Дело было в Средней Азии…

Ланиус Андрей

Дело было в Средней Азии…

Глава 1 Палата на троих

Для меня так и осталось загадкой, по каким каналам мой редактор узнал о моем недавнем визите в поликлинику, как и о том, что врачи обнаружили у меня незначительные нарушения сердечной деятельности.

Помнится, я никому не рассказывал об этом, кроме двух-трех близких друзей.

Тем не менее, как-то под вечер он вызвал меня в свой кабинет и с заговорщицким видом сообщил, что выхлопотал путевку в кардиологический центр, лучший не только в Ташкенте, но и во всей Средней Азии! Мол, там тебя, парень, всесторонне обследуют, «подремонтируют», если нужно, и поставят на ноги. И тогда уж, давай, паши на ниве журналистики безо всяких жалоб (а я вроде и не жаловался)!

Надо сказать, что Николай Федорович Тимофеев, редактор «Правды Востока», отличался прямо-таки фанатичной требовательностью во всем, что касалось работы. Он страшно не любил, когда у него отпрашивались на день-другой по семейным обстоятельствам; метал громы и молнии, узнав, что кто-либо из журналистов запаздывает из отпуска.

Но если речь касалась здоровья сотрудников, то он проявлял прямо-таки ангельскую заботу.

Мне оставалось лишь смириться с нежданной перспективой.

И вот я уже иду больничным коридором, только что завершив тягостный ритуал переодевания.

На мне – серый халат без пуговиц, но с поясом, и мягкие войлочные тапочки.

В таком наряде дальше проходной не уйдешь, притом, что на дворе стоит слякотная азиатская зима.

– В двадцатую палату! – после недолгой паузы распорядилась дородная медсестра, которой я протянул сопроводительные бумаги.

В ней чувствовалась строгая хозяйка, не бросавшая слов на ветер.

Однако же металл в ее голосе зазвенел чуточку фальшиво.

Палата, куда меня определили, наверняка, имела какую-то сомнительную особенность, подумалось мне.

Гадать, однако, не имела смысла, и я отправился на поиски своего нового пристанища.

Идти далеко не пришлось.

Обитель под двадцатым номером находилась сразу же за холлом, в котором трещал черно-белый телевизор.

Наслышанный о престижности сего лечебного заведения, я полагал, что найду здесь некие чудеса комфорта, быть может, даже пальму в кадке, но нет, всё было, как в обычной городской больнице.

По углам небольшой комнаты стояли три кровати, рядом с каждой – тумбочка и табуретка, в центре – стол, в ближнем свободном углу на стене висел умывальник.

Вот, собственно, и вся «роскошь».

На кровати у окна сидел в таком же, как и у меня, халате сухощавый узбек лет пятидесяти.

Его лицо – бледно-розовое, скуластое, со впалыми щеками и острым с горбинкой носом выглядело суровым. На его бритой голове сидела потертая тюбетейка.

Стало быть, он и есть один из моих компаньонов?

Мы поздоровались, и я сообщил о факте своего вселения, попросив указать свободную койку.

Поднявшись, он бойко заговорил по-русски.

Я понимал с трудом, ибо на его заметный акцент накладывалась манера изъясняться скороговоркой, словно он сыпал горохом. Полагаю, что когда он беседовал на родном языке с соплеменниками, те тоже улавливали далеко не всё из его стремительной, как бурный поток, речи.

Тем не менее, я усвоил, что его фамилия Халилов, что он работает трактористом в пригородном совхозе, и что путевку в больницу ему выхлопотал директор.

Затем Халилов умолк, ожидая, очевидно, ответной реакции.

Но я и рта не успел раскрыть.

Дверь резко распахнулась, и в палату широко шагнул низенький, с выпирающим животом, восточный мужчина зрелого возраста. На его лунообразном лице со вскинутыми бровями сияла лучезарная улыбка. Полы просторного, не по росту халата свисали едва не до пят, придавая владельцу довольно комичный вид.

Голова у вошедшего тоже была бритой. На ней тоже сидела тюбетейка, но имевшая иной узор, чем у Халилова.

Ну вот, теперь вся палата в сборе!

Усевшись на свою кровать, низенький с минуту молчал, изучая меня, затем хлопнул себя по животу и радостно воскликнул:

– Курсак полный, хорошо! – Сощурил выпуклые карие глаза: – Новый сосед? Хорошо! Как зовут? Хорошо! – ткнул себя пальцем в грудь: – Хушбактов! Хорошо!

Тут же он принялся что-то горячо рассказывать, сначала на русском, которым он владел на уровне «твоя – моя», но постепенно переходя на родной язык.

Голос у него был звонкий, дикция отменная, но я, как ни вслушивался, не мог уловить ни одного знакомого слова, хотя, прожив в этих краях не один год, знал сотню-другую наиболее ходовых узбекских терминов и выражений.

Зато Халилов внимал рассказчику с заметным интересом, согласно кивая в такт.

Нежданно Хушбактов прервал свой монолог и вышел так же стремительно, как и вошел.

Халилов со смущенной улыбкой кивнул ему вслед:

– Что он говорил – я ничего не понял… – И, видя мое недоумение, пояснил: – Он таджик…

Так вот оно что: судьба свела в одной палате представителей трех разных языковых групп!

Хотя узбеки и таджики – соседи, но языки у них разнятся так же существенно, как, например, русский и немецкий.

Узбекский относится к тюркским языкам, которые, в свою очередь, входят в алтайскую семью языков.

Таджикский же язык, родственный персидскому, или фарси, относится к иранской группе индоевропейской семьи языков.

