Публичный дом

– …выражения, неподобающие благовоспитанной барышне. А, между прочим, нам уже давно пора обсудить твое возвращение в гимназию.

Глава 3. Катька, Рада, Вера и Зоя

В гимназию Тома вернулась, хотя это было непросто. Гимназистки и раньше недолюбливали молчаливую, замкнутую девочку, которая постоянно пропускала занятия то из-за болезни матери, то и из-за бессонной ночи после очередного пьяного дебоша отчима. А после того, как она пропала из гимназии почти на три месяца, директриса решительно не хотела принимать ее обратно. Но Олимпиада Марковна продемонстрировала чудеса дипломатии, и в конце концов Томе позволили вернуться, при условии, что она повторит последний год.

Новый класс отнесся к второгоднице подчеркнуто равнодушно, что Тому вполне устраивало. Гимназистки казались Томе созданиями изнеженными, лишенными чего-либо настоящего. Мысли их занимала какая-нибудь ерунда: вроде споров о том, какая из выпускниц самая прехорошенькая или какой цвет платьев в этом сезоне особенно актуален. Для Томы, которой за месяц проживания в комнате Таси пришлось в красках познакомиться с изнанкой жизни, все эти разговоры казались до крайности пустыми. Почти каждый день после уроков Тома бежала Домой. Домом она по-прежнему называла дом у фабрики, где теперь жила Тася. Несмотря на то, что ее привязанность к Олимпиаде Марковне крепла с каждым днем, всего рассказать ей о подруге Тома так и не смогла, хоть прошло уже два года.

Сегодня воскресенье, а значит после службы, куда Тома всенепременно сопровождала Олимпиаду Марковну, девушка была совершенно свободна. Вернувшись из церкви, мадам, как обычно, отправилась отдыхать – присесть на службе она себе не позволяла, а стоять ей было с каждым годом все тяжелей. Поэтому после обеда Тома сразу побежала Домой.

По негласному правилу, по воскресеньям в Доме гостей не принимали. Гостями было с некоторых пор принято называть клиентов. Поэтому сегодня дом у фабрики выглядел особенно мирно. Войдя в прихожую, Томка тут же вручила Тасе, выбежавшей ей навстречу, книжку. Тася взялась читать, да вот только выбирала для чтения уж больно замысловатые для начала, по мнению Томы, книги. Но Тасе не было дела до букварей и сказок. По-настоящему ее занимали только биографии знаменитых художников и книги с описанием сюжетов известных полотен. Обняв подругу и налив ей чаю, Тася тут же раскрыла книгу и забравшись с ногами на старенькую козетку начала по-детски водить пальцем по строчкам.

Жгучий интерес к живописи появился у Таси полгода назад, вместе с одноглазым моряком Федором, который, как сошел на берег, занялся починкой обуви, а между делом рисовал для души морские пейзажи. Он много рассказывал Тасе про монокулярное зрение, про цвет воды, блики, тени и полутона. Тася, как зачарованная, могла слушать его часами. Денег с него она не брала, да и не было их у него, иногда только приносил он Тасе пустяковые подарки: бумагу для рисования, мелки или карандаши. Тася радовалась этим подаркам, как ребенок, подолгу рассматривала их и с гордостью показывала Томе. А когда Федор подолгу не приходил, от хандры Тасю спасали только книги. Подобно рассказам бывшего моряка, они надолго приковывали внимание Таси и отвлекали ее от грустных мыслей. Вот и сейчас, налив Томе чаю, Тася тут же уткнулась в новую книжку.

Тома на подругу не обижалась, ей и самой нужно было делать домашнее задание, поэтому разложив книжки и тетрадки на столе в гостиной, она тоже углубилась в чтение. Помимо Томы и Таси в гостиной находилось еще три девушки. На полу с кошкой играла рыжеволосая девица лет двадцати. Ее звали Катя, хотя чаще все-таки Катька. Тома никогда не забудет, как первый раз встретила ее в Доме. Случилось это на следующий день после того, как Тома с помощью Пса вызволила Тасю из Малинника. Вернувшись, чтобы проведать подругу, Тамара наткнулась на взлохмаченную рыжую девицу. Любые попытки Томы разузнать о ней хоть что-то или хотя бы просто заговорить с ней ни к чему не приводили. Девица лишь мычала и осоловело озиралась по сторонам, как ненормальная. Слава богу, из кухни вышла Тася. Взяв странную девицу за руки, она смогла привести ее в чувства, успокоила и отправила в комнату. Тася рассказала Томе, что встретила безумную Катьку в Малиннике, что она хоть и блаженная, но в целом смирная и добрая девушка. Кот ее никогда не запирал и не спаивал, к клиентам она всегда шла сама. Поговаривали, что в детстве ее снасильничал какой-то изверг, или что Катька сама вызвалась, лишь бы он ее младшую сестру не тронул. Сестрица ее правда вскоре померла от воспаления, а сама Катька от всего пережитого тронулась рассудком. Сызмальства Катьку и сестру ее воспитывала до крайности набожная бабка, и строгое воспитание вкупе с перенесенным ужасом и стыдом надломили разум девушки. Катька втемяшила себе в голову, что во всех мужиках живет дьявол, и если она с ними кобелиться не будет, то они учинят еще более страшное злодейство, как сделал тот изувер с ее сестрою…

