добавил Маня. – Но из ее затеи все равно ничего не вышло, с коровой в смысле.

– Может, еще выйдет… А в этом доме кто живет?

– В каком? Впрочем, неважно, в каком – на этой улице, до мостика, больше никто сейчас не обитает, тут только Склеп и Таня. Остальные – дома ходильников, до скончания веков будут стоять. А дом со скамейками брошен, скоро исчезнет, наверное.

– Как «исчезнет»?

– Не знаю. Или раззыбится, или его тьма-кусты слопают. Какой из этих процессов раньше произойдет, никому не ведомо.

Казя не поняла, и они специально подошли поближе, чтобы рассмотреть детали.

– Тьма-кусты – это вот эти ветки-сетки-нитки-паутины – называй, как хочешь. Видишь их?

– Вижу, конечно! А как они дом едят? Тут нет следов укусов и не разрушено ничего.

– Они каждый камень, каждый кирпич превращают в губку. Любой материал становится пористым. И потом в один момент – вжух! – и нет дома.

– Жуть какая. А раззыбится – это как?

– Это сложнее объяснить. Ты дом четко видишь?

– Ну… – Казя присмотрелась. – Да, четко. Только тьма-куст мешает.

Маня отрицательно покачал головой:

– Ты невнимательна. На самом деле сквозь стены уже проглядывает интерьер. Кроме того, в ветреную погоду все колышется, как если смотреть на отражение в воде. Брошенные дома постепенно становятся зыбкими и в конце концов могут раззыбиться.

– Типа развоплотиться?

– Типа того.

– Жалко, что дом бросили, – сказала Казя. – А если тьму-куст срубить, а в доме жить начать, можно будет его спасти?

Оказалось, в чужом доме жить нельзя, хотя заходить не возбраняется. Но это дом не спасет. А тьма-куст может обидеться, когда его начнут рубить, и перекинуться на твое жилье. Тогда и дом не спасешь, и себе хуже сделаешь. Тут как ни кинь, всё клин.

После тети-Таниного дома улица поворачивала вправо, и Казю ждал новый сюрприз: славный горбатый каменный мостик над пересохшим руслом речушки. Резиновое покрытие мостовой утопало в желтоватых камнях кладки. От моста веяло теплой вечностью. Живым этого не понять и не почувствовать. Но когда умираешь и перестаешь дышать, начинаешь воспринимать дыхание мостов, мостовых, скамеек… Маня сказал, что в дождливую осень и в любую весну речка оживает, так что надежная переправа необходима. В целом климат тут лучше, чем наверху, но всякое бывает.

– И морозы трескучие бывают? – Казя ненавидела морозы.

– Редко. Да что тебе, хотя б и бывали? Трупам ни жарко ни холодно.

– Ну тогда ладно. Кстати, а мы теперь вроде же не трупы. Труп – это материальные останки. Они разлагаются, остается скелет. А мы же вечно можем нежить.

– Ты права. Но у нас тут свои определения. И хотя официально мы не трупы, мы все равно порой употребляем это слово.

– Это как сленг, я поняла, – кивнула Казя. – Проехали.

– Чуть дальше на этой же улице обитает Игнат, – продолжил Маня. – Без моста по весне ему было бы не попасть ни к Тане, ни к Склепу.

Казя заметила, что раз трупам все равно, Игнат мог бы переходить речушку вброд. Маня возбудился и принялся махать руками и доказывать, что если так рассуждать, то можно одичать и докатиться до первобытного состояния. Разорался. Прямо как маньяк какой-то. А потом вдруг на полуслове оборвал свой стендап, угомонился и примирительным тоном сообщил: