Дело было в Средней Азии…

Спустя какое-то время я расстался с профессией энергетика, а много позднее и со Средней Азией, расстался, как оказалось, навсегда.

Но нет-нет, да и вспомнится мне старый железнодорожник как потрясающий пример выживаемости русского человека, его стойкости не на показ и неколебимой крепости его духа даже в самых неблагоприятных условиях.

Глава 5 Продавец книг

До сих пор меня не покидает ощущение, что много лет назад я прикоснулся к самому краешку одной древней тайны.

Случилось это в июне 1971 года в Каракалпакии…

В ту пору в качестве молодого прораба я строил высоковольтную линию электропередач от поселка Шахаман, расположенного “там, где кончается асфальт”, к еще более глубинному поселку Казахдарья, где вообще не было никакого асфальта. Наш лагерь – два вагончика на колесах – базировался на околице Шахамана. С точки зрения энергетики, трасса была простенькой – всего-то около сорока километров. Притом, между двумя поселками простиралась плоская безлюдная степь: ни холмов, ни косогоров.

Тем не менее, ежедневная езда на работу и обратно являлась для бригады жестким испытанием нервов. Дело в том, что степь была покрыта твердыми как железо кочками. Машина прыгала на них, словно резиновая. А вместе с машиной невольно прыгали и мы. Каждые десять секунд. После такой езды даже самые выносливые монтажные зубры подолгу приходили в себя. И вот что странно: в процессе езды кочки не сглаживались, а делались еще бугристее.

Поэтому, построив трассу до середины, разумнее было перебазироваться в Казахдарью.

Но среди нас нашлись противники переезда.

Бульдозерист Геннадий Петров, ссылаясь на некую медсестру – близкую знакомую его жены, упорно твердил, что вдоль южного побережья Арала, в этих глухих, нетронутых местах, еще встречаются прокаженные. Недаром же на острове Барсакельмес расположен секретный лепрозорий! Иногда прокаженные бегут оттуда и селятся небольшими группами в прибрежных камышах, промышляя ловлей рыбы и охотой на птиц. Пока поймешь что к чему, зараза уже прилипнет к тебе. Нет, вещал Геннадий, уж лучше протрястись на кочках, чем провести остаток жизни в лепрозории!

Геннадий был известным паникером. Нередко над ним смеялись, но на этот раз он приобрел в бригаде сторонников. Само слово “проказа” вызывало в подсознании священный трепет.

Однако же, кочковатая дорога на трассу и обратно изматывала нас всё больше с каждым днем.

Наконец, доводы рассудка победили, и мы решили съездить в Казахдарью всей бригадой, чтобы осмотреться и по возможности выбрать место для лагеря.

Казахдарья оказалась весьма крупным, широко разбросанным поселком, вытянувшимся вдоль южного берега Аральского моря. Народ здесь жил исключительно рыбным промыслом и подсобным хозяйством.

В поселке имелся все приметы цивилизации – площадь перед сельсоветом, магазины, школа, больница… Имелся даже собственный аэропорт – спланированная земляная площадка, куда дважды в неделю прилетал кукурузник из Нукуса. Как раз к моменту нашего появления этот АН-2 стоял на взлетной полосе.

Осмотр поселка и его окрестностей, как и здоровый вид его жителей, произвели, похоже, благоприятное впечатление даже на нашего бульдозериста. Геннадий уже не напоминал нам о проказе и явно склонялся к согласию на переезд.

Наискосок от аэропорта размещалась небольшая пекарня. Здесь, к нашему удивлению, пекли не лепешки, как повсюду в сельской местности Средней Азии, а хлеб кирпичиком. В небольшой очереди мы увидели пилота – определенно с того самого кукурузника. Здесь же находился плотный усатый абориген в дорогом импортном костюме и при галстуке. Блуждающая улыбка, похоже, никогда не покидали его смуглого, круглощекого лица. Едва мы подошли, как он приветствовал нас, будто старых знакомых. Спросил, не те ли мы парни, что строят к поселку ЛЭП? Затем объявил, что его зовут Амангельды, что он ответственный работник из Нукуса, а сюда регулярно прилетает, чтобы проведать родственников. Чего-чего, а общительности ему было не занимать.

В этот момент пекарь вынул из печи поддон с горячим хлебом, который разошелся мгновенно. Не менее половины поддона забрал Амангельды.

