Кукла

EFFIE

Кукла

– 1 –

Вы знаете, что такое абсолютное одиночество?

Это такое угнетающее состояние, когда никого нет рядом и никому до тебя нет дела. Ты словно находишься в непроницаемом мыльном пузыре, из которого не можешь выбраться, и всегда один на один со своей жизнью.

Ты сам по себе, но это не то, чего ты хочешь.

Мне хорошо знакомо это чувство. Среди двухсот воспитанников детского дома я была совершенно одинокой. Я ощущала это всеми органами чувств: в запахе сбежавшего молока, сочившегося из столовой; в грубой, невкусной пище; в жестких вафельных полотенцах; в незвучании слова «мама» и в грустных детских глазах.

Конечно, с этим чувством здесь знакома не только я.

Несколько месяцев назад во время перемены я зашла в туалет и увидела девочку из соседнего класса. Она тоже росла в детском доме, но была на несколько лет младше меня, и я не помнила ее имени. Встав на цыпочки и оперевшись тонкими, длинными руками на раковину, девочка неуклюже целовала свое отражение в зеркале и шепотом повторяла: «Ты красивая, ты очень красивая!»

Я в смущении тут же вышла оттуда.

Если бы я застала целующуюся парочку, то, наверное, была бы в меньшем смятении. Мне было по-настоящему неловко от того, что я увидела и услышала. Хотя позже мне стало понятно, почему она так делала. Никто ведь не говорит ей, что она красивая, добрая, прилежная; никто не обнимает, не смотрит на нее с нежностью, не спрашивает, что было интересного на уроках…

Даже воспитатели редко хвалят нас за хорошее поведение или спортивные достижения, чтобы не выделять кого-то из воспитанников, не проявлять к ним излишнюю чувствительность. Они делают это не из малодушия или душевной черствости, а для того, чтобы все остальные не чувствовали себя еще более несчастными и никому не нужными.

Но как по-другому могут чувствовать себя дети, от которых отказались родители?! Мы всю жизнь живем с горьким чувством, что в нашей жизни чего-то не хватает, чего-то значительного, возможно, самого главного, ведь именно в детстве мы учимся любить. А любовь к другим (и даже к самим себе) берет начало в нашей первой привязанности к родителям.

У детдомовцев все по-другому. Все, что у нас есть – это мы сами. Некоторые, как я, смирились с этим, научились полагаться на себя, и только старшие воспитанники объединялись в компании, чтобы показать свою жестокость и власть.

Даже те, кто никогда не был в детском доме, могут верно представить уклад здешней жизни. Все дни у нас строго регламентированы и неотличимо похожи один на другой. В шесть утра воспитанники просыпаются, заправляют одинаковые узкие кровати и, обгоняя друг друга, бегут к умывальникам. Затем они натягивают поношенную одежду и спускаются в спортзал на зарядку и перекличку.

После скучных упражнений и заунывных патриотических песен под фонограмму всех ждет завтрак в общей столовой – неизменно невкусная каша, серый хлеб, липкий маргарин, яйцо и светлый чай.

Для таких, как я, кто с рождения живет без родителей, такая еда кажется нормальной – другой мы не знаем. А те, кто впервые пришел в детский дом или вернулся сюда из приемной семьи, с трудом к ней привыкают. Такие дети медленно, с неприязнью ковыряются в пресной каше или слипшихся макаронах, как будто от этого еда станет вкуснее или хотя бы терпимее.

Наверное, для персонала еда готовится отдельно – никто из взрослых не смог бы есть то, что каждый день едим мы, воспитанники.

Правда, был у нас один шутник, рыжеволосый Лешка Егорцев. Иногда он заходил в столовую подчеркнуто медленным, широким шагом, как бы рисуясь. Одетый в майку, брюки и «шарф» из вафельного полотенца, не вынимая длинные веснушчатые руки из карманов, Лешка останавливался посреди столовой и, глядя в окно, словно любуясь прекрасным пейзажем, небрежно требовал подать ему на завтрак горячий сэндвич с сыром, яйцо всмятку, шоколадный капкейк и черный кофе. Вся столовая буквально взрывалась от хохота.