В нашей двадцатой палате двуязычным мог считаться только Халилов, да и то с определенной натяжкой. На фарси он не говорил совсем.

Хушбактов, как сообщил мне тракторист, владел узбекским еще в меньшей степени, чем русским. Этот простой чабан приехал из степного района, где компактно проживали таджики, общаясь, в основном, между собой.

Я, со своей стороны, мог, конечно, построить на узбекском две-три простейшие фразы, но не более того.

Между прочим, знал я и два-три десятка слов на фарси, которые усвоил, прожив несколько месяцев в прекрасном городе Ленинабаде (Ходженте). Но они, эти звучные слова, относились, главным образом, к области национальной кухни.

Однако разноязычие подопечных не могло бы смутить дежурную медсестру. На Востоке это самое обычное дело. Так в чем же загадка ее дрогнувшего голоса?

Секрет открылся мне поздним вечером.

Едва Хушбактов преклонил голову к подушке, как помещение наполнилось громким, в определенном смысле художественным храпом – со свистом, переливами и трелями.

Бедняга Халилов лишь вздыхал, и по его реакции я понял, что эти рулады повторяются из ночи в ночь.

Догадался я и о том, что коварному эксперименту на выживание подвергались до меня и другие несчастные.

Очевидно, они, мои предшественники, добились-таки перевода в другие палаты.

Оттого-то медсестра-хозяйка и посмотрела на меня так оценивающе: ей нужно было заполнить «отказное» койкоместо!

Ладно, с решимостью обреченного подумал я!

Как-нибудь промаюсь бессонную ночь, но с утра подниму бунт! Они еще пожалеют, что безо всякого предупреждения устроили мне испытание храпом!

С этой мыслью, неожиданно для себя, я крепко уснул.

Спал я до утра, как убитый, и открыл глаза с ощущением, будто заново родился на свет.

Приходилось мне где-то читать, что японцы изобрели прибор против бессонницы, имитирующий шум дождя.

Быть может, храп Хушбактова сыграл роль японского аппарата?

Сам «возмутитель спокойствия» уже чинно сидел за столом и подкреплял силы, макая сухую лепешку в пиалу с чаем.

Вид у моего компаньона был такой благостный, что мне сделалось неловко за вчерашние людоедские планы.

Я уже не испытывал ни малейшего желания устраивать бучу, притом, что утратил мотив для этого.

Какой смысл менять палату, где так крепко спится?!

На своей тумбочке я обнаружил направление на анализ крови с грозным предостережением: «Не кушать!»

– Проснулся, друг? – кивнул мне Хушбактов. – Чай будем пить! Хорошо!

– Нет! Нельзя чай! – Халилов помахал над головой таким же, как у меня, направлением. – Написано: «Не кушать!»

– Халилов, не кушать! – по-детски залился смехом наш толстяк, добавляя в пиалу чай из расписного фарфорового чайничка.

В прежней манере мне поведали, что беднягу Халилова уже в третий раз направляют на один и тот же анализ, теряют бумажки, наверное. Только он соберется почаевничать, а тут несут направление – «Не кушать!»

Вдвоем с Халиловым мы направились в лабораторию.

Процедура оказалась недолгой, и вскоре мы присоединились к нашему весельчаку.

За ароматным зеленым чаем, подкрепляя слова жестами, мои новые друзья посвятили меня в тонкости больничных порядков.

Как я понял, скучать здесь не приходилось, поскольку на каждую процедуру существовала очередь. Пока отстоишь в одной, потом в другой, пока пройдешь нужные кабинеты, – уже обед, а там, туда-сюда, и вечер. В свободное время, если позволит погода, можно погулять по дорожкам старого парка, который примыкает к больнице. На каждом этаже есть телевизор, внизу работает библиотека, а в клубе, рядом со столовой, по вечерам показывают кино.

Было бы здоровье!

Я вдруг поймал себя на мысли, что понимаю своих компаньонов гораздо лучше, чем вчера.

Хушбактов храпел ночи напролет.

Медперсонал, во всеоружии ожидавший моего путча, начал взирать на меня как на образцового пациента.

Через несколько дней у меня появилось ощущение, будто я давным-давно обитаю в пределах этого лечебного комплекса.

Я уже в точности знал, куда ведет та или иная лестница, какой вид открывается из торцевых окон на этажах, да и лица встречаемых в коридорах врачей казались знакомыми все до единого.

Вместе с тем, я вдруг поймал себя на мысли, что без особого напряжения воспринимаю речь моих компаньонов, как и они – мою, хотя полиглотом никто из нас за это время не стал.

Очевидно, когда разноязычные люди вынуждены обитать вместе, и при этом заинтересованы в осмысленном общении друг с другом, то в подсознании включаются некие скрытые резервы взаимопонимания.

В первой половине дня мы, лечащийся народ, кочевали из одного процедурного кабинета в другой, занимали очередь друг для друга, делились всякой полезной для здоровья информацией.

Хушбактов так и норовил увильнуть от лечебной гимнастики, изображая мучительные судороги икроножной мышцы. Впрочем, судороги мгновенно проходили, едва заканчивался гимнастический сеанс.

Вечернюю скуку скрашивали совместные походы к источнику минеральной воды, расположенному в парке, но главное, приключенческие киноленты, которые крутили в клубе на сон грядущий.

Как-то раз после очередного сеанса мы уселись за вечерний чай.

Еще свежи были впечатления от динамичной интриги, где, в частности, фигурировала потайная кнопка, посредством которой главарь банды подавал сигнал сообщникам.

Расписной фарфоровый чайничек опустел уже наполовину, когда мы вдруг, все разом, заметили на стене маленькую черную кнопку.