Складывая буханки в большую полотняную сумку, он разъяснил нам, что в Казахдарье пекут такой замечательный хлеб, равному которому не найти во всей Каракалпакии и даже в Хиве. Лично он перед обратной дорогой всегда покупает несколько буханок для своих столичных друзей.

Амангельды говорил бы и еще, но тут пилот поторопил его, и они оба направились к самолету.

Поскольку выпеченный хлеб закончился, мы оставили возле пекарни водителя, а сами разбрелись по поселку, условившись встретиться на площади.

Вскоре я оказался возле лавчонки с вывеской на русском языке “Книги”. Как же было не зайти в нее?

В тесном помещении царил полумрак. Не успел я оглядеться, как за спиной раздался голос:

– У нас есть русские книги тоже.

Я повернулся и невольно вздрогнул.

Передо мной стоял то ли человек, то ли призрак.

Всё его лицо, кроме глаз, было перебинтовано, но и глаза закрывали глухие синие очки, а широкополая шляпа была надвинута глубоко на лоб. Длинный плащ, нелепый в жаркую погоду, скрадывал особенности его фигуры.

Мысль о проказе неодолимо вспыхнула в моем сознании.

– Я ждал вас, – сказал этот странный человек, шевеля неестественно узкими губами.

– Ждали?

–Да! Я знал, что вы придете ко мне. И что мы сможем поговорить. Но важно, чтобы нам не помешали, – он быстро закрыл дверь на крючок. И сам встал у двери, прижавшись к ней спиной.

– Но позвольте! – первым порывом было отстранить его и выскочить на солнечный свет.

– Не волнуйтесь! – он обвел рукой свое лицо. – Это результат несчастного случая. Я вынужден бинтоваться…

Но я успел уже заметить, что у него и с руками не всё в порядке. Кожа была местами розовой, как у младенца, а местами смуглой и усеянной подозрительными оспинками. Проказа!

– Вы ведь прораб из Шахамана, так? – продолжал между тем допытываться он. – Вы намерены перебраться в Казахдарью. Но сначала должны выбрать место для лагеря. Верно? Вот видите! Поэтому я и сказал, что ждал вас. Я также знаю, что вы – любитель чтения. Поэтому, оказавшись в Казахдарье, обязательно зайдете в книжный магазин. А поскольку я – единственный его продавец, то мы обязательно встретимся.

Что ж, его логика была безупречной. Но как же мне удрать отсюда?

Я смотрел на него, по-прежнему думая лишь о том, как выйти наружу, не прикасаясь ни к этому человеку, ни к тем предметам, которые он трогал. Мне не хотелось обижать его или причинять ему страдание, он и так был обижен судьбой, но неодолимая мысль о том, что я нахожусь в обществе прокаженного, была сильнее любых доводов морали.

– Послушайте, – сказал он вдруг каким-то иным тоном, – вы даже не представляете, как вам повезло! Я знаю, что вы человек порядочный, и уже решил довериться вам во всем. Но я не хочу, чтобы вы считали меня сумасшедшим, как считают Амангельды и некоторые другие. Поверьте, я не безумец.

По правде говоря, безумец он или нет, мне было безразлично. Для меня он был прокаженным, то есть, типом более опасным, чем безумец.

– Я дам вам одну вещь, – продолжал между тем он. – Когда будете в Ташкенте, покажите ее кому-нибудь, кто разбирается в подобных изделиях. Вот, полюбуйтесь…

Он запустил руку в карман своего необъятного плаща, вынул оттуда кулак, протянул тот ко мне и только после этого разжал пальцы.

На ладони у него лежала крупная монета. Несомненно, старинная. Возможно, золотая. Кажется, на ней был изображен царь в головном уборе в виде головы барса. Монета вроде бы была не идеально круглой.

Я говорю об этом в приблизительной форме, потому что никак не мог сосредоточиться и смотрел не столько на монету, сколько на его руку, на которой не хватало двух пальцев. Ладонь тоже была в странных, белесых пятнах. Я где-то читал, что у прокаженных выступают на коже именно такие пятна.

– Возьмите ее! – сказал он. – Это доказательство того, что я нахожусь в здравом уме.

Никакая сила в мире не заставила бы меня потянуться за этой монетой, будь она даже осыпана бриллиантами.

В этот момент раздался сильный стук в дверь. Затем стучавший крикнул по-русски:

– Кенжи! Открой! Я знаю, что ты там!