Персонал, конечно же, не оставался в долгу. Самой находчивой была уборщица, которую все называли «странная тетя Галя». Ее иногда заставали в комнате, где играли самые младшие. Там она брала на руки какого-нибудь ребенка и прижимала его к груди, как будто баюкала. Возможно, в этом она находила поддержку и утешение, хотя почти никто не понимал, что она делает.

Когда хохот становился тише, и можно было расслышать чей-то голос, тетя Галя медленно вставала из-за стола, расправляла свой длинный темный фартук и спрашивала у «синьора», где он желает кушать свой завтрак – на террасе или в малой столовой.

Лешка смеривал ее долгим, пронзительным взглядом, как нерадивую служанку, и обычно выбирал свой вариант. На этом представление заканчивалось, раздавались редкие, застенчивые аплодисменты, но улыбки еще долго играли на старых и молодых лицах.

Да, без таких, как Лешка, жизнь в детском доме была бы трудновыносимой.

После завтрака начинались уроки. Мы угрюмой толпой шли в общеобразовательную школу, а во второй половине дня с легким сердцем возвращались обратно.

Воспитанники побаивались учителей и одноклассников, которые росли в семьях. Мы чувствовали себя нелепыми, жалкими оборвышами и редко отвечали в классе. Даже зная правильный ответ, детдомовцы часто отмалчивались или дерзили из упрямства. Но чаще всего воспитанники к урокам не готовились – это было в порядке вещей.

– Мне ни к чему ваша химия, я буду бизнесменом! – вызывающе бубнил рослый Гришка Катаев, исподлобья глядя на учителя.

– А математику будущему предпринимателю тоже знать не обязательно? – парировал преподаватель, заглянув в классный журнал. – Я смотрю, у Вас одни тройки…

Гришка молчал, опустив взгляд в пол. Ему было стыдно признаться, что он совсем запустил химию и догнать остальных ему уже не по силам.

– Вы думаете, что естественные науки бесполезны и начальные знания не пригодятся вам в жизни? – обратившись ко всему классу, спросил учитель, заложив руки за спину. – Если так, то вы все ошибаетесь, – здесь он выдержал эффектную паузу, а затем продолжил: – Химия – это не набор скучных, громоздких формул. Это наука о том, как из одного или нескольких веществ в определенных условиях можно получить что-то новое. Она вдохновляет нас на творчество, заставляет верить в чудеса! Звучит невероятно, но один и тот же химический состав в разной концентрации может иметь нетождественные свойства! Даже банальное снотворное может быть опасным для жизни или здоровья человека, если принять его слишком много. Как не навредить себе или другим? Как извлечь из таблеток и порошков пользу? Всему этому нас учит химия.

Пока учитель искусно мотивировал класс изучать его предмет, мне в голову пришла одна мысль. Люди, как химические элементы, взаимодействуют друг с другом. Общение с некоторыми из них обогащает нас, помогает раскрыть наши лучшие качества. Но есть и такие, которые окисляют нас, убивают наши полезные свойства и приводят к разрушению…

Увы, «человеческую химию» не изучают в школе. Невозможно узнать заранее, как сложится взаимодействие с тем или иным человеком, что оно принесет… Эту сложную науку можно познать только эмпирически, и для этого человеку дана целая жизнь.

После уроков и легкого полдника воспитанники обычно собираются в общей комнате на втором этаже. Там каждый находит занятие по интересам: многие смотрят телевизор, играют в карты или настольные игры, несколько человек рисуют, усевшись в кружок, а угловатые девочки-подростки, выстроившись в две шеренги, хором поют: «Мало половин, мало, мало половин» [1] и пританцовывают, подражая плавным, манерным движениям исполнительницы.

Я же до ужина обычно уходила в библиотеку. Только в компании с книгами я не чувствовала ни скуки, ни одиночества. Мне нравился этот молчаливый книжный приют с въевшимся запахом времени и слежавшейся серо-черной пыли. Я жадно глотала все без разбора: романы, приключения, биографии, путеводители, пытаясь представить ту «настоящую» жизнь, которая ждала меня за воротами детского дома.

Когда мне не хотелось читать, я смотрела в окно. С третьего этажа мне было отлично видно весь двор: высокий железный турник; старые скрипучие качели; короткую, вросшую в землю горку; маленькую песочницу, а также нестриженные кусты и клумбы у крыльца. Я любила наблюдать за малышами, игравшими в снежки или в «горячую картошку» в зависимости от времени года. Но больше всего мне нравились «веселые старты», которые воспитатели и волонтеры устраивали в погожие деньки, и я, как болельщик, с трибуны следила за ходом соревнований. А когда на улице никого не было, я мечтала о самых простых и заурядных вещах, которые хочется иметь, только когда их нет.

К счастью, даже в жизни детдомовцев иногда случается что-то хорошее.

Как-то утром меня вызвали в кабинет директора. Когда я услышала об этом, у меня вспотели ладони, но выбора не было – пришлось идти.

«Бывают хорошие дни, бывают плохие», – подбадривала я саму себя, выходя из столовой и стараясь не обращать внимания на ухмылки других воспитанников, частенько получающих нагоняй от директора за драки, распитие спиртных напитков или плохие оценки.

Меня еще ни разу не вызывали к заведующей. Я шла по коридору, перебирая в голове все, что было накануне и тщетно пытаясь понять, что я сделала не так.

Лидия Ивановна (заведующая детским домом) встретила меня холодной покровительственной улыбкой и попросила сесть за стол, стоящий под прямым углом к ее длинному рабочему столу, заваленному всевозможными бумагами. Она почему-то избегала смотреть воспитанникам в глаза и сразу надевала затемненные очки, когда кто-то из них к ней входил.

Я села на стул и тоже попыталась улыбнуться.

«Неприятности лучше всего встречать с улыбкой», – подумала я.

– Вот что, Анжела, – строго начала Лидия Ивановна, – хочу сообщить тебе приятную новость. Одна женщина – немолодая, но и нестарая – хочет взять тебя на попечение. Ей больше сорока пяти лет, у нее нет своих детей, но она хочет о ком-то заботиться, – заведующая сделала паузу и выразительно посмотрела на меня. – Конечно, одинокие женщины «под пятьдесят» берут детей себе в утешение, но разве ее желание иметь семью не похвально?!

Я кивнула. Наверное, это было так.

– Если ты примешь ее предложение, у тебя будет своя комната, красивые новые вещи и взрослый человек рядом. Скажу прямо, к нам нечасто обращаются за детьми старше десяти лет, но тебе очень повезло! Она очень скоро придет познакомиться с тобой лично и, я надеюсь, вы с ней найдете общий язык. Ты ведь хочешь уйти из детского дома?

– Да, наверное, – неуверенно пробормотала я, пытаясь осознать это невероятное известие – первое по-настоящему значимое событие в моей жизни.

Признаюсь, меня тогда пугали перемены. Я не ждала от жизни ничего хорошего, поэтому не могла с уверенностью сказать, хочу я уйти или нет. Но все же перспектива иметь свою комнату, книги, одежду, которую до меня никто не надевал, была сказочно заманчивой.

Я неуверенно улыбнулась.

– Вот и хорошо! – одобрительно кивнула Лидия Ивановна, принявшая мою робкую улыбку за согласие. – Конечно, мы делаем для воспитанников все, что в наших силах – и даже больше! Но возможности у нас весьма ограничены, – здесь Лидия Ивановна тяжело вздохнула. – Кроме того, вас слишком много, и мы не можем уделить достаточно внимания каждому…

Пока Лидия Ивановна размышляла о тяготах управления детским домом, меня занимали мысли о будущем. Я пыталась представить себе мою попечительницу, личную комнату, новую жизнь.

– Возможно, здесь, в детском доме, мы слишком заботимся о питании, здоровье и досуге наших воспитанников и недостаточно готовим вас к тому, с чем вы столкнетесь за этими стенами, – наконец изрекла Лидия Ивановна после недолгого молчания, – но как вообще можно подготовиться к жизни?! Рано или поздно она каждого погнет и поломает – ничем ее не умилостивишь…

Я не знала, что ответить на такое мрачное пророчество, и она продолжила:

– Принято считать, что такую помощь дети и подростки получают в семье… Знаешь, иногда приемным родителям и попечителям удается заменить ребенку даже кровных родственников. Надеюсь, в твоем случае так и будет. Однако ты не должна забывать, что государство будет выплачивать пособие на твое содержание, пока тебе не исполнится восемнадцать лет, – Лидия Ивановна выразительно глядела на меня из-за очков, – поэтому не веди себя, как бедная родственница, принятая в дом из милости. Будь благодарна своей попечительнице, но все же постарайся выстроить с ней «взрослые», доверительные отношения.

Я робко кивнула. Разумеется, мне тоже этого хотелось.

– Надеюсь, эта важная перемена в твоей жизни пойдет тебе на пользу, – Лидия Ивановна сняла очки, и я поняла, что наш разговор окончен.

Я поблагодарила ее и с легким волнением направилась к двери – мне хотелось побыть одной и все хорошо обдумать, но Лидия Ивановна вдруг громко окликнула меня:

– Анжела! – позвала она, и я обернулась. – Пока все документы не будут готовы, никому об этом не говори.

Я молча кивнула и вышла за дверь.

Первая встреча с моей попечительницей была короткой. Она проходила в кабинете заведующей, где Соня (или Софья Васильевна по документам) дожидалась меня после длительной беседы с психологом.

Я вошла и, не помня себя от волнения, села на стул, который мне указала Лидия Ивановна. Соня сидела прямо напротив меня и, когда я осмелилась взглянуть на нее, приветливо мне улыбнулась. Обычно я хорошо читаю чужие лица, но в тот день я была так неспокойна, так много думала об этой встрече, что не могла понять – искренна она или нет.

К счастью, Лидия Ивановна заговорила первой. Она быстро и коротко представила нас, а потом долго и красноречиво рассказывала о важности заботы друг о друге, о ценности семьи и наконец сказала:

– А теперь я вас оставлю. Поговорите наедине.

Лидия Ивановна вышла с загадочной улыбкой, забыв снять свои очки, и я, пересилив волнение и робость, посмотрела на Соню чуть-чуть смелее. Мне бросилась в глаза ее белая футболка, на которой была нарисована огромная золотая корона, выгнувшаяся под напором ее пышной груди. В ее крупной фигуре действительно было что-то величественное, царское…

– А ты не похожа на типичного четырнадцатилетнего подростка, – сказала Соня, весело глядя на меня, – ни татуировок, ни проколотой ноздри…

– Здесь такие вещи запрещены.

– Знаю. Мне просто хотелось «вытащить» тебя из скорлупы… А ты бы хотела иметь тату?

– Нет, – твердо ответила я. – Мне ведь не всегда будет четырнадцать.

– Хм! Это верно. Но, знаешь, наверное, в любом возрасте можно найти свои «плюсы», – неуверенно заметила Соня и поправила кардиган, чтобы прикрыть свой выпирающий живот. – В молодости мне казалось, что лучшая пора в жизни человека – это юность. В тридцать я поняла, что ошиблась: моя красота все еще была со мной, и к ней прибавились неплохая работа и двухкомнатная квартира… А в сорок я осознала, что внешность – вообще не главное жизни, и успокоилась…

Действительно, красота Сони с годами поблекла и расплылась. Овал лица «потек» вниз, веки заметно отяжелели, а вены на руках предательски вспучились. Но черные глаза Сони все еще были распахнутыми, ясными, как будто отражали теплый внутренний свет. Они были прекрасны!

– По возрасту ты могла бы быть мне дочерью, – задумчиво сказала Соня, разглядывая мое лицо, – и я бы хотела, чтобы ты согласилась на мое попечительство. Конечно, не все так просто, как кажется. Сейчас я хожу в школу приемных родителей, а после этого нужно будет оформить все документы… В общем, я не смогу забрать тебя раньше, чем через месяц. Но для того, чтобы начать бумажную волокиту, мне нужно получить твое согласие. Заведующая сказала, что ты хочешь уйти из детского дома. Это так?

– Хочу, – сказала я немного увереннее, чем неделю назад Лидии Ивановне.

Соня улыбнулась.

– Надеюсь, когда мы познакомимся поближе, ты захочешь жить со мной, – дружелюбно сказала она. – Может быть, ты хочешь что-то спросить? Про школу, про свою комнату, про ребят во дворе… Не стесняйся!

На самом деле у меня был один вопрос, вертевшийся на языке с того дня, как мне сказали о попечительстве.

– Почему у Вас нет своих детей? – спросила я и густо покраснела, но Соню, кажется, совсем не смутила моя дерзость.

