Публичный дом

Приближался выпускной в гимназии. Уже год как Тамара всерьез взялась за учебу и планировала попасть в число лучших выпускниц, а после поступать на Бестужевские курсы. Олимпиада Марковна внучку во всем поддерживала. Наученная собственным горьким опытом и опытом покойной дочери, она все более склонялась ко мнению, что женщине необходимо обладать знаниями, которые позволили бы ей выжить, не имея мужчину подле себя. Особенно давались Тамаре переводы: отослав несколько своих работ в издательства, скрыв свое настоящее имя под мужским псевдонимом, ей даже удалось заработать некоторую сумму денег, и тогда же она впервые попросила у бабушки разрешение самостоятельно внести арендную плату в следующем месяце. Олимпиада Марковна не стала отказываться, и уже сам этот жест был для Тамары свидетельством признания и уважения со стороны самого близкого ей человека. Чувство самостоятельности было до того сладким, практически окрыляющим, что Тамара раз и навсегда пообещала себе, что с этого самого дня во всем и всегда будет себе хозяйкой.

* * *

А между тем Зоя отравляла жизнь в Доме. Со временем девушки привыкли, что у стен появились уши и любая новость, озвученная в гостиной, сразу же становилась достоянием песьих. С появлением Зойки в доме, Пес стал в курсе того, кто и к кому ходит, и не чурался пользоваться своими знаниями шантажируя то одно посетителя, то другого, потихоньку отваживая от Дома всех мало мальки приличных гостей. Разговоров по душам совсем не стало. С посетителями более в гостиной не беседовали и сразу вели их наверх.

Мало того, Зойка, нашла себе забаву – начала продавать гостям Лауданум. Где она брала настойку, было не ясно. Поговаривали, что Зойка до жути запугала аптекарского сына, наврав тому, что Пес, которого она теперь выдавала за своего брата, того и гляди явится бить пареньку морду, если узнает, кто обесчестил его любимую сестрицу. И пусть аптекарский сын Зойку и пальцем не тронул, зная о молве, тянувшейся за Псом, паренек явно не спешил тому что-либо объяснять, а вместо этого лишь послушно делал все, что от него требовала Зойка.

В самой настойке, как вычитала Тома в медицинском справочнике, вреда особенного не было, но это если принимать ее от сильной боли или раз-два в год, чтобы излечиться от бессонницы. Зойка же разливала ее по бокалам как вино, норовя втюхать зелье каждому вошедшему в Дом. Нутром почуяв что-то неладное, каждая из девушек стала оберегать своих гостей от этой заразы и не оставлять их с Зойкой ни на минуту.

А вот Катьку не уберегли.

Будучи наивной как ребенок, она в тайне от всех стала покупать у Зойки снадобье. А так как она всегда была немного не в себе, понять, пила она настойку или нет даже проницательной Тасе было затруднительно. Последствия вскрылись слишком поздно. Придя, как обычно, после обеда в воскресенье, Тома застала страшную картину: обезумевшая Катька ломилась в дверь Зойкиной комнаты, требуя еще настойки, а та, вероятно испугавшаяся Катькиного поведения, заперлась изнутри и только бранилась через дверь последними словами.

Видеть обычно кроткую и застенчивую блаженную в таком состоянии было жутко, Тася и Вера пытались оттащить Катьку от двери, но та отчаянно сопротивлялась. Спустя лишь четверть часа совместными усилиями девушки смогли запереть Катьку в ее комнате. Услышав, что опасность миновала, в гостиную выползла Зоя:

– Вы эту полоумную хоть на цепь, что ли, сажайте. Ей богу, чуть не порешила, дура припадочная!

Краем глаза Тома заметила, что теперь держать нужно было уже Тасю, но ничего не успела предпринять. Старшая по Дому питала к Катьке самые искренние, почти сестринские чувства и потому была готова расцарапать Зойке физиономию за то, что пристрастила ее подопечную к опию. Со страшным воплем Тася кинулась на тощую Зойку и принялась царапать ей лицо и таскать за волосы.

Накал страстей был так велик, что Томе впервые пришлось взять из тумбочки в прихожей револьвер и даже пальнуть в потолок, чтобы остановить драку и привести Тасю в чувства. Рада с Верой таки оттащили Тасю от уже порядком поцарапанной Зойки. Просьбами и уговорами Вера увела Тасю наверх, а злая как десяток чертей Зойка, хлопнув дверью, выбежала на улицу. Катька за дверью более не буянила, а подобно раненому зверю лишь тихонько скулила. От былого воскресного спокойствия, ради которого Тома спешила в Дом, не осталось и следа.

Раде нужно было идти петь в кабак за углом. Видя в каком совершенно растерянном состоянии Тома осталась стоять одна посреди гостиной, цыганка позвала ее с собой. Оставаться в Доме и слушать рыдания Катьки и проклятия Таси Томе действительно было невмоготу, и поэтому, переодевшись в Трофима, она пошла за Радой.

* * *

В кабаке народу было много, лишь спустя какое-то время гам поутих, и голос Рады можно было расслышать. Цыганка вопреки обычной своей манере затянула романс про сломавшую ногу лошадь, которой жить осталось лишь до тех пор, пока хозяин не наберется сил, чтобы прервать ее страдания. Выбор песни еще сильнее вогнал Тому в тоску, что теперь делать с Катькой и как ей помочь, Тома не знала.

От тяжёлых мыслей Томку-Трофима отвлек трактирщик. Седой, но еще крепкий старик, жестом подозвал ее к стойке. Хоть мужик он был донельзя прижимистый, Раду никогда не обижал, и Тома не смела ему отказать. Не чувствуя ног, она пошла к стойке.

– Малой, помощь твоя нужна. Я бы Радку позвал, но раз ты тут, то пускай она себе работает, не отвлекается…

– В чем дело, дядя? – Тома старалась копировать интонации Пса, но получалось у нее довольно скверно. Правда, трактирщика это не смущало, он явно был чем-то озабочен.

– Видишь черницу, у окна сидит?

Тома окинула взглядом небольшое помещение трактира, крупную тетку в рясе пропустить было уж совсем невозможно.

– Пятый час тут сидит. Водки выжрала, чисто беглый каторжник. Увел бы ты ее отсюда в вашу богадельню, пока чего худого не случилось. Какая-никакая, а в рясе. Грех это!

Поправив поплотнее шапку, Тома двинулась к тетке. Но не успела она подойти к пьянице, как та уже сама обратила на нее свое внимание:

– А чего это ты шаровары-то нацепила?! Татарка, что ли?

Тома не хотела, чтобы ее раскрыли, поэтому побыстрее подсела к внимательной тетке, наивно полагая, что это заставит ее говорить тише.

– Может мне нужно было отца из трактира увести, не в юбке же мне за ним сюда идти? А вы чего, матушка, так убиваетесь, случилось чего?

Еще по общению с пьяным Никифором Тома хорошо усвоила, что выпивший с малознакомым человеком никуда не пойдет, однако ж нет ничего проще, чем познакомиться с тем, кто находится в подпитии. Тут главное слова найти правильные, и не нажать на больное ненароком.

А черница тем временем продолжала:

– Отец! Любишь его, небось? Он тут пьет, мать, небось, лупит, а ты его все равно любишь, так?!

– По-разному бывает…

– Мой муж вот тоже, все сына хотел! Уж как радовался, когда я забрюхатела, сколько ласковых слов наговорил! Я может и не знала, что их столько на свете тех слов-то, ласковых. Со службы в больнице уговорил уйти, чтоб я дома сидела. А как родила больного ребенка, он и смотреть на меня перестал. В день, когда Алешенька богу душу-то отдал, он со мной в первый раз за месяц заговорил, но слов ласковых уже не было. Сказал, что грех на нем, что человек слаб… Не поверишь, его анафеме предали, от церкви отлучили, прихода лишили! А он все равно за ней ушел! А знаешь почему? Потому что любовь она не в словах, в поступках она. Слова-то он еще на меня все поистратил!

Еще одна стопка опустела.

– Да не убивайся ты так, тетушка! Вернется еще. Куда он денется!

– Нет, не вернется. А если бы и вернулся, думаешь я смогла бы с ним дальше жить?! Больно это, знаешь ли. Вот подрастешь – поймешь.

Чувствуя, что пора менять тему, Тома спросила:

– Матушка, вы же не местная? Куда путь держите?

Но разговор явно не складывался, тетка эта была как один сплошной нарыв, и о чем с ней нужно говорить, Томе было совершенно непонятно.