Это был Амангельды! Но ведь он уже должен был находиться где-то над Шахаманом! История принимала какой-то мистический оборот.

– Это он! Не надо, чтобы он видел нас вместе… – Продавец книг указал тонким, как веточка, пальцем на другую дверь в углу помещения: – Идите туда! Пройдете через двор, тропинка выведет вас к магазину, а там сориентируетесь. Мы еще увидимся… – всё это он говорил шепотом. – Но и вы подготовьтесь к встрече. Если не хотите брать монету, воля ваша! К следующей встрече я приготовлю более впечатляющую вещь. А вы прочитайте историю хорезмшаха Мухаммада. Это поможет нам быстрее понять друг друга. Я очень надеюсь, что вы мне поверите! Буду вас ждать!

Последние его слова я слушал, уже пробираясь по темному проходу, ведущему куда-то вглубь дома. Столбняк, который нашел на меня, когда прокаженный закрыл дверь на крючок, миновал, и теперь мною владело одно желание – быстрее покинуть это нездоровое, опасное место!

Наконец, я оказался на солнечном свету и, повинуясь инстинкту самосохранения, поспешил туда, куда несли меня ноги. Вскоре я выбрался на какую-то улицу и увидел, что навстречу мне едет наша автомашина, в которой находилась вся бригада

По дороге я размышлял о случившемся. Теперь, когда паническое состояние прошло, я сочувствовал человеку, с которым судьба обошлась так жестоко. Очевидно, думал я, он очень одинок. Ему не хватает обычного человеческого общения, и вот, узнав, что в поселок должны приехать монтажники, он задумал навести мосты, прельстив меня старинной золотой монетой. А может, это и не монета вовсе. Так, свинцовая отливка, раскрашенная под золото. Приманка, чтобы заинтриговать случайного гостя. Ведь сюда, в этот поселок, расположенный в самой глухомани, люди со стороны, надо полагать, попадают чрезвычайно редко…

Может, он и не прокаженный вовсе, думал я. Носителю столь страшной болезни вряд ли разрешили бы торговать в магазине.

Я решил, что не буду рассказывать нашим об этой странной встрече, пока не наведу подробных справок о бедняге. А на следующий день меня в срочном порядке отозвали в контору. Предстояла давно уже намеченная командировка на другой, более важный объект.

На казахдарьинскую трассу я уже не вернулся. А затем и вовсе надолго уехал из Каракалпакии.

Но история на этом не закончилась.

Года через три пути-дороги снова привели меня на эту древнюю землю. В один из будних дней я отправился к нашему нукусскому заказчику, чтобы согласовать ряд вопросов по новому объекту. Круглощекое и улыбчивое лицо начальника отдела показалось мне знакомым.

– Здравствуйте! А я вас сразу узнал! – приветствовал он меня и напомнил: – Казахдарья, пекарня…

Теперь и я узнал его.

– Амангельды!

Мы обменялись крепким рукопожатием.

Амангельды первым завел разговор о событиях в приморском поселке.

– Полагаю, в тот день вы оказались пленником нашего Кенжи, верно? – поинтересовался он.

– Отчасти. Но каким образом вы появились у книжной лавки? Ведь вы должны были улететь в Нукус?

– Пассажиры уже сели в самолет, когда пилот получил указание от диспетчера задержать рейс на два часа, – объяснил мой визави. – Ждали какую-то важную птицу из Ташкента. Вот я и решил скоротать время у родственников за пиалой чая. Дом моего среднего брата находится как раз за книжной лавкой. Когда проходил мимо, заметил, что дверь лавки закрыта изнутри. Ну, думаю, значит, Кенжи опять затащил к себе гостя. Я расспросил мальчишек, и они описали вас. И тогда я понял, что вас надо выручать.

– Скажите прямо: он ведь не прокаженный?

– Проказу в наших краях ликвидировали еще до войны, – не без гордости возвестил Амангельды. – Правда, гуляют слухи, что на островах есть лепрозорий, но туда свозят больных из других регионов. А в Казахдарье о проказе уже забыли.

– Что же случилось с Кенжи?