Кот в Катьке души не чаял, так как она делала все, чтобы он ей не велел. Даже на рынок ее отпускал без присмотра. Знал, что вернется. С этого рынка Тася Катьку и увела, а потом спрятала в Доме.

За два года в Доме с Катькой произошли разительные перемены: приступы вроде того, что случился при первой встрече с Томой, прекратились. Катька даже начала отвечать на вопросы, хотя сама никогда не заговаривала первой, видимо воля ее была так сильно подавлена, что воскресить ее более не представлялось возможным. Тася как могла оберегала Катьку, отгоняя от нее по возможности подлецов, пытавшихся воспользоваться блаженной, а с тех, кто успевал – невозмутимо брала двойную плату. В этом ей помогал старый револьвер, найденный под кроватью в комнате Никифора. Благодаря этому револьверу и одному из Таськиных клиентов – жидкоусому городовому Вепрену, абы кто в Дом больше не лез.

Следующей в Доме появилась цыганка Рада. Ее, полуживую, Тася с Томой нашли в ста метрах от крыльца, когда возвращались с рынка. Промышляла тогда Рада гаданием по руке и мелким воровством. Не договорилась с местной артелью нищих, вот ее и побили. Из-за чего Рада ушла из табора, она никогда не рассказывала. Как-то раз Тася поделилась с Томой соображением, что скорее всего пошла она по амурным делам за каким-нибудь русским или татарином, который наверняка ее опосля сразу же бросил. Цыгане такого не прощают, вернуться опозоренной обратно в табор уже нельзя. Вот она и отбилась. Идти ей было некуда, а выгнать ее у Томы с Тасей рука не поднялась. Так Рада и осталась жить в Доме. Красоты цыганка была сказочной, мужчины шли за ней, как зачарованные, а уж если она начинала петь, то многие подвыпившие завсегдатаи кабаков с легкостью расставались с деньгами за одну лишь только ее улыбку. Тем Рада сейчас и жила – выступала по трактирам. А вот в Доме Рада, напротив, почти никогда не пела, берегла голос, но в игре на гитаре упражнялась исправно. Вот и сейчас, как обычно по воскресеньям, Рада сидела у окна и меланхолично перебирала струны.

Больше всех игру Рады любила четвертая обитательница Дома – Вера. Она появилась тут последней, лишь несколько месяцев назад. Высокая и когда-то сильная скобарка Вера приехала в Петербург в поисках лучшей доли. Белошвейка, вынужденная тянуть на себе целый выводок малолетних братьев и сестер, оставшихся в деревне. Родители ее по зиме провалились под лед, и она подалась на заработки. Три месяца Вера честно, от звонка до звонка, проработала на швейной фабрике Рыбалова, обещанных денег, однако, так и не увидела. А когда явилась требовать жалования, получила от управляющего кнутом по лицу. Верка сама подалась на улицу, но вид ее был до того непотребный, что если бы Рада, приметившая ее у одного из кабаков, не привела бы ее в Дом, то, не ровен час, новоиспеченная уличная труженица отдала бы богу душу…

Так они и жили вчетвером: Тася присматривала за Катькой, Рада за Верой. Тома сначала переживала, что численность обитательниц Дома увеличивается от месяца к месяцу, но девушки быстро поладили, да и за домом был круглосуточный присмотр: одна из четырех всегда оставалась на хозяйстве. Всех домашних связывало что-то большее, чем дружба. Дружили в гимназии, а в Доме царила куда более ценная, но менее поэтичная атмосфера – атмосфера безопасности. Для каждой из девушек Дом – был единственным местом на всем свете, куда они могли податься и где могли спрятаться, чтобы по-звериному зализать душевные и телесные раны. Правило тут было, пожалуй, только одно. Как однажды метко подметила Таська: «Можешь помочь – помоги, а не можешь – не лезь в душу».

