Неполное собрание сочинений. 1979—2024

Старик медленно спустился с лестницы. Дальше ступеньки обрывались пляжем, а прямо от пляжа уходила широкая и ясная лунная дорога. Старик постоял на последней ступеньке, потом оттолкнулся от перил и ступил на песок. Он шел к морю, проваливаясь в песок и тяжело переставляя ноги. Он шел медленно, будто ничего не видя и думая о чём-то своём. Песок перестал проваливаться и стал влажным. Старик не замечал этого. Он шёл своим путём. Под его ногами заиграла лунная пыль. Блёстки света дробились и рассыпались по поверхности. Сияние охватило фигуру идущего, и подобно плащу, перекинулось через плечо. Скоро силуэт стало трудно различить среди лунного света и чёрных волн. Только ветер временами приносил его тяжёлое дыхание. Он шёл лунной дорогой, и звёзды видели это.

Каждому придётся когда-нибудь идти этой дорогой. Дай бог, чтобы не было в мыслях тоски о прошлом и страха перед будущим. Счастлив ступивший на лунную дорогу в схватке с врагом, в битве со стихией. Счастливы идущие с улыбкой – весёлые и молодые. Такими они останутся навсегда. Человек остаётся собой лишь пока управляет событиями. Но если парус изорван, а руль в чужих руках, значит, удача оставила тебя. Пора собираться в путь. Понять это и уйти – главный поступок в жизни. Борьба и победы делают человека. Но когда сил уже нет, остаётся самая трудная битва – с самим собой. Пусть удача не оставит нас в ней. Старик победил. Луна удивлённо качалась над морем и манила рябью на волнах. А потом пришёл ветер. Он заметался вдоль пляжа, зашуршал листьями и погасил луну, спрятав её за облаками.

Действительно, этой осенью листья особенно долго бились на ветру, не падая под ударами дождя. Иногда жёлтый лист отрывался от ветки и далеко улетал, подхваченный порывом бури. Потом установились ясные и тёплые дни. Разноцветная листва полыхала на солнце, играла на ветру и казалась свежей и молодой. Ветер стих. Солнце ушло за низкие тучи, похожие на обёрточную бумагу. Стало прохладно и очень тихо. Начался листопад. И листья посыпались. Ветки голо торчали на фоне линялого неба, а золотые и багровые осенние знаки покрывали асфальт. Пусто стало в мире. Прошли детство, юность, и зрелость уступила место старости. Только у деревьев эти перемены происходят красивее, чем у людей.

Основано на реальных событиях.15.10 1985 – Москва27.10.1986 – Керчь6.12.1986 – Индийский океан24.12.1986 – Индийский океан22.01.1987 – море Рисер-Ларсена, Южный океан, Антарктика18—19 октября 1987 г. – Москва

Второй день весны

Поднимаясь вверх по склону, я иногда садился на камень, грелся на солнце и смотрел вниз – в долину Теберды. Пихты слегка качались на ветру и роняли капли талого снега. Шуршали капли. Грело солнце. Было тихо и слегка пахло сосной. Валуны ещё были холодные, и садясь на них я подкладывал рукавицы. Склон поднимался круто вверх и небо закрывали густые пихты и ели. Временами они расступались и солнце освещало склон и разбросанные валуны – следы былых камнепадов. Был второй день весны.

Я вставал с камня и шёл дальше. В лесу было свежо и оттого подниматься вверх было легко и приятно. Местами тропа исчезала, и я шёл по снегу, под которым лежали прошлогодние листья и шишки. С высотой весна чувствовалась всё меньше. Становилось холоднее. Снег лежал плотным и очень белым слоем. Я больше не присаживался, а поднимался ровным шагом, оставляя на снегу рельефные следы горных ботинок. Вокруг зеленели ели. Был второй день весны.

Потом подъём стал круче, а небо – ближе. Ели расступились и снег заискрился в прямых солнечных лучах. Я взобрался по завалу камней – по осыпи, и вышел на ровный участок. Это была площадка, с двух сторон обрывавшаяся крутым уклоном. Она была широкая и поражала блестящей белизной снега. После сумрачного леса и завалов камней, идти по ровному и неглубокому снегу было легко. Ведь это был второй день весны!

В голове продолжало звенеть: второй день весны, второй день весны, второй день весны! Я шагнул на чистый снег и пробежал по кругу – получилась буква О. Потом шагнул вправо и протоптал угол – получилась буква Л. Шагнул ещё правее и вывел букву Я. Был второй день весны. Ровно год назад случилась наша свадьба. Прошёл год, а я любил свою жену сильнее, чем в день свадьбы. Вот и всё, о чём я хотел написать в своём первом рассказе о любви во второй день весны.

2 марта 1986 г., Теберда

Межсезонье

«– Они не дают мне спать, – сказал он. – Я никогда не сплю.

– Усните сегодня.

– После «Викинга»? – Он ухмыльнулся, сдвинув шляпу на затылок. Он был больше похож на гуляку с Бродвея девяностых годов, чем на замечательного художника. И позже, когда он повесился, я любил вспоминать его таким, каким он был в тот вечер в «Куполе». Говорят, что во всех нас скрыты семена того, что мы будем делать, но мне всегда казалось, что у тех, кто умеет шутить в жизни, семена эти прикрыты лучшей почвой и более щедро удобрены».

Э. Хемингуэй, «В кафе „Купол“ с Пасхиным»

Да увидит зрячий и найдёт истину ищущий!

В.Л.

Ветер дул с моря, принося с собой запах водорослей и соли. Я часто спускался по этой улице к морю, когда акации и платаны были ещё зелёными. А сейчас на дорожке лежали охапки жёлтых листьев и их запах смешивался с запахом моря, увядших трав и осенней земли. Солнце сбоку пробивалось сквозь листву и из-за этого деревья сияли ярким жёлтым светом. Я шёл и улыбался осени. Под ногами шуршали свежеопавшие очень чистые листья и всё явственнее проступал гул моря.

Летний сезон уже закончился и первые осенние штормы разогнали толпы отдыхающих. Ещё некоторое время на пляже появлялись любители мягкого солнца и чистой воды бархатного сезона. Затем прошли дожди, смывшие последние следы курортного лета, и сейчас пляж был совершенно пустой. Волны безразлично набегали на берег и отступали, оставляя на чистом песке обрывки водорослей и поплавки рыбацких сетей.

Немного грустно, но очень приятно было идти по осеннему безлюдному пляжу, мимо забытых топчанов, заколоченных кафе и пустых кабин для переодевания. Песок хрустит и проваливается под ногами, резко пахнут водоросли и шумит море. Даже представить трудно, как тесно здесь было совсем недавно. А сейчас, кажется, трудно придумать более уединённое место.

Я хотел бы жить в доме на пустынном берегу моря, чтобы во время осенних штормов волны докатывались почти до порога, а в воздухе всегда висел шум волн и солёная водяная пыль. Выходя утром из дома чтобы сделать зарядку, я находил бы на песке водоросли и обломки дерева, слышал крик чаек.

Работая днём в мастерской на втором этаже, я бы видел море в окне и знал, что могу выйти к нему и пойти по морскому песку, если удача в работе вдруг оставит меня. Этого прежде никогда не случалось, но вдруг.

Вдоль стен там стояли стеллажи светлого дерева с книгами и рукописями, на полу лежала плотная шершавая циновка, а в углу были сложены просоленные рыбацкие снасти. У окна стоял большой светлого дерева стол, на котором были разложены листы ещё не законченных рукописей, придавленные от ветра раковинами и камнями, обкатанными за многие тысячелетия волнами.

Закончив работу, я уходил бы на лодке рыбачить или, если было холодно, одевал гидрокостюм, акваланг и подолгу лазил среди подводных скал, вспугивая угловатых рыб и собирая в сетку крабов. А когда ревели зимние штормы, я что-нибудь делал бы по хозяйству. Вечерами я сидел в кресле у камина и читал или лежал на циновке и думал, глядя на огонь. Иногда я уезжал бы из своего дома, но каждый раз возвращаться в него было бы счастьем.

Иногда бывает немного тревожно, и если не удаётся уснуть – я брожу по комнатам этого дома, присаживаюсь на подлокотник стоящего у камина кресла, листаю книги, рассматриваю картины на стенах в мастерской. Или выхожу к морю. И удивительное дело – оказывается, никакой тревоги или грусти нет, а вместо этого есть желание работать, видеть, думать.

Это незаметно созрело во мне. Трудно сказать, что я чувствовал конкретно. Но постепенно накапливающийся опыт достиг критической массы. Я стал спокоен и уверен в себе. Я мог на равных говорить с кем угодно. Я научился находить главное и не замечать мелочей. Из сомневающегося и ищущего подростка я стал мужчиной. Это оказалось нетрудно. Не изображать и сомневаться, а быть. Если человек спокойно и с достоинством ведёт себя в опасной ситуации, если он не боится драки один против всех, если при этом он может шутить, то даже если он не курит заграничных сигарет, не сквернословит и не хвастается успехом у женщин – видишь, что перед тобой человек. Окружающие это чувствуют и невольно начинают уважать.

Я пересёк пляж, оставляя на ровном песке цепочку следов и сел на оставленный топчан. Примерно так же я чувствовал себя, проходя рано утром по площади после большого праздника. Ещё не разобраны дощатые эстрады и не убраны яркие плакаты, на земле валяются маски, конфетти и обёртки от сладостей, но ветер уже хозяйничает, срывая афиши и подметая пёстрый сор. Везде следы людей и нигде ни души. Трудно сразу понять, на что это похоже. И никто не отвлекает от размышлений о переменчивости и быстротечности всего сущего. То ли предвкушение, то ли поминки.

Трудно общаться с сентиментальными и унылыми, или непомерно восторженными и навязчивыми людьми. И совсем невыносимо общество недалёких, бравирующих грубостью или пошлостью. А с весёлым и сдержанными – наоборот, легко. Они умеют замолчать, давая обдумать интересную фразу и не доводя её разъяснениями до абсурда. Беседуя с таким человеком, я вдруг замечаю, что привычные предметы и слова поворачиваются новыми, незнакомыми гранями и открывают скрытое второе дно, новый смысл! Имея собственное мнение, такой человек излагает его, будто посвящая тебя в тайну ордена. Он не только не навязывает его собеседнику, но даже не всегда считает нужным говорить о нём. Он говорит о своей точке зрения насмешливо и немного грустно. Потому звучит это убедительно и весомо, особенно на фоне привычных легковесных фраз. Над мнением такого человека интересно задумываться позднее, когда все разошлись и погашен свет. С ним можно не соглашаться, и за это тебя никто не назовёт ослом. Если мысль кажется незаконченной, тем лучше – её можно додумать самому. Тогда она войдёт в личный опыт как своя собственная, пережитая, а не прочитанная в газете. Ни один мыслящий человек не примет чужую мысль без доработки. А доработать догму нельзя – она закончена и заключена для сохранности в надёжную оболочку, поэтому пригодна только для забивания гвоздей или выравнивания асфальта – в зависимости от размера и чьих-то представлений о её важности. Как много подобных догматических мыслей ржавеет на полках тщательно охраняемых складов вместо того, чтобы быть переплавленными в новые – нужные и полезные.

Такие вот не очень оригинальные мысли приходили мне в голову на безлюдном берегу моря. Долгое время лучшим собеседником для меня оставался Эрнест Хемингуэй. Потом появились другие, но этот был первым, и он сопровождал меня в самое трудное время. Его книги мало похожи на монологи, и с его героями можно было советоваться в то время, когда видимость становилась минимальной от сплошного тумана. Он не давал единственно верного ответа на мои вопросы, но кивал на своих героев, через которых проглядывал сам. Я видел как могут вести себя разные люди. Это давало возможность оценивать себя со стороны и поступать правильно. Или почти правильно. Или более-менее правильно. Не видя себя со стороны, невозможно оценивать свои слова и поступки. А как же без этого двигаться вперёд?

Вот и сейчас в моей старой красной сумке лежала изрядно потрёпанная книга Хемингуэя. Я всё реже открывал её. Приближалось межсезонье. Прежний период жизни подходил к концу. Но именно эта книга помогла мне научиться за формой видеть содержание, за лестью – правду, за внешней скромностью – внутренне богатство.

Живя в хроническом безденежье, я должен был долго экономить на мелочах, чтобы купить новые ботинки или свитер. Работы, приносящей приличный заработок, в то время я найти не мог и долгое время мне приходилось жить на всякого рода пособия и стипендии, которых хватало на еду. Хотя это и не мешало жить так, как я хотел. Летом я мог ездить в экспедиции, занимаясь тем, что мне нравилось и получать за это деньги. А зимой я даже мог куда-нибудь поехать по студенческому билету покататься на лыжах на заработанные летом деньги.

В то время я только пытался писать, пробуя свои силы в поэзии, литературе и журналистике. Проводников и влиятельных меценатов мне на этом пути не встречалось, поэтому во всём я рассчитывал только на себя. Трудностей было больше, чем удач, и всё-таки на первых порах мне везло. Я искал себя повсюду. Мой первый совсем небольшой рассказ сразу опубликовали, и я получил сказочный гонорар – десять рублей. Конечно, это был всего лишь сувенир, но я поверил в себя. Вместо того, чтобы ухватиться за этот журнал, я перестал появляться в редакции – редактор отверг несколько моих вещей. Гордость вообще не лучшее качество для молодого писателя, а у меня её было в избытке. В общем, я пошёл дальше.

Я пробовал себя в науке и в литературе одновременно, и долго не мог найти между ними общую грань. Работая в свои восемнадцать лет в экспедиции на Кольском полуострове, я собрал материал и написал научную статью, которая – неожиданно – победила на конкурсе студенческих работ. Иногда публиковались мои стихи и рассказы. Но денег это не приносило.

Я видел, как надо писать, чтобы за написанное платили, но тогда надо было перестать уважать себя. Книги и люди, которым я верил, меня учили, что лучше быть бедным и независимым, чем состоятельным мальчиком для посылок. Никакие деньги не помогут в разладе с собой. Эта мысль очень успокаивала в то время, когда события поворачивались ко мне неприятными сторонами. Тем более, я долго был один и не от кого не зависел. И от меня – тоже.

Потом появилась любящая женщина, умевшая спокойно переносить безденежье. Она гордилась нашей независимостью от людей и обстоятельств, и верила в наш успех. Жить вдвоём стало ещё лучше. Я мог ходить в старой куртке и читать книги в дешёвых переплётах. Меня не смущало, что рядом есть люди, которые ездят в чёрных автомобилях, ходят в чёрные рестораны и стирают пыль с золочёных обрезов старинных чёрных книг. Это они могли позволить себе купить и поставить на полку книгу в понравившемся переплёте. Я же должен был сначала её прочитать, чтобы знать – хочу ли я иметь её на своей полке. Поэтому мы брали книги в библиотеке, хотя там были не все хорошие книги. Но нам было хорошо от этого. И от близости любящего человека. И от многого другого. Ради этого можно было отказаться от внешнего проявления благосостояния.

Трудно узнать человека, когда вокруг не летают пули, и не приходится падать в грязь, чтобы слиться с землёй под обстрелом. Поэтому бывшие фронтовики, когда им кто-то не нравится, говорят: посмотрел бы я на тебя на фронте! Хотя, чаще всего так говорят те, кто фронт видел только в кино. Человек может раскрыться сразу, и сразу понятно, что лучше с ним не иметь общих дел. Но можно долго быть вместе и доверять, а потом однажды узнать до конца и пожалеть, что встретился с ним.

Доверять проще тем, кто не пользуется прилагательными, не презирает слабого, имеет своё мнение и уважает твоё мнение, не говорит красивых слов и может делать грязную работу. Слишком часто за красивыми словами открывалась бедность мыслей, а под знаменем гуманных идей совершались преступления. Слишком часто вожди оказывались палачами, а их враги – жертвами беззакония или фанатичного произвола.

Ветер листал страницы «Праздника, который всегда с тобой», а я смотрел на чаек. Потом из-за мыса показалось рыбацкое судно, и я стал смотреть как оно деловито бежит по своим делам. С Хемингуэем я не чувствовал одиночества. Его воспоминания и размышления о Париже и о себе были построены так, что я видел город, ходил по его бульварам и слушал голоса прохожих. Я радовался встречам с одними людьми и хотел поскорее отвязаться от других. Так же искренне и спокойно, пожалуй, писал Илья Эренбург о людях, годах и жизни. Они были ровесниками, начинающими писателями, бывали в одних и тех же местах, встречались с одними и теми же людьми и сходно видели окружающий мир. Читать их книги так же приятно, как пить очень хорошее вино, подолгу сохраняя во рту вкус каждого глотка и стараясь понять, что оно напоминает. Разница в том, что вино заканчивается, а книги – никогда.