– Это долгая история, – вздохнул Амангельды, и его улыбка стала печальной. – Кенжи – образованный человек, историк. Был учителем в школе. Он хороший, добрый человек, но из бедного рода. Мечтал жениться, создать семью, но не было возможности уплатить калым, устроить пышную свадьбу, как принято в наших краях. Вот тогда-то он и уехал в город, окончил курсы сварщиков, а затем работал на строительстве ирригационных сооружений в низовьях Амударьи. Зарабатывал хорошо, часть денег откладывал. Но однажды случилось несчастье. Кто-то, не заметив таблички, включил рубильник, и ему в лицо ударила электрическая дуга. Руки тоже пострадали. Жизнь ему спасли. Спасли и глаза. А вот спасти лицо было невозможно. После нескольких сложных операций и курса реабилитации он вернулся в Казахдарью. Его старые родственники к тому времени умерли, и он остался один в доме. Семья моего среднего брата по-соседски помогала ему, чем могла. У властей он попросил подобрать ему подходящую работу. Ему предложили место продавца в книжной лавке, которое как раз освободилось.

Мой собеседник выдержал паузу и, собравшись с мыслями, продолжил в своей манере:

– Спустя какое-то время я приметил, что наш Кенжи начал чудить. Он заводил с приезжими людьми странные разговоры. Сначала принялся обхаживать летчиков. Сказал им, что знает, где лежит клад хорезмшаха Мухаммада. Обещал дать много золота, если они поедут в Ташкент или даже в Москву и договорятся с хорошими врачами, чтобы ему за любые деньги сделали новое лицо, с которым было бы не стыдно свататься. Летчики, конечно, поняли, что перед ними тихий сумасшедший, и всё рассказали мне, поскольку я часто летаю по этой линии, и уже сдружился с ними. После этого я строго поговорил с Кенжи, предупредив, чтобы он не докучал чужим людям, если не хочет оказаться в психушке.

– И что он вам ответил?

– Сказал, что не сумасшедший. Что действительно нашел сокровище Мухаммада. Нашел, когда работал в управлении ирригации. Экскаватор, мол, копал глубокую траншею и ковшом вскрыл тайник, с самого края. Земля тут же осыпалась, и никто не заметил тайника, кроме него. Вечером он пришел с лопатой, подкопал немного и обнаружил золото. Много золота. Целую неделю перепрятывал его по ночам. Затем подал заявление на увольнение. Хотел начать подготовку к свадьбе. Ведь теперь он был богатым человеком. Он также сказал, что не собирался оставлять себе всё золото. Оставил бы, сколько нужно для жизни ему и его будущей семье, а остальное сдал бы государству с условием, что золото будет потрачено на нужды детских учреждений в автономной республике. Но этим планам не суждено было сбыться, поскольку в последний день работы с ним произошло это несчастье. – Амангельды сощурился: – Скажите, мог ли я поверить в подобные чудеса?

– Почему он не доверился вам сразу? Почему обратился к летчикам?

– Он сказал, что на этом золоте лежит проклятье. Ведь едва он успел перепрятать его, как лишился собственного лица. По его мнению, если бы он доверился мне или кому-либо из добрых знакомых, то всех нас постигла бы страшная участь, ибо за этим сокровищем стоят темные силы. Кенжи уверовал, что золото может дасться в руки лишь человеку пришлому, человеку другой веры. Поэтому, добавил Кенжи далее, мне лично он больше ничего не скажет, ради моего же покоя и покоя моих родственников… Но если ему удастся сделать себе новое лицо и жениться, то он впоследствии облагодетельствует весь поселок, поскольку будет уверен, что чары злых сил развеялись. В Нукусе я поговорил со знакомым врачом-психологом, и тот сказал, что это мания, вызванная сильным стрессом после неизлечимой травмы, усугубленная навязчивым желанием вернуть себе утраченную внешность, – улыбка вовсе исчезла с лица Амангельды. Он вздохнул: – Да, в тот период я искренне верил, что Кенжи – тихий сумасшедший. Теперь вижу, что ошибался, – неожиданно заключил мой собеседник.

– Что заставило вас переменить свое мнение?

– Те события, которые произошли в Казахдарье вскоре после вашего визита.

В этот момент у меня возникло ощущение, что сейчас я услышу нечто необычное.

– В один из дней, вскоре после вашего отъезда, Кенжи отправился куда-то на своем мотоцикле. Вернулся много часов спустя в страшном волнении. На нем не было ни плаща, ни шляпы, без которых он никогда не появлялся перед людьми. Бинты, которыми он маскировал свое лицо, наполовину размотались. Мотоцикл он бросил посреди площади, а сам принялся бегать кругами, комкая какой-то лист бумаги и выкрикивая: “Дейгиш! Дейгиш! Я знаю, его накликал джинн!” Его пытались успокоить, но он продолжал кричать, не узнавая никого из односельчан. И тогда все поняли, что этого человека охватило настоящее безумие, и что надо срочно везти его в больницу, в Чимбай…

– Дейгиш? – переспросил я. – Что означает это слово?