Вероятно, мы видели ее и раньше, но не «цеплялись глазом», а вот сейчас, после фильма с погонями, перестрелками и тайными знаками, она привлекла наше самое пристальное внимание.

Ближе других к ней сидел Халилов.

Подчиняясь внезапному, какому-то озорному порыву, он поднялся, подошел к кнопке и со значением потрогал ее.

– Если нажму, вдруг милиция прибежит?!

– Нажми, Халилов! Хорошо! – одобрил Хушбактов.

Халилов еще раз посмотрел на нас, как бы заручаясь нашей поддержкой, и, коротко утопив кнопку, тут же отдернул руку.

В наступившей тишине мы провели минуту-другую.

Ничего не произошло.

– Это не звонок! – заявил Халилов. – Просто кнопка.

– Правильно, кнопка! – согласился Хушбактов. – Хорошо!

– Конечно, просто кнопка, – Халилов снова утопил ее, но теперь для верности подержал палец дольше.

И снова – никакой реакции.

Кнопка определенно не имела конкретных функций. Так, избыточная деталь интерьера, невесть зачем установленная в палате.

Прошло минут сорок, а то и больше. Мы допили чайник до последней капли, как и положено в Средней Азии. Халилов заварил свежий напиток. Про кино мы уже не вспоминали, разговор давно перешел на другие темы.

Внезапно дверь распахнулась.

За порогом стояла та самая сестра-хозяйка. Она строго оглядела нас поверх очков:

– Что у вас случилось?

– У нас? Ничего…

– Вижу! Зачем же с кнопкой балуетесь?! А еще взрослые люди! Как дети, честное слово! – она величественно удалилась.

Пристыженные, мы переглянулись. Перевели взгляд на злополучную кнопку, переглянулись снова.

– Работает, оказывается, – с неподражаемой интонацией удивился Хушбактов.

Еще какой-то миг держалась тишина, а затем нас троих, всех одновременно, одолел приступ безудержного веселья.

Мы хохотали до слез, до коликов, до исступления, покатывались, буквально умирали со смеху.

Я и представить не мог, что серьезный, степенный Халилов может так смеяться!

Хушбактов и вовсе повалился спиной на кровать и задрыгал короткими ногами, в такт этому неистовому извержению энергии веселья.

То и дело кто-нибудь один пытался остановиться, но, переглянувшись с двумя другими, хохотал еще пуще прежнего.

И для этого не требовалось никаких слов.

Однажды после обеда Халилов с таинственным видом занес в палату объемистый узел, который ему скрытно передал кто-то из родственников.

Развязав свою ношу, он извлек наружу пальто, черный в светлую полоску костюм, ботинки.

Неужели собрался в «самоволку»?

Халилов отличался дисциплинированностью, свято соблюдал все предписания медперсонала.

Но та поспешность, с которой он принялся переоблачаться в «гражданку», не оставляла сомнений относительно его намерений.

– Завтра свадебный той, – объяснил он. – Племянник женится. Плов надо делать.

– Когда вернетесь?

– Завтра. Утром. Будут сегодня спрашивать, скажи: вышел, здесь ходит, туда-сюда. Хоп? – он определенно нервничал.

– Не беспокойтесь, придумаем что-нибудь…

Волнение Халилова выглядело преувеличенным. Многие городские пациенты регулярно отлучались домой. Персонал смотрел на это сквозь пальцы, если, конечно, нарушитель вел себя тактично, с пониманием своей вины, а не наглел, проходя мимо дежурной в цивильной одежде. Благо, из нашего коридора имелся боковой проход в другое отделение, а уж там несложно было выдать себя за обычного посетителя.

Знал я, конечно, и о том, что свадебный той (в буквальном смысле, пир) – дело святое и, вместе с тем, хлопотное. Первая партия гостей садится за стол еще до шести утра. К этому моменту должно поспеть главное угощение – плов, который начинают готовить ночью, а разделка продуктов идет с вечера. Притом, готовить обязательно должен мужчина, признанный в своем кругу повар, который не передержит громадный котел плова, рассчитанный на пятьсот, а то и тысячу порций. Видимо, Халилов был выдающимся мастером по этой части, раз его сочли необходимым вытребовать из больницы.

Наступивший вечер мы провели с Хушбактовым вдвоем.

Нежданно для меня неунывающий весельчак повел серьезный разговор.

– Сколько денег платишь массажистке? – сощурился он так усердно, что его круглые глаза превратились в щелочки.

Массажистке, крупной белокурой даме, у которой мне было предписано пройти восемь сеансов, я не платил ничего, да и не собирался платить, хотя имел намерение по выписке преподнести ей букет цветов и коробку конфет – за ее чудодейственное мастерство.

Ничего этого своему собеседнику я объяснять не стал, а просто пожал плечами.

– Я даю два рубля! – признался Хушбактов, хлопая себя по груди. – Не дам – совсем плохо делает. Чуть-чуть руками туда-сюда, всё, иди, гуляй! Надо десять рублей давать, как Халилов. Тогда хорошо делает… – Он задумался, отхлебнул чай и пытливо вскинул на меня свои карие глаза, по-прежнему сощуренные. В них читалось недоверие. Он явно полагал, что я хитрю, скрываю от него свои истинные расчеты с массажисткой. – А за место сколько платил?

– Какое место? – не понял я.

– Сюда. Больница.

– Нисколько и никому я не платил! – этот разговор нравился мне все меньше.

– Конечно! – крякнул он. – Ведь ты – газета! А я двести рублей платил… Ходил-ходил, месяц ходил, три ходил, год ходил. Сердце болит. Врач смеется: нет путевка! Я двести рублей конверт ложил, врачу давал. Врач смеется: есть путевка!