Тома по-хозяйски осмотрела комнату. За два года после смерти матери и погрома, устроенного мародёрами, от былой обстановки не осталось и следа. Ничего из украденного в дом не вернулось, да и ничего нового особо не появилось, но совместными усилиями девушки отмыли стены и вычистили оставшуюся мебель, Вера починила шторы, а Тася с Томой заколотили разбитые окна. От Рады по хозяйству толку было мало, но она с первых же заработанных в трактире денег купила новую скатерть и кое-что из посуды. В Дом вернулась жизнь, не такая, конечно, как была тут до смерти отца Томы, но явно лучшая, чем при Никифоре.

Воскресное спокойствие нарушил громкий стук в дверь. Уверенный такой. Так стучат только точно зная, что хозяева дома. Сегодня, как всегда по воскресеньям, никого не ждали, поэтому все девушки, включая Тому, как по команде повернули головы в направлении двери. Со стороны все они сделались похожими на кошку, с которой играла Катька на полу, подобно ей они моментально из сонно-разомлевших от воскресной лени сделались натянутыми, как пружины. Рада перестала играть.

Тася отложила книгу и на правах старшей пошла к двери. Выглянув за нее, она, в обычное время смелая и решительная, побледнела как мел, и плавно по-кошачьи вытащила из тумбы в прихожей револьвер.

Дверь распахнулась. На пороге стоял Пес.

Тома почувствовала почти забытый звериный страх. Прошлое, что за два года стало казаться дурным сном, стояло на пороге ее дома.

Пес возмужал, но выше ростом не стал, лишь раздался в плечах, заматерел.

Одет он был франтом: новый пиджак, кепка по последней моде, явно снятые с какого-то незадачливого прохожего.

Последнее время ходили слухи, что песьи все чаще промышляли разбоем и из уличной шпаны превратились в настоящих бандитов. Рядом с Псом стояла тощая, как жердь, девка лет семнадцати, с большим аулом в руках. Ухмыльнувшись, он бегло осмотрел прихожую и самодовольно сказал:

– Не ждали?

Тома встала возле Таси, чувствуя, как за спиной ее встают Вера и Рада. Все пятеро девушек окрысились на вошедшего мужчину. Даже блаженная Катька, как дите малое, повторила за остальными.

Заметя недружелюбный прием, Пес чуть не расхохотался:

– Да ладно вам, кошки драные. Я пришел с миром. Знакомьтесь – Зоя, Еремина сестра. Братец ее третьего дня отправился на каторгу, а к себе я ее взять не могу: сами понимаете, бабе среди нас не место.

Пес переводил взгляд с одной угрюмо смотрящей на него девушки на другую.

– А вас я давно уже заприметил… По началу выжидал, когда вы между собой перегрызетесь. Дело известное – девки без Кота дела вести не могут. Может и дождался бы, да вот Еремин мне проблему подкинул. Условие мое простое – берите к себе Зойку, я ведь Еремину обещал за ней приглядывать, а слово мое кремень, это каждый знает. Я же за это вас не только Коту не сдам, да еще под свое крыло возьму. Чтобы к вам никто не сунулся. Так сказать, были под Котом, а теперь с Псом дела вести будете.

Видимо шутка показалась Собакину ужасно остроумной, криво улыбнувшись, он как ни в чем не бывало подошёл к Тасе и, будто муху, отвел наставленное на него дуло револьвера:

– Брось, Таська. Человека порешить – это тебе не таракана башмаком прихлопнуть. У тебя духу не хватит. А вот я – другое дело.

И как бы между прочим отвел полу пиджака, показывая всем присутствующим новенький, начищенный до противного блеска Смит-энд-Вессон.

Затем Пес обратился к Томе:

– А ты ничего, краля. Подросла, разрумянилась. Сейчас бы я тебя за пацанёнка не принял бы…

Тома как язык проглотила, а Пес тем временем уже обернулся на остальных обитательниц дома:

– Ну что, курицы, договорились или поедем в Малинник?

При этих словах Тася непроизвольно сглотнула, а Катька начала с безумными глазами оглядываться по сторонам. Рада взяла было Катю за руку, но полностью успокоить девушку так и не смогла.