– Нужно родиться в наших местах, чтобы понимать, что такое дейгиш, – ответил мой собеседник. – Дейгиш – это процесс разрушения берегов Амударьи. Вы, наверняка, знаете, что река течет в глинистом русле и сама несет много тяжелой глины. Пласты глины вдоль берегов размягчаются, становятся податливыми и, наконец, сами текут, как вода. Многотонные глыбы земли с грохотом рушатся в воду, среди быстрых волн кружатся и старые коряги, и цветущие фруктовые деревья. В мутный поток сползает целый участок берега вместе с дамбами, садами и постройками, и река, всё еще могучая, уносит его прочь, в открытое море. Это и есть дейгиш.

– Следует понимать, что Кенжи спрятал клад где-то на берегу Амударьи, а река вдруг унесла весь этот берег вместе с кладом? – предположил я.

– Похоже, что так. И это сделало его истинно безумным.

– А что за бумагу он комкал в руках?

– Это была схема, на которой он обозначил место нового тайника. Впрочем, теперь ценность этой бумажки невелика. Если хотя бы часть монет и задержалась у какой-нибудь коряги, то всё равно очень быстро утонет в вязкой глине. Амударья – одна из самых мутных рек на планете, в ней не могут работать ни аквалангисты, ни водолазы. – Он помолчал и добавил: – Тысячелетиями на берегах Аму возникали и гибли великие цивилизации, здесь проходил участок великого шелкового пути. Эта пустынная земля видела груды сокровищ. Быть может, когда-нибудь, когда будет создана техника нового поколения, способная видеть сквозь землю, и удастся исследовать русла реки, как существующее, так и бывшие, и тогда сделанные здесь находки потрясут воображение современников и, кто знает, заставят иначе взглянуть на историю древних веков.

– Но почему он решил, что нашел клад именно Мухаммада? – спросил я.

– Не забывайте, что Кенжи – историк по образованию. Добавлю: весьма знающий историк. Надо полагать, среди его находок содержалось нечто, что конкретно указывало на последнего хорезмшаха…

Вскоре я услышал про дейгиш еще раз – от речника с буксира “Новороссийск”. Этот буксир проводил 500-тонные баржи с материалами для строящейся Тахиаташской плотины. Утром бакенщик прошел на катере по реке, выставляя свежие вешки из травы и лозы. Менее чем через два часа буксир “Новороссийск” с баржами, шедший по этому же фарватеру, прочно сел на мель. Буквально на глазах речников дейгиш намыл крупный остров посреди реки.

По версии автора “Чингисхана” В.Яна, хорезмшах Мухаммад был трусоватым и никчемным правителем.

Так ли это?

За годы своего правления (1200-1220) Мухаммад провел немало походов и сражений, мечом раздвинув пределы своих владений, включив в них Афганистан, почти всю территорию Ирана, другие земли. На юго-востоке граница его державы проходила по реке Инд. После битвы в 1210 году на реке Талас с кара-китаями имя Мухаммада писалось в официальных документах с добавлением титула “Искандари дуюм” (то есть, второй Александр Македонский).

Почему же опытный полководец бежал, так и не дав монголам генерального сражения?

Дело в том, что Чингисхан повсюду в Хорезме не только имел своих шпионов, действовавших под видом купцов, но и скупал на корню местную знать. По-видимому, Мухаммад опасался не столько Чингисхана, сколько собственных приближенных, их предательства. Ведь даже родная мать хорезмшаха, властная и энергичная Туркон-хотун, затевала заговоры против собственного сына. Потому и бежал тот, кого еще недавно придворные льстецы почтительно именовали “Искандари дуюм”.

Логично предположить, что накануне своего вынужденного побега Мухаммад, никому уже не доверявший, надежно спрятал свои несметные сокровища. Скорее всего, в нескольких тайниках.

Быть может, несчастный Кенжи и вправду нашел один из них?