– В монастырь хотела податься. В городишке-то нашем, как муж от меня ушел, жить совсем невмоготу стало, да только знаешь что? Грех его не в том, что он от меня ушел, а в том, что с ним вместе из меня вся вера-то и вышла. Ну как мне в Бога верить, раз он все у меня отнял?! И сыночка единственного, и мужа. Как же мне теперь жить-то?!

Тома смотрела на тетку, а перед глазами у нее стояла Олимпиада Марковна. Они с попадьей были очень похожи и в тоже время совершенно разные.

– Завтра вам будет очень совестно за свои слова. Я же вижу, что это обида в вас говорит, а завтра боль поутихнет, и вам будет стыдно за то, что вы мне тут во хмелю наговорили. Пойдемте со мной, я вас спать уложу. Не хорошо вам тут одной в таком виде…

В затянутых хмелем глазах тетки проблеснула искра здравого смысла. Проведя рукой по лбу, как будто бы отгоняя наваждение, она с надеждой посмотрела на Тому.

– Как звать то тебя… малой?

Томка улыбнулась, почувствовав, что труды ее были не напрасны.

– Томка. А вас как по батюшке?

– Марфа Ивановна я. Ну веди давай, коли не шутишь.

* * *

Проспалась попадья только к обеду следующего дня. Томка заглянула домой после гимназии. Учитель математики приболел, и вместо того, чтобы сразу идти к Олимпиаде Марковне, Тома, не задумываясь, отправилась Домой, чтобы проверить Катьку.

Держась за больную голову, Марфа Ивановна скромно присела на край лавки в кухне и начала опрокидывать одну кружку с колодезной водой за другой, пожалуй, даже с большей охотой, чем вчера стопки водки. Тася и Вера неодобрительно поглядывали на гостью из противоположного угла кухни, Рада отсыпалась после вчерашнего выступления, а Зойка, к большой радости остальных, в доме со вчерашнего дня не появлялась.

Зайдя на кухню, Тома присела напротив попадьи.

– Жива, Марфа Ивановна? Голова, небось, болит?

Попадья лишь стыдливо отвела глаза.

– Главное, что худого ничего не случилось, а голова пройдет. Ты нам лучше вот что скажи – вчера во хмелю ты говорила, что в девичестве при больнице служила? Было такое? Или напридумывала чего по пьяному делу?

Попадья утвердительно кивнула.

– Вот и славно. А что делать с теми, кто пристрастился к опию, знаешь?

Вера и Тася мгновенно умолкли, обратив все свое внимание на разговор за столом, лицо попадьи вытянулось.

– Нехорошая это болезнь. У иных уж и вовсе не проходит. Наш доктор иной раз велел перевязки делать и вовсе без обезболивания, лишь бы не пристрастился кто. А так, конечно, все от человека зависит…

– Ничего, с божьей помощью. Пациентка тебе попалась, дай бог каждому, столько пережить смогла, авось и сейчас сдюжит. Ступай за мной, Марфа Ивановна.

* * *

Катька не спала всю ночь. Обессиленная, она сидела в углу своей комнаты и тряслась всем телом будто бы от озноба. Увидев ее, попадья тут же стала непроизвольно осенять себя крестным знамением. Катька, хоть и была где-то совсем не здесь, разум ее, казалось, совсем уже оставил тело, но на знакомое с детства движение отреагировала на удивление благодушно. Немного по-звериному, не выпрямляясь в полный рост, она подошла к попадье и обняла ее, как ребенок малый, и тут же разрыдалась.

Тетка раскрыла Катьке свои объятья и начала ее утешать, покачивая крупным станом из стороны в сторону, будто баюкая. Попадья долго так стояла, велев всем прочим выйти, а потом попросила сладкого чаю для Катьки, и как малого ребёнка принялась отпаивать ее с ложечки, пока та не утихла и не закрыла глаза, проиграв в битве со сном.

Тем временем Тома, Тася, Вера и только что проснувшаяся Рада с замиранием сердца ждали, когда попадья выйдет из Катькиной комнаты. Каждая из них переживала за блаженную, но выражала это по-своему. Рада как зачарованная перебирала струны гитары, как всегда, закинув ногу на ногу.