Томе пришлось вступить в переговоры с Псом:

– Я не поняла, ты нас запугивать пришел или просить об одолжении? Если ты девчонок Коту решил сдать, думаешь, я дам твоей Зойке тут жить? Меня то ты не тронешь, чуть что сам на каторгу пойдешь. А мне этот Дом проще сжечь, чем тебе отдать.

Томка, конечно, врала, Дом она любила без памяти, ведь это единственное, что ей осталось после смерти родителей, но времени придумать что-то получше не было. Расчет был на то, что Пес решит, что договориться с ней будет проще, чем запугать.

Собакин уселся на выцветшее кресло у окна, где еще минуту назад сидела Рада, и по-хозяйски развалился, закинув ногу на ногу:

– Так я ж с того и начал. Говорю, пустите к себе Зойку, комнату ее дайте. А я вас не обижу, помогу, чем смогу. Нашим расскажу, куда за девичьей лаской ходить надо…

Пес подмигнул, а по спине Томы пробежал холодок:

– Значит так, раз надо – пусть живет, но песьих мы здесь не жалуем. Пусть ходят как все остальные, без привилегий, и схрона вашего я тут не потерплю. Ты меня понял? А если хоть словом Коту о нас обмолвишься, то ни Зое твоей, ни тебе в следующий раз прийти будет некуда.

На лице у Пса заиграли недобрые тени, пойти на уступки, да еще перед девкой было делом последним, но с другой стороны: никого из банды вокруг не было, и держать лицо было не перед кем.

– Ладно, краля. Будь по-твоему. Только гляди, Зойку не обижай.

Пес еще с полминуты посидел в кресле, явно не желая уходить, но поняв, что разговаривать с ним более никто не желает, лениво поднялся, не без гордости отдёрнул полы новехонького пиджака, засунул руки в карманы и, насвистывая какую-то пошлую песенку, направился к выходу.

Так в Доме появилась Зоя.

Подружиться с ней не смогла даже легкая в общении Тася, уж больно Зойка была себе на уме. И если для всех остальных Дом и жизнь в нем были за великое счастье, то Зойка, уверовавшая в особенность своего положения, вела себя заносчиво: то вещи чужие без спроса возьмет, то посуду за собой не приберет. А однажды и вовсе заявила, что раз за ней сам Пес стоит, то кормить ее надобно задарма, в качестве платы за то, что их Коту не сдали. Этого уже Тася не стерпела, вытаскала Зойку за волосы прямо на кухне. Та на время притихла, но злобу затаила. На какое-то время все в Доме замерли в ожидании мести Собакина, и хоть в душе каждая из девушек была на стороне Таси, неприятностей, которые мог им устроить Пес, никому не хотелось.

Но Пес все не появлялся. Вместо этого прислал Томе конверт с кольцом ее мамы, тем самым, которым она с ним расплатилась за помощь в вызволении Таси из Малинника.

Увидев кольцо из-за плеча подруги, Тася присвистнула:

– Это ж как тебя, подруга, угораздило! Дело конечно твое, Пес нынче кавалер знатный, говорят сам Рыбалов с ним какие-то дела имеет, но уж больно жестокий. Как пить, да бить будет. Ты бы пригляделась к нему, как следует.

Тома хотела было высмеять Таську за нелепые предположения, но глаза быстро пробежались по корявым строчкам коротенькой записки, приложенной к перстню, заставив Тому не на шутку задуматься: «Даже козырному тузу без крали в колоде никак нельзя. А пока прими цацку в оплату Зойкиного проживания».

Распахнутыми от удивления глазами Тома смотрела на Тасю. Та сама взяла из рук подруги записку и медленно, по слогам, прочитала вслух. Тася, которой стоило бы радоваться, что ее стычка с Зойкой не навлекла беду на обитательниц Дома, заволновалась не на шутку. А потому отвела Тому на кухню, где почему-то заговорщицким шёпотом поведала следующую историю:

– Говорят, как-то раз сошелся Пес с Ташкой – девкой, что в Котовом кабаке работала. То ли родственница она Коту какая-то дальняя, то ли просто дочка земляка. В общем, Кот ее не неволил, даже жалование иногда платил. А когда вы с Псом меня из Малинника выкрали, Кот, видать, затаил на Собакина злобу, возьми и вызови Ташку к клиентам заместо меня. Пес ее после того случая бросил, и больше ни к ней, ни к Коту не захаживал. А Ташка спилась, говорят, даже не знаю, жива еще или нет…

Томе сделалось тошно, хоть и не напрямую, а все же в том числе и из-за нее тоже, еще одна девица сгнила в Малиннике.