– Пока я была молодая, мне и одной жилось неплохо, – честно призналась она. – Я думала, что из-за детей буду чувствовать себя связанной, уязвимой… А потом время ушло. Так-то! – с грустью добавила Соня, снова вспомнив о своем возрасте.

Признаюсь, меня растрогала ее искренность. Она могла бы сплести слезливую историю, а я по неопытности поверила бы каждому ее слову. Но Соня не пошла по этому скользкому пути, не стала выставлять себя в выгодном свете, чтобы произвести нужное впечатление, и я невольно почувствовала уважение к ней. А еще мне показалось, что она мне доверяет и в какой-то степени считает себе равной. Для меня это было очень важно, ведь у меня никогда не было друзей.

– Но я не хочу жить сожалениями! – неожиданно повеселела Соня. – Я хочу изменить свою жизнь. А для этого мне нужна наперсница, компаньонка. Я уже не молода и не представляю себя в роли няньки большеголового младенца, – торопливо объяснила она, – одной мне было бы с ним очень тяжело. А ты умница, хорошо учишься, любишь читать…

Мои щеки слегка порозовели. Я не привыкла к тому, чтобы меня хвалили.

– Знаешь, в молодости я увлекалась серьезной литературой и даже писала статьи о творчестве Больших Писателей, – не без гордости сказала Соня. – Я никогда не работала учительницей или библиотекарем, но многое помню из книг и надеюсь, нам будет, о чем поговорить. Может быть, со временем мы подружимся…

Я посмотрела на нее с благодарностью.

– Хочешь узнать что-то еще? – спросила Соня.

– Пока нет.

– Тогда до следующей встречи! – улыбнулась она, набросив на плечо ремень своей ярко-розовой сумочки и украдкой что-то вытащив из нее. – Не знаю, почему мне не разрешили принести тебе небольшой подарок или сладости… Наверное, заведующая боится, что это повлияет на твое решение. Но, я думаю, что от одного шоколадного батончика вреда не будет. Положи его в карман, – посоветовала Соня, протягивая мне лакомство, завернутое в блестящую плотную бумагу.

– Спасибо! – растрогалась я. Мне было очень приятно почувствовать чью-то заботу.

Я надежно спрятала батончик в передний карман джинсов и прикрыла его футболкой, чтобы с наслаждением съесть шоколад в библиотеке, пока его не увидели и не отобрали старшие.

Несмотря на то, что мне было уже четырнадцать, я была меньше среднего роста, моя фигурка выглядела тонкой и хрупкой, а мышцы были едва заметными, слабыми. Я никогда не увлекалась спортом, не играла с другими воспитанниками в волейбол и не могла заставить себя, как Лешка Егорцев, каждый день бегать по пять километров, а потом подтягиваться на турнике тридцать раз.

Лешку не трогали, а у меня отбирали все, что попадало мне в руки, чтобы при случае обменять на спиртное или сигареты. Я отдавала все не от страха, не из-за слабости, а потому что знала: сопротивляться бесполезно.

Единственной вещью, которую мне удалось сохранить, была большая голубая кружка, похожая на широкую восточную пиалу с выгнутой ручкой. Она до того мне понравилась по форме и безмятежному голубому цвету, что пришлось с силой ударить ее о бетонную ступеньку лестницы, ведущей на первый этаж, в столовую.

С глубокой уродливой трещиной с верху до низу она была никому не нужна. Как и я сама до недавнего времени.

Через месяц, в середине августа, я распрощалась с детским домом.

Перед тем, как уйти, я еще раз побывала в кабинете заведующей, но она больше не говорила мне о «взрослых» отношениях. Наоборот, Лидия Ивановна посоветовала мне быть доброй, скромной и уступчивой. Затем она торжественно вручила мне папку с документами, повторила, что мне сказочно повезло, и на этом мы расстались.

Я думала, что не вернусь сюда никогда. Возможно, и Лидия Ивановна так считала, только получилось все несколько иначе…

– 2 –

Когда я вспоминаю квартиру Сони, я всегда чувствую запах жареной картошки с укропом. Этот восхитительный запах, так непохожий на те, к которым я привыкла в нашей столовой, встретил меня не в маленькой, заваленной посторонними вещами кухне, а еще в прихожей. От него у меня потекли слюнки, и немного закружилась голова.