– Напрасно вы это сделали, – ответил я. – Надо было обратиться в милицию. Схватили бы за руку вашего врача-хапугу!

– Э, милиция… – непередаваемо брезгливое выражение появилось на его круглом лице. Он подумал немного и добавил: – Газета не всё знает. Но они боятся газету…

Я не стал выспрашивать его, кто такие «они», и некоторое время мы пили чай в молчании.

Уже перед сном Хушбактов снова обратился ко мне:

– Друг, дай свой адрес! Лето будет, приеду. Есть дело. Буду рассказывать. Ты будешь писать. Большой шум будет. Поможешь?

Я дал ему свой редакционный телефон.

Он бережно спрятал бумажку:

– Хорошо!

Халилов вернулся, когда мы собирались на завтрак.

По его благодушному виду чувствовалось, что все обошлось как нельзя лучше.

Явился он не с пустыми руками, водрузив на стол весьма объемистый узелок.

– Никто не искал, голова не морочил?

– Нет, все тихо.

– Хош! В столовую не ходите!

Переодевшись, он спрятал цивильную одежду в тумбочку и облачился в больничный халат.

Затем развязал узелок.

На свет появилась большая каса, закрытая сверху свежайшими лепешками домашней выпечки, из тандыра. Не составляло труда догадаться, что под лепешками томится еще теплый плов. В узелке уместились также пакеты с самсой, изюмом, курагой и сушеной дыней.

Уж какая тут столовка!

Сам вид свадебного плова сулил праздник живота. В общей массе выделялась каждая рисинка, то там, то тут проглядывали оранжевые полоски моркови вперемежку с изюмом и нутом, а сверху громоздились крупные куски мяса, источая непередаваемый аромат.

Халилов тщательно вымыл руки и принялся расщипывать мясо на меньшие порции.

Затем, как водится на Востоке, мы выпили по пиале чая, заедая изюмом и сладостями. И только после этого приступили к основному блюду.

Мои сотрапезники вооружились ложками, и я не мог не оценить их деликатности. Ибо нет большего удовольствия для восточного человека, чем отведать умело приготовленный плов руками, почувствовать его прелесть не только языком, но и кончиками пальцев. Зная, однако, что русские даже к плову садятся с ложкой, оба они, не сговариваясь, уважили чужой обычай.

Когда от плова не осталось даже рисинки, Хушбактов покинул нас, отправившись на утреннюю процедуру.

Мы с Халиловым остались вдвоем.

– Значит, свадьба проходит хорошо? – поинтересовался я из вежливости.

– Хорошо, – почему-то вздохнул он. – Я плов делал, утром сам попробовал и сразу уехал. Днем еще одного барана будут резать. В обед будут гости. На ужин будут гости. Много гостей. Племянник работает в городе, приедут сотрудники. Автобус уже заказали, – он принялся загибать пальцы: – Невеста работает в городе, тоже автобус заказали. Русские тоже будут.

– Расход, выходит, большой.

– Большой, – снова вздохнул он. – Десять тысяч. Двенадцать тысяч. Может, больше. Надо еще платить тамаде, музыкантам, артистам, надо сделать подарки уважаемым гостям…

Возникла некая минута откровения, и я задал вопрос, который не стал бы задавать при других обстоятельствах:

– Где же взять такие деньги?

– Немножко копить нужно. Много-много лет. Еще родственники помогут. Родственников много – один даст немножко, другой немножко, получится много. Есть еще друзья, есть добрые соседи – тоже дадут, не обидят. Можно собрать! – уверенно заключил он.

– Но ведь долг надо вернуть?

– Обязательно! Но потом. У них – тоже дети, тоже надо свадьбу играть.

– Значит, работать всю жизнь на свадьбу?

– На свадьбы! – поправил он меня и с гордостью похлопал себя по груди: – У меня – семь сыновей! Пятерых уже женил. Еще один сын – в армии служит, самый младший – в школу ходит. Их тоже надо женить.

– Сочувствую вам…

Он пристально посмотрел на меня:

– Э, слушай, друг, зачем столько хлопка нужно?! Вся земля – для хлопка, вся вода – для хлопка… Всё мало и мало! Какой тут секрет?! Э, хорошо можно жить! Почему не хотим хорошо жить?! – Он понизил голос, словно доверяя мне сокровенную тайну: – Мой приусадебный участок – шесть соток. Он мою семью кормит. Я имею с участка больше, чем из совхоза. А дали бы мне двадцать соток, я бы всех сыновей спокойно женил, каждому дом построил бы, все долги заплатил бы…

– Сочувствую вам… – снова повторил я.

(А что мне еще оставалось?)

Тут же я ощутил, что моя сугубо нейтральная реплика вроде как задела его за живое.

– У вас, у русских, дешевые свадьбы, зато живут вместе мало! – с какой-то даже горячностью заявил он. – Чуть что: развод! А у нас развод редко бывает!

Что ж, в моем арсенале тоже имелся весомый аргумент:

– Ладно, развод у вас бывает редко, согласен. А вот скажите мне по-честному: в ваших семьях, после всех этих дорогих свадеб и больших долгов, молодые всегда живут в любви и согласии, душа в душу? Не бывает так, что они просто вынуждены терпеть друг друга до самой старости?

Его напряженность исчезла так же внезапно, как и вспыхнула, и он ответил вполне покладисто:

– Ладно, пускай! Дорогая свадьба, дешевая свадьба – неважно! Но у нас, во всех семьях, много детей, а у вас, у русских, один-два. – Он покачал головой: – Это ваша беда, друг! Беда русских. Вы должны подумать об этом, пока не поздно…

Тут распахнулась дверь, и в палату вкатился наш неунывающий Хушбактов.