Чтобы научится писать с такой силой, надо много думать, много работать, долго обдумывать и переделывать написанное. Я не написал пока почти ничего такого, о чём стоило бы говорить. Но я стараюсь. Долго копились впечатления, а мысли кристаллизовались в убеждения. Ученичество закончилось. Мне двадцать шесть. Я знаю немало, но должен узнать куда больше. О людях и мире, в котором они совершают свои поступки. Есть опыт и вера в себя. И если меня не захотят напечатать сейчас – у меня хватит сил, чтобы выдержать. Я готов.

Нетрудно повторять общепризнанные истины на разные лады. Это не требует смелости и ума. Особенно в ом случае, если эти истины – ложные. Но до чего трудно сделать несколько самостоятельных шагов в сторону от утоптанной дороги и выдержать удивлённые взгляды одних и предостерегающие окрики других. Кто-то забеспокоился. Кто-то уже боится, что нас могут услышать посторонние. Надо идти и не оборачиваться. Новый путь тем и хорош, что он не хожен. Что может быть приятнее, чем преодолевая трудности вместе с этим видеть, как испаряется неуверенность в правильности выбранного пути.

Я открыл книгу. Хемингуэй – это праздник, который всегда со мной. В кафе «Купол» с Пасхиным. Просто и очень глубоко. Кажется, можно перейти вброд, а на самом деле невозможно донырнуть до дна. Счастлив тот, кто умеет говорить о грустном без грусти, кто смел и честен. Я достал из сумки блокнот и, пристроив его на колено, переписал конец этого этюда. А выше написал: да увидит зрячий и найдёт истину ищущий. Я был смел и честен с самим собой.

Море по-прежнему набегало на песок, кричали чайки. Рыбацкое судно давно скрылось за изгибом берега. Я этого не видел, потому что писал. И рассказ ложился строка за строкой на чистый, белый лист. Иногда мысль уходила. Тогда я закрывал глаза и бродил по комнатам дома, стоящего на морском берегу. А когда рассказ получился, я снова посмотрел вдоль пустого и чистого осеннего пляжа, и придумал ему название. «Межсезонье».

26 и 27 октября 1986 г., Керчь, гостиница «Керчь»2 и 3 декабря 1986 г., Индийский океан, НПС «Фиолент»

Конец одного увлечения

«В этом году и на протяжении ещё нескольких лет мы много раз бывали вместе на скачках после того, как я кончал утреннею работу, и Хэдли это нравилось, а иногда захватывало её. Но это было совсем не то, что взбираться к высокогорным лугам, лежащим за поясом лесов, или возвращаться поздним вечером в шале, или отправляться с Чинком, нашим лучшим другом, через перевал в ещё неведомые места. Но я оправдывал своё увлечение тем, что писал о нём, хотя в конце концов всё, что я писал пропало…»

Э. Хемингуэй, «Конец одного увлечения»

Тетрадь взмахнула красными крыльями и, кувыркаясь в падении как раненая птица, улетела за борт. Её подхватил штормовой ветер, и подкинув выше борта, с размаха швырнул в волны. Вот и всё. Тетрадь мелькнула красным пятном среди лазурных валов и исчезла. Навсегда. Она за годы стала такой привычной, даже не верилось, что больше её не будет. Она плыла по Индийскому океану. А может быть уже шла на дно. Это даже более вероятно. На шее она висела как камень. Наверное, на дно должна идти так же.

Конечно, очень многое зависит от настроения. Очень многое. Иногда начинает казаться, что написано неплохо. Даже хорошо. И некоторые люди говорят: да, это поэзия! Трудно этому не верить, когда тебе двадцать лет. Трудно удержаться от рифмования. Тем более, если видишь церквушку с заброшенным кладбищем. Или паутину на елях туманным утром. Взгляд задерживается на поверхности лесного озера в чёрно-синей воде которого отражаются облака и сосны. Жарко пылает рябиновый костёр. Клёны засыпают дорожки парка разноцветными упругими листьями, и сквозь ветви становится виден дворец с львами у входа и беседки, обвитые хмелем.

А дальше – утонувшие в снегу ели, прихваченные инеем берёзы по краю поля, искрящиеся склоны гор и стремительное скольжение лыжников в ярких костюмах. Разве можно забыть скрип кантов лыж на весеннем насте и снежные водопады на поворотах. А потом засыпанную по окна снегом избушку и дымок над ней, и удары топора по мёрзлым поленьям, и треск деревьев в мороз, тепло русской печи, перебор струн и песня на слова, которые написал ты.