Глава 6 На периферии империи-1961

На сцену, краснея от смущения, вышла девушка в вязаном свитере и с красными бусами на шее. Аккордеонист сел на табуретку, вопросительно посмотрел на певицу. Та кивнула. Пальцы застучали по пожелтевшим костяным клавишам трофейного аккордеона вступление. Женщина немного замешкалась в начале, но тут же догнала аккомпанемент.Первый раз я увидел ее в декабре. После басни Сергея Михалкова «Крот-бюрократ» конферансье, он же замдиректора клуба, объявил, подглядывая в бумажку: – А сейчас сотрудник планового отдела завода Ильича Мария Боголюбова споет песню «Голубка». Слова Болотина и Сикорской, музыка Ирадье.

И ты мне в слезах шепнула, любовь моя…– Когда из твоей Гаваны уплыл я вдаль, Лишь ты угадать сумела мою печаль. Заря золотила ясных небес края,

Голос у нее был не очень сильный, но красивый, чуть с хрипотцой. Она так старательно пропевала текст, что зал притих. До этого, узнав, что вместо кино будет концерт, мы хотели уйти. Но после первого куплета мне захотелось остаться в этом зальчике.

Ты мои перья нежно погладь рукою… – Где б ты ни плавал, всюду к тебе, мой милый, Я прилечу голубкой сизокрылой, Парус я твой найду над волной морскою,

Мария продолжала петь:пела она, и я явственно представлял голубое море, парусник, солнце, себя на палубе, чаек и, конечно, голубку, которая садилась на мою ладонь. От мелодии, которую я уже слышал по радио, хотелось плакать. Аккорды песни и мелодия «…любовь моя-а-а-а…» проникали до глубины души. Я быстро вытер слезы и оглянулся – не видел ли кто-нибудь из друзей моей слабости. Мы с пацанами и девчонками со двора в тот декабрь почти каждый день бегали в старинное здание САНИИРИ, что расшифровывалось как Среднеазиатский научно-исследовательский институт ирригации. В этом здании, похожем на замок, до революции располагался «Охотничий домик» для офицеров. А в советские времена в институте обычно организовывали избирательные участки. Крыльцо украшалось кумачовыми лозунгами, плакатами, портретами кандидатов в депутаты Верховного Совета с подробными биографиями. Обычно в начале вечера сухонький старичок из общества «Знание» читал лекцию о международном положении, в которой он разоблачал американских империалистов, германских реваншистов в лице Конрада Аденауэра и ревизионистов типа предателя югославского народа Иосифа Броз Тито. Потом крутили кино. Киномеханик передвижки заправлял переносной проектор, выключал верхний свет, и волшебный луч вырывался на экран-простыню. И, затаив дыхание, мы самозабвенно смотрели фильмы преимущественно о гражданской войне или о героях-разведчиках. Некоторые фильмы смотрели по несколько раз, и в том месте, где фашистский генерал поднимал бокал со словами: «За победу!» – мы хором отвечали из темного зала: «За нашу победу!». Но сегодня вместо кино был концерт художественной самодеятельности. На улице было холодно и неуютно, а здесь топилась огромная изразцовая печь, и было приятно чувствовать под собой мягкость старинных потертых кресел и разглядывать лепнину на охотничью тему под сводами небольшого зала. Меньше месяца оставалось до денежной реформы, четыре месяца до ликования по поводу полета Юрия Гагарина в космос и три месяца до моего четырнадцатилетия. Уже кое-где висели транспаранты «С Новым, 1961 годом!», и я с волнением открывал для себя, что если перевернуть эту магическую цифру, она снова станет – 1961!

Дальнюю песнь твою.– О, голубка моя, будь со мною, молю, В этом синем и пенном просторе, В дальнем родном краю. О, голубка моя, как тебя я люблю, Как ловлю я за рокотом моря