– Халилов, не кушать! – весело заливался он, приплясывая и размахивая в воздухе бумажкой.

Халилов, взяв у него направление на очередной анализ, какое-то время изучал его, затем перевел дух:

– Это не сегодня! Это завтра утром!

А Хушбактов, между тем, склонился к моему уху и, оборвав беспечный смех, прошептал:

– Газета – хорошо! Москва – хорошо! Наши баи боятся Москву, боятся газету! Не забудь, друг! Как лето придет, обязательно буду ехать! Жди гостя!

Хушбактов так и не приехал.

Осенью того же года загадочной смертью умер Рашидов, правивший республикой почти четверть века, а вскоре началась раскрутка печально известного «узбекского дела».

По моим сведениям, следователи побывали в том районе, где Хушбактов пас своих овец.

Не исключаю, что мой чабан нашел для себя весьма заинтересованных слушателей.

Не встречался мне больше и Халилов.

Ну, а, спустя какое-то время, произошли события, вихрь которых вроде бы начисто стер из моей памяти эту неброскую историю.

Да что там!

Обо всем среднеазиатском периоде своей жизни я старался не вспоминать на протяжении многих лет.

Думал, никогда и не вспомню уже.

Но что-то переменилось с той поры, когда на улицах Питера появились молчаливые, напряженные, неконтактные, почти не владеющие русскими языком группы гастарбайтеров из того солнечного края, который я так любил когда-то.

Много раз, вглядываясь в смуглые лица идущих мне навстречу восточных ребят, я не мог отделаться от ощущения, что кто-то из них – внук либо иной родственник Халилова или Хушбактова.

Но если они здесь, значит, Халилов так и не получил свои двадцать соток, а Хушбактов так и не нашел правды?

Иногда я пытался втянуть этих молодых людей в беседу, вызвать их интерес тем обстоятельством, что я сам жил когда-то там, где они родились, что я даже могу задать им простой вопрос на их родном языке.

Однако я остро ощущал, что все мои потуги оставляют их равнодушными.

Сами же они никаких вопросов не задают.

Они знают, что у бывшего «старшего брата» нет ни одного ответа.

«Старший брат» сам запутался в этой жизни, потерял веру, утратил мужество, не знает, куда идти, и лишь бездумно транжирит те богатства, которыми его щедро одарила природа.

А слабых да безвольных на Востоке никогда не уважали.

Тех же, кто бросил на чужбине своих соотечественников на произвол судьбы, и вовсе откровенно презирали…

Прощай, «дружба народов»!

Ты была, пускай наивной и, может, неуклюжей, но чистой и искренней.

Что-то в скором времени выплеснется наружу из котла, кипящего взаимными обидами, претензиями, недоверием, разобщенностью и враждой.