– А Пес что?

– А что он!? Я же говорю, больше он к ней не ходил. Все мы для них…

Тася только махнула рукой. Глаза ее потемнели.

Тома догадывалась, что это из-за того, что бывший моряк Федор уже с месяц не появлялся в Доме. Но как поддержать подругу в ее горе Тома не знала, и поэтому решила, что будет лучше всего отвлечь Тасю от грустных мыслей обсуждением уличных сплетней.

– А какие такие дела у Собакина с Рыбаловым?

Тася аж засветилась, в ее довольно невеселой жизни одним из развлечений было вдоволь пополаскать кому-нибудь кости, да пообсуждать уличные сплетни:

– Радка тебе лучше расскажет, я это от нее слышала. Как Пес нам эту Зойку подсунул, так Рада припомнила, что за неделю до того пела в ресторане на Садовой для Рыбалова и его дружков. Вроде как именины у него были. Из развлечений у фабриканта: поесть, выпить, да картишки раскинуть. Так вот на игру явился и Пес со своими прихвостнями, а Рыбалов, вместо того чтобы этих оборванцев прогнать взашей, усадил Собакина подле себя, весь вечер с ним о чем-то говорил, а когда они уже в стельку пьяные по домам разъезжались, Рыбалов возьми да назови Собакина «сыном», расцеловал его в обе щеки, как девицу.

– Мало ли какая блажь пьяному в голову придет?

– Так-то оно так, да ты сама видела, каким нынче франтом Пес ходит. Да и прости, если я болтаю лишнего, но клянусь Христом богом, что никому кроме тебя я этого не говорила…

– Ну и мастерица же ты драмы наводить, в актерки тебе что ли податься?

– Не сбивай меня с мысли, я сама собьюсь! В общем, соображение мое, Томка, следующее: сама посуди, дом этот стоит на самой окраине, а Рыбаловская фабрика до того близко, что иной раз слышно, как управляющий последними словами на швей орет, Верка вот каждый раз вздрагивает. Я это все к чему? К тому, что во всем Петербурге нет человека в доме этом более заинтересованного, чем Рыбалов. А тут еще его названный сын к тебя клинья подбивает. Неспроста это!

Томка и сама уже хорошо знала, что Рыбалов подлец, какого еще поискать надо. И до, и после появления Верки в доме, они с Тасей не одну белошвейку на улице подбирали, большинство из них, у кого родня в городе или в деревне осталась, потом уходили, но были и те, кто, зализав раны, снова шли на фабрику, случалось, что и помирали там от измождения. Деньги у Рыбалова водились, и не малые, вот только тратить их на выплату жалования швеям он не спешил. Иные работницы по полгода не видели денег. Да и на аренду земли, на которой фабрика его стояла, он не шибко тратился. По закону и здание фабрики, и земля под ним принадлежали Томе, вот только Никифор, (гореть ему в адском пламени!), то ли проигравшись в карты подчистую, то ли просто находясь в глубоком подпитии, подписал с Рыбаловым договор, по которому ближайшие сорок лет арендная плата за все здания составляла в год лишь пять рублей. Эту смехотворную сумму Рыбалов платил исправно, поэтому с какими бы стряпчими не советовалась Тома, и даже Олимпиада Марковна, результат был один – договор с Рыбаловым по закону расторгнуть никак нельзя.

Тома силилась вспомнить, когда впервые появился в их доме Рыбалов. Иногда ей казалось, что она видела этого господина еще при жизни отца. Конечно, Тома не запомнила, о чем именно мужчины беседовали, она была еще слишком мала, чтобы понимать их разговор или хотя бы при нем присутствовать, но чем больше она пыталась вспомнить, тем больше ей казалось, что отец отказал Рыбалову в его проекте, и только после его смерти фабрикант таки смог добиться своего.

Как ни крути, а в словах Таси был резон. Верить в искренность намерений Пса не приходилось ни на минуту. Тома задумчиво вертела в руках мамино кольцо.