Вера с Томой, засучив рукава, с упоением драили одна – плиту, другая – столетний медный чайник, до того огромный и засаленный, что никто в доме им никогда и не пользовался. Делали они это лишь для того, чтобы отвлечь себя от тяжелых мыслей, в общем-то понимая бесполезность своего занятия. От природы эмоциональной Тасе, переживавшей за Катьку поболее остальных, приходилось совсем туго. Не найдя себе занятия, будучи не в силах ни на чем остановиться более минуты, она в конце концов не выдержала, упала на лавку возле Рады, заставив ту сбиться с такта, и чуть ли не закричала, обращаясь ко всем девушкам сразу:

– Да, знаю я, знаю, что это я во всем виновата! А вы бы лучше бранились, чем делать вид, что все хорошо! Тоже мне благодетельницы!

Все трое с удивлением посмотрели на подругу, Рада даже отложила инструмент от греха подальше. А Таська, явно взвинченная сверх меры, тем временем продолжала:

– Я Катьку не уберегла, я! Это же я ее сюда привела, и деньги у нее водились…может и нельзя было у нее деньги оставлять, раз она блаженная. А я вместо этого, чтобы покаяться, еще и на эту тощую змею накинулась, и кто ж знает, чем все это теперь обернется?! Она ж, небось, сразу к Собакину побежала, того и гляди явится, а там либо Коту нас всех сдаст, либо чего похлеще придумает. Мстительная собака!

По спине Томы пробежал холодок, за мыслями о Катьке и знакомством с Марфой Ивановной, она совершенно забыла про Пса. А ведь и правда, раз Зойка до сих пор не вернулась, значит пошла к нему, и когда он явится в дом лишь вопрос времени. Вчера вечером, видать, Зойка его просто не нашла, может на деле был или еще чего… но сегодня явится, как пить дать явится!

По бледным лицам Рады и Веры Тома поняла, что ни одну ее посетила подобная мысль. Помолчав еще с полминуты, Тома осторожно сказала:

– Вы как знаете, можете в трактире отсидеться, но Катьку в таком состоянии отсюда никуда вести нельзя, да и Дом я не брошу. Тася, ты только скажи мне, когда к тебе Вепрен должен прийти, одного его на Пса напускать, конечно, не стоит, но можно хотя бы предупредить?

Таська задумалась, жидкоусый городовой Вепрен был скорее Таськиным пациентом, нежели клиентом. Блаженным как Катька, он, конечно, не был, хотя странности за ним водились. Лет ему было уже за тридцать, но при виде женщины он тут же начинал бледнеть и заикаться, говорят, раньше даже в обморок падал. Таську он встретил, еще когда та жила в комнате под крышей. Как-то раз привязался за ней какой-то буйный пьянчуга, а тут как раз Вепрен с дежурства шел, отпугнул забулдыгу, Таська его в благодарность тогда в щеку и чмокнула. Ничего особенного, от чистого сердца. А бедолага городовой аж задыхаться начал, сел на мостовую и долго в себя прийти не мог, очень уж упрашивал Тасю больше так никогда не делать. Таська, сколько на улице работала, а такого не видела ни разу, разговорилась со странным городовым, тут-то он и признался, что с младых ногтей у него эта болезнь, женщин боится до ужаса. Уже и на службе от того проблемы. Боится даже за руку взять, а уже о том, чтобы с какой девицей под венец идти, ему и подумать страшно. Маменька вон, уже все глаза проплакала, что внуков ей не видать. А он у нее единственный сын!

А когда Тася стала жить в доме у фабрики, Вепрен начал регулярно к ней захаживать. Спустя какое-то время он рассказал, что покойный отец его очень уж хотел из сына настоящего мужчину вырастить, и в бордель привел мальчишку еще совсем в зеленом возрасте. Сколько ему тогда было лет, Вепрен толком и не помнил, но как только размалеванная надушенная тетка потянула к нему свои руки, перепуганный мальчик тут же лишился чувств и с тех пор женщин стал бояться, как черт ладана. Тася его не перебивала, все слушала. А потом, постепенно, как-то у них и завертелось. То он себя за руку даст взять, то по голове разрешит погладить. Так за год, может чуть больше, Тася его и вылечила. До смешного дошло, как-то раз Вепрен принес в Дом целую корзинку пирожков, весь красный от смущения, сказал, что это от его маменьки в благодарность. Девчонки-язвы тогда еще неделю хихикали.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.