Знать бы, что…

Глава 2 Город приветливых людей или Ташкент-89

Где-то в конце 70-х в Ташкенте проходило Всесоюзное совещание учителей, на которое съехались посланцы со всех уголков единой страны. Республиканская пресса широко освещала это мероприятие. Мне довелось брать интервью у женщины-педагога из Эстонии, с трудновыговариваемой эстонской фамилией. Она никогда не бывала на Востоке, и сейчас не могла скрыть своего восхищения. Собираясь в дальнюю дорогу, она была уверена, что увидит пыльный глинобитный город с кривыми улочками, женщин в парандже, чахлую листву… Однако перед ней предстал чудесный город-сад, с красивыми зданиями, с многочисленными фонтанами и орошаемыми цветниками. Но самое сильное впечатление на нее произвели сами ташкентцы, в особенности, местные красавицы с открытыми лицами. Она ощущала, что вокруг царит атмосфера доброжелательности, приязни, гостеприимства. С каким бы вопросом она ни обращалась к кому-либо из прохожих, ей отвечали с улыбкой, охотно и сердечно. Причем, как она приметила, коренное население владело русским совершенно свободно. Однако и русские лица встречались ей через шаг. Как в этом глубинном уголке Средней Азии, отделенном от Европы бескрайними степями и пустынями, оказалось так много русских, которые, судя по всему, чувствуют себя здесь вполне комфортно, или ей это только показалось? Нет, эстонская гостья не ошиблась, в точности уловив дух восточного мегаполиса. Что же касается русской общины, то ее история берет отсчет от 1865года, когда Ташкент, в то время действительно глинобитный городок с кривыми улочками, был присоединен к Российской империи. Через два года Ташкент стал центром Туркестанского генерал-губернаторства и Сырдарьинской области, сюда начали прибывать чиновники, военные, инженеры, врачи, учителя… Вскоре рядом со старым городом, за каналом Анхор, начали подниматься новые кварталы с европейской планировкой. На протяжении последующих десятилетий европейское население Ташкента росло постоянно, хотя и плавно, однако были этапы, когда это происходило скачкообразно. В период Великой Отечественной войны город принял десятки крупных предприятий, вузов и научных учреждений из западных регионов страны. Определенные коррективы в национальный состав восточной столицы внесло землетрясение 1966года. Ташкент фактически отстраивался заново, и в него тысячами прибывали специалисты и строители из всех союзных республик. Надо только иметь в виду, что в широком смысле коренное население называло русскими всех обладателей европейской внешности. Славянин ли, немец, еврей, латыш, молдаванин, армянин, грек, – все равно русский! Но и азиатская часть населения города тоже отличалась многоликостью. Кроме узбеков, здесь обитали крупными общинами казахи, таджики и киргизы. Внушительной диаспорой были представлены корейцы. В 60-х годах доля «европейцев» среди жителей Ташкента превышала 50процентов. Однако постепенно, ввиду более высокой рождаемости в узбекских семьях, соотношение менялось в пользу титульной нации. Но и в середине 80-х русские все еще составляли порядка 40процентов от населения Ташкента, общая численность которого приближалась к двум миллионам человек. Русские не только приезжали, но и уезжали. Чаще всего, в силу семейных обстоятельств либо по соображениям карьерного роста. И в самом деле, в условиях, когда выдвигались прежде всего национальные кадры, перспективному специалисту-«европейцу» трудно было рассчитывать на то, что его таланты будут оценены объективно. Во главе практически каждой организации, каждого учреждения стоял представитель титульной нации, а русский мог быть либо его замом, либо главным инженером. Конечно, встречались исключения, но это были именно исключения. Квартирный междугородный обмен, как и переезд, в ту пору не представлял особой сложности. Захотел уехать – в добрый час! Среди моих знакомых было, по меньшей мере, человек десять, которые в те, еще благополучные «застойные» времена покинули Ташкент по обмену, как казалось, навсегда. Был, например, главный инженер сравнительно крупной строительно-монтажной организации, украинец, который мечтал перебраться на историческую родину. Наконец, он договорился о переводе на аналогичную должность и переехал в благословенный город Полтаву. И что же? Года через три я снова увидел его в Ташкенте; оказалось, он вернулся на старое место работы. Вернулись почти все те мои знакомые, кто уезжал «навсегда». Они что-то путано объясняли насчет капризов климата и прочего, но истинная причина крылась в чем-то другом. В чем же? Однажды я разговорился с поэтом-любителем, белорусом по национальности, который был моим соседом по микрорайону. В предзакатный час мы шли по бульвару, и мой собеседник восторженно рассказывал мне о своей недавней поездке в Белоруссию, о том, как щедро принимала его многочисленная родня, и как зазывала вернуться на родину, обещая помочь и с жильем, и с работой. – Почему же ты не согласился? – спросил я. Он помолчал немного и сказал просто и задушевно, без тени рисовки: – А я полюбил эту землю… Полагаю, он точно сформулировал то, что у других лежало на сердце. Многие тысячи среднеазиатских «европейцев» могли бы повторить, как признание: «Я полюбил эту землю»… ВОСТОК – ДЕЛО ТОНКОЕ Ну, а как сами узбеки относились к русскому населению республики? Ташкентские узбеки старого закала четко разделяли русскую общину на две основные категории. К первой они относили тех европейцев, которые выросли и сформировались на Востоке, считая эту землю родной, которые понимали и уважали местные традиции, а также соблюдали нормы поведения, принятые в этих краях. Эти русские люди, которые, что немаловажно, были большей частью специалистами высокой квалификации – преподавателями, врачами, инженерами и т.