– Я? Бухая? Это ты, Лолка, танцевать не умеешь! Ну-ка, продолжим! – и, крепко схватив сопротивляющуюся женщину, Мария продолжила танец.Она закончила петь и как-то неловко поклонилась. Зал зааплодировал. Раскрасневшаяся, взволнованная, она спустилась со сцены и прошла мимо меня. Смешанный запах духов и жаркого тела на мгновение обдал меня необыкновенной волной. Прошла зима, весна, и уже кончалось лето. А ночами мы вглядывались в темное небо и среди звезд искали проплывающие огоньки спутников. Почти каждый августовский вечер мы ходили в парк Тельмана. Иногда с родителями, но чаще с друзьями. Маршрут наш не имел никакой логики и смысла. Мы бродили по парку, оказываясь то в одном месте, то в другом. Если не было денег, перелезали через забор летнего кинотеатра и смотрели фильмы или стояли у решетки платной танцплощадки, с интересом разглядывая в толпе кучку «стиляг». У них были узкие брюки, «коки» на головах и яркие рубашки. Пока среди танцующих мрачно ходили дружинники с красными повязками на рукавах, они, как и все, танцевали вальсы или в крайнем случае танго. Обычно трубач громко кричал, в который раз повторяя свою заезженную шутку: «А теперь танго-орангутанго!» И все каждый раз смеялись. И начиналась «Кумпарсита». Но когда дружинники уходили, один из «стиляг» давал знак музыкантам, звонко щелкнув пальцами: «Давай, Гарик!» «От Москвы и до Калуги мы танцуем буги-вуги!» Задавала ритм ударная установка, ухал контрабас, звонко выводила труба. И толстые подошвы ребят, и каблучки девушек словно вырвались на свободу. Танцевали и буги-вуги и рок-н-ролл. «Ван, ту, фри, фо, файф о клок! Рок! Рок!» Крики, заливистый свист, пыль столбом! Но прибегали грозные дружинники – теперь уже с милиционером в белой форме и сдвинутой на затылок фуражке. Он свистел в латунный свисток. «Прекратить!». И снова на танцплощадке звучали размеренные вальсы, допустимые фокстроты Цфасмана и «Ландыши»… Белого мая привет… Нам становилось неинтересно, и мы уходили. В раковине эстрады играл марши военный духовой оркестр. А на освещенном пятачке площадки в центре главной аллеи парка, покрытом утоптанным красным песком, под баян танцевали пенсионеры и уже немолодые женщины. Кавалеров не хватало и женщины «за тридцать» танцевали друг с другом, «шерочка с машерочкой». Та, что была крупнее и выше, изображала мужчину. Отставив мизинчик правой руки на спине партнерши, она вела подругу и, далеко отведя левую руку, задавала ритм танца. «Женщина» обычно склоняла голову на грудь, доверчиво и покорно. Слепой баянист выводил мелодии прошлых лет: «Сердце, тебе не хочется покоя…», «Брызги шампанского», и мы обычно с равнодушным хихикианьем пробегали мимо этой толпы, пахнущей дешевым одеколоном и нафталином. Эта имитация жизни, эта «ненастоящесть» происходящего раздражали нашу юношескую самоуверенность. Эти убогие, как нам тогда казалось, танцы под хриплые звуки прохудившихся мехов баяна вызывали если не презрение, то уж точно ощущение «полной лажи и туфты»… Пройдет время, прежде чем это высокомерие юности растворится, и ты вдруг отчетливо вспомнишь этих странно танцующих друг с другом женщин и поймешь, что это живые жертвы той недавней войны. Несчастное поколение девчонок, не успевших познать чувства любви, не разделивших со своими парнями любовного ложа. С теми, кто остался где-то далеко растерзанным в воронках из-под многотонных бомб, расстрелянным в бессмысленной атаке, истекшим кровью в полевых госпиталях, кончившим жизнь в плену… Просто исчезнувшим. Не вернувшимся. Оставшимся только на фотокарточках. …Баянист играл «Землянку»: «Бьется в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза…» На лацкане кургузого пиджачка тускло поблескивала медаль «За взятие Будапешта». Мы уже почти пробежали мимо, когда я вдруг услышал: «Хасанчик, хватит тоску нагонять!» Я остановился на знакомый голос и оглянулся. Это была та самая девушка, что пела зимой на избирательном участке. «Голубка»… Баянист согласно кивнул. – Хорошо, Маша… – он отпил из кружки пива. – Какую пластинку хочешь? – «Голубку»… Хасанчик начал играть знакомую мелодию. Мария подхватила свою подружку, маленькую и невзрачную женщину, и, танцуя, стала тихонько подпевать: «О, голубка моя, как тебя я люблю, как ловлю я за рокотом моря дальнюю песнь твою». Белое шелковое платье с рюшечками на плечах колыхалось от чувственных па танго, свисали те же красные бусы, когда она наклоняла партнершу, подхватывая ее под талию. Туфельки с ремешком, белые носки. В какой-то момент она оступилась и, потеряв равновесие, женщины повалились на песок. Все рассмеялись. – Хватит! – отряхиваясь, раздраженно оглядываясь по сторонам, сказала ее некрасивая подруга. – Ты совсем бухая! Мария вдруг расхохоталась.