Глава 4. Марфа Ивановна

Олимпиада Марковна, после выпавших ей на долю потрясений, стала глубоко верующей. Тамара этого до конца не понимала, но видя, что лишь вера могла дать бабушке необходимое утешение, постепенно свыклась и даже прониклась уважением к ее убеждениям. Пока Олимпиада Марковна могла выходить на улицу, каждое воскресенье она, Тамара и Глафира ходили на службу, но через два с половиной года со дня знакомства с внучкой нестерпимая боль в ноге окончательно приковала бабушку к квартире. Тамара даже хотела найти для нее жилье на первом этаже, но ничего, что могло бы сравниться в комфорте с их нынешним местом жительства, за ту же арендную плату Тома найти не смогла. Квартирой, где сейчас жила Олимпиада Марковна, владела ее подруга, и потому арендная плата была скорее символической, подобные квартиры стоили в два, а то и в три раза дороже.

Олимпиада Марковна тяжело переживала отсутствие возможности бывать в церкви, Томе казалось, что, оставаясь в своей комнате одна, бабушка, не переставая, молится о спасении Томиной души, как будто бы вся жизнь пожилой дамы, все заботы ее теперь были лишь о внучке.

О том, что происходит в доме у фабрики, и кто там теперь живет Олимпиада Марковна с Тамарой говорили мало, лишь пару раз Тома обмолвилась, что в доме живет ее подруга, которая то ли раньше работала, то ли все еще работает на фабрике у Рыбалова. Понимая, что она не в силах помочь, Олимпиада Марковна не углублялась в расспросы.

В первый же год жизни с Олимпиадой Марковной Тома поняла, что финансовое положение вновь обретенной бабушки довольно шаткое. После смерти сыновей и мужа пожилая дама попала в ту же ситуацию, что и её покойная дочь, мать Тамары. В делах покойного мужа она решительно ничего не понимала, а за более чем шестнадцать лет брака так и не привыкла к жизни во Франции. Распродав оставшееся ей от мужа имущество, Олимпиада Марковна сделала вклад, на проценты с которого и жила теперь в компании преданной горничной Глаши. Денег на то, чтобы отремонтировать дом у фабрики у нее не было. Как, впрочем, не было ни сил, ни здоровья, чтобы бороться с подлецом Рыбаловым и заставить его платить справедливую арендную плату.

Однако ни финансовые затруднения, ни тяжелая изматывающая болезнь не смогли изменить привычек Олимпиады Марковны. Несмотря ни на что, каждое утро она переодевалась в шёлковое платье, надевала украшения и убирала седые волосы в высокую прическу. Ходить в халате она себе не позволяла даже в дни, когда нога у нее болела не переставая. Пожилая дама выписывала книги и много читала, хотя глаза ее быстро утомлялись, из-за чего каждые два-три часа нужно было делать перерыв, и тогда она ставила пластинку или играла с Глашей в преферанс. Из Парижа бабушка привезла граммофон и штук десять пластинок, по песням с которых учила Тому французскому. По славам Глаши, раньше Олимпиада Марковна и сама неплохо пела, но после трагедии с поездом более уже не пела ни разу.

Тамара очень любила проводить время с бабушкой. Квартира Олимпиады Марковны была своего рода музеем или даже заповедником изысканных манер и изящных вещей. Каждый раз приходя сюда, Тома замечала, как плечи ее сами собой расправляются, голос становится тише, а речь мягче. В доме у фабрики она была Томкой – девчонкой, которая, переодевшись уличным мальчишкой, продавала газеты, вместе с Катькой вытаскивала из канавы кошку, а потом уже с хозяйственной Тасей обдумывала план, как бы исхитриться и закупить дрова на зиму подешевле, чем в прошлом году. В квартире же с окнами на Летний сад тем временем, потрескивая, звучала пластинка с музыкой Елисейских полей. И порой Тома не могла себе ответить, где, тут или там она была собой, настоящей.

Иногда Томе страшно хотелось обо всем рассказать бабушке. Пока Олимпиада Марковна еще могла выходить из квартиры, Тамаре хотелось привести ее в дом у фабрики, чтобы познакомить с Тасей, Катей, Верой и Радой. Ей даже казалось, что Олимпиаде Марковне должно понравится, как поет Рада, просто не может не понравиться, она же так хорошо поет! А сколько всего бабушка смогла бы рассказать Тасе о художниках, она ведь жила в Париже, была в Лувре и на Монмартре!

Но чем дольше Тома откладывала откровенный разговор с Олимпиадой Марковной, тем сложнее ей было представить себе его счастливый исход. Бабушка была так недосягаема в своей благовоспитанности, что Тома очень отчетливо понимала, что не вынесет ее осуждения, да и любить бабушку как раньше, если та попросит ее раз и навсегда отказаться от подруг и более не ходить к ним, Тома уже не сможет.