д., пользовались безоговорочным уважением в узбекской городской среде. Какие-либо конфликты на национальной почве между двумя этническими группами были за гранью возможного. До землетрясения 1966года преобладающим влиянием среди европейского населения Ташкента пользовались именно те его представители, каждый из которых мог бы сказать о себе: «Я полюбил эту землю»… А затем… На восстановление разрушенного города приехало множество молодых мужчин и женщин со всех уголков страны. Большинство из них не имели никакого представления о специфике этого края. Нет, основная масса строителей вела себя достойно, приобщаясь постепенно к той истине, что «Восток – дело тонкое». Но, чего греха таить, были и такие, кто, не стесняясь, нередко в нетрезвом состоянии, неуважительно отзывался о местном укладе жизни, об уровне национальной культуры. Такого рода «гости», которые, впрочем, считали, что они везде дома, то и дело провоцировали конфликтные ситуации. По счастью, почти всегда находились «здравомыслящие головы», как из числа коренных русских ташкентцев, так и узбеков, которые вмешивались в инцидент, гася нездоровые страсти. Неприятный осадок, однако, оставался. Надо сказать и о том, что в 70-80-х годах в Ташкенте сформировалась довольно внушительная прослойка русскоязычных узбеков. Русский язык, на котором они говорили в совершенстве, был для них родным. Ближе им была и русская, европейская, западная культура. Далеко не все старые узбеки одобряли эту тенденцию. И все же, несмотря ни на какие нюансы, Ташкент по-прежнему выделялся приветливостью и отзывчивостью своих обитателей, теплой, дружелюбной атмосферой, которая по-хорошему удивляла многих гостей города. Дабы не злоупотреблять статистикой и общими рассуждениями, расскажу о собственном опыте межнациональных общений, благо, он оказался весьма разнообразным. За период своего довольно длительного пребывания в Ташкенте я сменил три главных места службы, каждое из которых отличалось своей национальной окраской. Начинал в строительно-монтажном управлении по сооружению ЛЭП и подстанций, работал не в конторе, а на трассе, прорабом. Наши бригады из 8-12монтажников, являли собой полный интернационал. Кроме славян, которые редко составляли большинство, на трассах трудились узбеки, таджики, корейцы, башкиры, татары, греки, армяне, каракалпаки… Вспоминаю одну бригаду, в равных долях состоявшую из немцев и крымских татар. Откуда такая экзотика?! Дело в том, что все они жили в поселке Товаксай под Чирчиком, куда в годы войны были сосланы сначала наши немцы из автономии на Волге, затем крымские татары. Две столь несхожие по своим традициям общины сообща превратили бесплодную землю в цветущий сад, по-добрососедски помогая друг другу выживать, и сохранили эту привычку к совместной работе. Вот и в бригаде, о которой идет речь, они отлично ладили между собой и, как папашу родного, чтили своего волевого и справедливого бригадира Вольтбауэра. Монтажники ЛЭП, верхолазы-высотники, – это своего рода строительная элита. Каждый – личность, с характером и крутым норовом, с чувством собственного достоинства. Случалось всякое, но за семь лет работы на трассах мне не доводилось сталкиваться ни с одним конфликтом на межэтнической почве. Задевать даже намеком национальные чувства товарища по бригаде считалось в те времена чем-то низким, постыдным и непристойным. Этот неписаный закон соблюдался свято даже самыми невоздержанными на язык членами коллектива. Специфика нашей работы в Средней Азии была такова, что ЛЭП приходилось тянуть в обход пахотных земель, через пустоши, пустыни и предгорья. Порой забирались в такую глухомань, где на десятки верст вокруг не было ни администрации, ни милиции, а местное население в своей массе практически не владело русским. И опять же никогда у нас не было распрей с этими чабанами, охотниками и земледельцами, которые, как правило, были настроены по отношению к нам, «чужакам», если и не дружелюбно, то вполне лояльно. В периоды так называемых «отгулов», возвращаясь из длительных производственных командировок в Ташкент, я посещал литературный семинар при редакции журнала «Звезда Востока». Семинар вел заместитель главного редактора, старый мудрец Альфред Рудольфович Бендер, который печатался под псевдонимом Эдуард Арбенов. В частности, его перу принадлежали романы «Феникс» и «Берлинское кольцо», по мотивам которых был снят известный фильм «В двадцать шестого не стрелять!» Как-то раз кто-то из семинаристов поднял вопрос о переезде в Россию. Мол, здесь, в республике, русский писатель вынужден ограничивать свое творчество местной тематикой. – Если переезжать, то колониями, – посоветовал наш учитель. – Чтобы поддерживать друг друга, общаться. А в одиночку на новом месте даже крупный талант может зачахнуть. Вскоре наш семинарист действительно отъехал по обмену в Россию, то ли куда-то на Урал, то ли на Волгу. А года через два вернулся. Говорил, что там часто идут дожди, а в час пик сесть в автобус просто невозможно… Семинар посещали и некоторые журналисты из редакции республиканской газеты «Правда Востока», которые с благосклонностью отнеслись к моим текстам. И вот, спустя какое-то время, неожиданно для себя самого, я, чуть ли не с трассы, попал в штат главной русскоязычной газеты республики. Бывают же чудеса на свете! Кроме русских и евреев, в редакции работали русскоязычные узбеки и татары, так что проблема межнационального общения особой остроты здесь не имела. Я снова исколесил всю республику, теперь уже в качестве специального корреспондента. Довелось побывать и в кабинетах ЦК Компартии Узбекистана, и на ведущих предприятиях, и в лабораториях ученых, и в сельской глубинке… Несколько командировок было в Ферганскую долину, с которой я познакомился еще в бытность прорабом. Фергану сами узбеки называли «русским городом», хотя доля русских здесь была существенно ниже, чем в Ташкенте. Этот населенный пункт под названием Новый Маргилан основал в 1877году «белый генерал» Скобелев, как центр Ферганской области на территории только что присоединенного к России Кокандского ханства. Кстати, с 1910 по 1924гг. город носил имя Скобелева. Фергана отличалась от древних городов долины своей четкой радиально-концентрической планировкой, широкими бульварами и проспектами, где ощущалась та же интернациональная атмосфера, что и в столице, звучала русская речь. В городе проживали представители более ста наций и народностей, в том числе турки-месхетинцы, переселенные в Узбекистан в 1944году из Грузии. Фергана, как и все другие значительные города этой благодатной долины, находилась в кольце поселков-спутников, колхозов и совхозов. Сельские усадьбы, где вызревали гранат и инжир, сочные абрикосы и высокосахаристые сорта винограда, казались воплощением рая на земле. Но это была лишь иллюзия благополучия. Древняя Ферганская долина столкнулась с острой демографической проблемой. В отдельных ее районах плотность населения достигала 400человек на квадратный километр и продолжала расти за счет высокой рождаемости. В иных кишлаках обитало до 15-20тыс. человек, а ведь плодородной поливной земли в хозяйстве больше не становилось. Главе семьи, простому дехканину, становилось все труднее свести концы с концами. Республиканские власти пытались сгладить проблему, предлагая сельчанам переезжать на целинные земли, в частности, в Голодную степь. Однако никому не хотелось покидать родные места, а те, кто все же соглашался на переезд, нередко возвращались обратно через год-другой. Но работы не хватало на всех, и наиболее незащищенная часть сельского населения Ферганской долины вынуждена была существовать на ничтожные, мизерные доходы (по некоторым