Скажи, мудрец толмач

Природы толкователь

Кто будет мой палач?

И кто был мой создатель?

И полёт на лыжах с горы, такой долгий и прямой, что начинает казаться, будто это происходит во сне. Звёзды и снег. Каждый бугорок здесь известен, и тело слегка отклоняется в стороны, а лыжи сами входят в поворот, легко находя дорогу в темноте.

Снова снег-снег-снег

Тройки бег-бег-бег

Колокольца звон

Дальний свет окон…

И вдруг начинает казаться, что это в самом деле поэзия. Ведь хорошие стихи – это не те слова, что правильно срифмованы и ладно пригнаны друг к другу, а те – что идут от души и проникают в душу. Пока не всё умерло в человеке, он будет замирать при звуке настоящих стихов.

Разгораются тайные знаки

На глухой, непробудной стене

Золотые и красные маки

Надо мной тяготеют во сне5.

Они что-то мучительно напоминают. Но что – разве вспомнишь? Это лежит на самом дне памяти. Или души. Как обручальное кольцо первой любви, о которой не всегда помнишь, но которое всегда с тобой. Иногда там, на самом дне что-то шевелится, и тогда человек улыбается – сам не понимая от чего.

Выткался на озере алый свет зари

На бору со звоном плачут глухари

Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло

Только мне не плачется – на душе светло6.

А потом на душе становится скверно. Может быть от того, что голые ветки деревьев испугано размахивают на ветру платками нескольких оставшихся листьев и скребут в окно, стараясь спрятаться от непогоды. Или потому, что простоял весь вечер с букетом, который жёг руку, но не выбросил его, а перевернув цветы головками вниз медленно пошёл по бульвару, наступая в лужи и не прячась от дождя.

Никто не полюбит, никто не осудит

За что любить, осуждать?

Никто у плакучей берёзы не будет

Под вечер меня ожидать…

***

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король…

А за окном шелестят тополя:

Нет на земле твоего короля7.

Вот это поэзия. Она неотступно следует за тобой, не оставляя ни в радости, ни в несчастье, подсказывая верные слова и подталкивая на правильные поступки. Когда есть такие стихи, все последующие поэтические альманахи и сборники стихов становятся лишними и жалкими. Их авторы слышат только свой голос, стараясь свои выдуманные переживания сделать общим достоянием. Невольно пожимаешь плечами, читая их – зачем ты всё это написал, человек? С чем ты сравнивал написанное тобой? Писать стоит только в том случае, если есть надежда написать лучше всех. Да! Иначе можно было всем молодым поэтам собраться вместе и утопиться в соседским пруду – после Пушкина, Блока, Ахматовой, Есенина, Тарковского, Бальмонта, Симонова и немного – Евтушенко и Вознесенского делать в поле поэзии, кажется, нечего.

Но всё равно появляются новые и новые, которые говорят о старом – о вечном – по-новому. Высоцкий, Окуджава, Визбор, а сколько других – малоизвестных или совсем неизвестных, которые пишут для себя и для своих друзей, даже не стараясь сделать свои стихи достоянием всех. И именно эти стихи чаще всего оказываются настоящими. Их можно читать после Лермонтова или Цветаевой, после Мандельштама – и не морщиться, как от больного зуба. Как хорошо! Все они об одном – о жизни, и всё равно можно читать и читать – и не надоест.

Из крови, пролитой в боях,

Из праха обращённых в прах,

Из мук казнённых поколений,

Из душ, крестившихся в крови,

Из ненавидящей любви,

Из преступлений, исступлений —

Родилась праведная Русь.

Я за неё за всю молюсь

И верю замыслам предвечным:

Её куют ударом мечным,

Она моститься на костях,

Она святится в ярых битвах,

На жгучих строиться мощах,

В безумных плавится молитвах8.

И после этого… А, да что об этом. Стоны и причитания дешёвых стихов. Описание чувств, которых не было, воспоминания о событиях, которых не видел, размышления о вещах, которых не понял. Вдруг начинаешь чувствовать себя среди этих, последних. Неужели… А вдруг… Может быть давно уже за одной удачей тянется цепь неудач, а ты, распустив хвост, этого не замечаешь и поёшь хриплым голосом, закрывая глаза от восторга…

Время жить потихоньку проходит