сведениям, в пределах 20-30рублей в месяц на душу). При этом в самих кишлаках ни для кого не было секретом, что свое же начальство жирует, бессовестно обогащаясь за счет взяток и приписок. Вокруг относительно благополучных «русских городов» накапливался взрывоопасный материал, но за победными рапортами об очередном рекордном урожае хлопка, грозной тенденции до поры не замечали, даже те, кому это полагалось по должности. Впрочем, не буду забегать вперед. После семи лет работы в «Правде Востока» я перешел в издательство ЦК комсомола республики «Еш гвардия» («Молодая гвардия»). Коллектив, в котором я теперь оказался, на девять десятых состоял из национальных кадров. Все заведующие редакциями (кроме русской редакции) были узбекскими писателями и поэтами. Издательство выпускало 150книг в год, из них более 120названий – на узбекском языке. Тем не менее, в русскую редакцию шли не только русскоязычные писатели, но и наши узбекские собратья по перу. Я не могу припомнить ни одного литератора, пишущего на национальном языке, который не мечтал бы издаваться и на русском, сначала здесь, на исторической родине, а затем в Москве. Поэтому к нам приходили не только с рукописями, но и в стремлении найти через издательство квалифицированного переводчика. В свою очередь, русские писатели торили дорожку и в узбекские редакции, каждая из которых ежегодно выпускала по две-три книжки на русском языке. Немало рукописей присылали нам из Москвы, из крупных городов России и Украины. При этом иные авторы предпринимали сложные обходные маневры. Еще при жизни Ш.Рашидова, бессменного главы республики на протяжении 24лет, имевшего также реноме крупного писателя, некоторые «пробивные» русские литераторы, проживавшие в России, взяли за правило высылать свои опусы непосредственно на имя руководителя Узбекистана. Дескать, дорогой Шараф Рашидович, у нас знают, любят и ценят ваши талантливые книги; тут мне удалось недавно найти интересные факты, связанные с вашим пребыванием в наших краях; я включил их в свое произведение, которое, льщу себя надеждой, увидит свет при вашей мудрой поддержке в вашей замечательной республике… Одна из таких рукописей по наследству досталась мне. Рашидова к тому времени уже не было в живых, однако рукопись по-прежнему числилась за издательством, причем наши прямые начальники – комсомольцы из центрального аппарата с непонятной настойчивостью требовали ее включения в план. Поневоле мне пришлось вникать в эту запутанную историю. Автором сочинения был писатель с юга России. Свой «кирпич» он направил на имя Рашидова еще года четыре назад. Из ЦК партии через ЦК комсомола «кирпич» переадресовали в наше издательство с сопроводительным письмом за подписью зам зав отделом. Бумага не содержала никаких грозных резолюций, окончательное решение отдавалось на усмотрение редакции. Полагаю, Рашидову даже не докладывали о присылке рукописи. Само сочинение находилось в папке с едва сходившимися тесемками. Я добросовестно прочитал сей труд; он был сырым, многословным и малоинтересным. Оставалось лишь подивиться изобретательности моих узбекских коллег (тематически рукопись проходила по узбекской редакции), которые из года в год находили все новые и новые причины, дабы отбиваться от выпуска «макулатурной» книжки вопреки нажиму ЦК комсомола. Уже позднее я узнал причину столь странной настойчивости наших командиров. Оказалось, что автор якобы нашел себе нового высокого покровителя, уже в Москве, и сейчас, намекая на его возможное заступничество, бомбардировал наших комсомольцев письмами. А комсомольцы, надо полагать, попросту не хотели создавать себе проблем на пустом месте… Вообще-то работа в издательстве, которая продолжалась для меня более четырех с половиной лет, вместила много поучительных событий. Остановлюсь еще на одном эпизоде. Как-то раз, уже на третьем году моей работы, ко мне подошел заведующий одной из узбекских редакций и с таинственным видом сообщил, что у него есть важный разговор. Дело в том, начал он, что в издательстве существует давняя традиция. Раз в месяц руководители различных служб, исключая женщин, собираются в чайхане за пловом, который вскладчину готовят сами. Это такое неформальное общение, маленький отдых для души, никаких производственных разговоров! Они решили пригласить меня в свой круг, если, конечно, у меня не будет возражений. Такого рода предложение можно было расценить как выражение высшей степени доверия со стороны моих коллег. В Ташкенте во все времена имелись обширные районы индивидуальной застройки, где проживали, в основном, узбекские семьи. Административная единица такого района называлась махалля. Формально это слово можно перевести как «городской квартал». Но корневое отличие в том, что в узбекской махалле все люди знают друг друга, связаны между собой определенными нормами поведения и всегда готовы придти на выручку друг другу. Почти каждая махалля имела своеобразный мужской клуб, вернее, общественную чайхану: обособленный двор, где тянулись в ряд, обычно вдоль арыка, обсаженного розами, несколько айванов (веранд), а в дальнем углу, под навесом, были устроены очаги с котлами, самоварами и запасами топлива. Здесь можно было собраться компанией, но только своим, махаллинским, предварительно уведомив служителя. А уж тот указывал, какой айван можно занять и каким котлом воспользоваться. Вот в такую чайхану меня и пригласили. Конечно же, я внес свой пай, поскольку все продукты закупались на базаре. Плов уже поспел; как выяснилось, для его приготовления вперед были высланы два повара, которые успели также вскипятить самовар. Запаслись и водкой, которую для приличия подавали на стол в фарфоровом чайничке, с виду миниатюрном, но вмещавшем ровно пол-литра жидкости. Водки, кстати, было немного, лишь для оживления разговора. Разговор же действительно не касался производственных тем и велся, скорее, в духе аскии – состязания острословов. Есть у узбеков такая застольная традиция: один произносит шутливую, но задиристую реплику, второй, безо всякой паузы, должен остроумно продолжить ее, затем вступает третий, четвертый и так далее. Проигравшим считается тот, кто замешкается с ответом, хотя бы на несколько секунд. Впрочем, говорили и о Горбачеве, о перестройке, куда же было деваться от жгучих актуальных тем! За соседними айванами расположились еще две компании. Оттуда тоже доносился смех, там тоже разливали из чайничка отнюдь не чай. Время от времени во дворе появлялся служитель, как бы удостоверяясь, что все в порядке. В тот вечер я тут был, кажется, единственным русским. Но, похоже, мое присутствие воспринималось всеми спокойно. Кажется, была середина февраля 1988года. До страшных ферганских событий оставалось еще более года…