Первое впечатление не всегда бывает неверным или обманчивым, иногда ему можно доверять. Сколько дней и недель этот дом встречал меня теплом, вкусной едой и радушием! Мне не было дела до того, что квартира Сони оказалась тесной и заставленной грубоватой, тяжеловесной мебелью постперестроечного периода, и единственной современной вещью здесь был плоский телевизор с широкой диагональю (он висел в комнате Сони).

Наоборот, в роскошной, богатой обстановке (вроде той, что показывают в сериалах о красивой жизни) я бы чувствовала себя чужой, ненужной – как будто зашла не туда или ошиблась адресом. Я бы не смогла найти в ней себе места.

Поставив у входной двери сумку с вещами, я сняла свою истоптанную, старую обувь, неловко спрятала ее за шкаф – подальше от глаз – и прошла в комнату вслед за моей попечительницей.

– Здесь живу я! – громко объявила Соня, поворачиваясь налево и направо, словно демонстрируя изысканную, богатую обстановку, которой можно гордиться. – Но ты можешь заходить, когда захочешь, и смотреть телевизор.

– Я не смотрю телевизор, – ответила я, уставившись на большой плоский экран, вмонтированный в стену.

– Никогда?! – искренне удивилась Соня, скрестив руки на груди.

– Никогда, – подтвердила я.

– А как же узнать, что в мире делается?!

Я опустила взгляд, и Соня ответила вместо меня:

– А-а-а! Интернет! Только у меня нет компьютера, поэтому тебе придется обойтись телевизором.

Я ничего не сказала, вспомнив совет Лидии Ивановны по поводу скромности – сейчас было не время говорить моей попечительнице о том, что я хочу иметь свой смартфон с выходом в интернет, пусть даже устаревший и подержанный.

«Вот было бы здорово, если бы она сама об этом догадалась», – подумала я, в глубине души понимая, что это маловероятно.

Соня подошла к окну, чтобы открыть плотные шторы, закрывающие свет, и я не спеша оглядела ее комнату. Напротив телевизора располагались два мягких кресла едко-зеленого цвета. Между ними стоял низкий журнальный столик, на котором пылились вазочка с несвежим крекером, стопка потрепанных женских журналов и яркий рекламный буклет, предлагающий незабываемый отдых на Черноморском побережье.

Слева от окна стоял большой платяной шкаф, а справа – сервант с бокалами, стопками и сервизами. Диван такого же едко-зеленого цвета, как и кресла, прижимался к стене у самого входа в комнату. Он служил Соне и кроватью, и местом для досуга.

– Ты любишь соленые рыжики? – неожиданно спросила Соня.

– Не знаю, – смутилась я.

– Скоро будем ужинать, вот и попробуешь! – весело ответила моя попечительница, сообразив, что в детском доме нас не баловали деликатесами.

Признаюсь, запах жареной картошки с укропом возбудил мой неумеренный подростковый аппетит, и я была бы не против сначала заняться ужином, а потом продолжить экскурсию, но Соня решила иначе.

– Пойдем в твою комнату! – сказала она и пропустила меня вперед.

Я вошла в маленькую вытянутую комнату, расположенную напротив коридора, и увидела узкую, покрытую пледом кровать, похожую на ту, что я оставила в детском доме. У окна стоял письменный стол с матово-розовой настольной лампой, а рядом с ним – небольшой стеллаж с пятью полками, на которых меня поджидали несколько толстых книг.

– Я подумала, что тебе не помешают романы, которые я любила в студенчестве, – сказала Соня, направившись к полкам.

Я подошла ближе и заметила два романа Достоевского в твердых темных обложках: «Преступление и наказание» и «Бесы».

– Мы скоро будем читать «Преступление и наказание» в школе. Спасибо! – от всего сердца поблагодарила я.

– Не за что! Теперь они твои.

– Я буду беречь их!

– Будет достаточно, если ты будешь их читать, – улыбнулась Соня, и я снова увидела в ее глазах тот мягкий свет, который очаровал меня в нашу первую встречу.

Я кивнула.

– А теперь пойдем ужинать.

«Соленые рыжики и жареная картошка с укропом просто созданы друг для друга», – думала я, наслаждаясь вкусной горячей едой, так не похожей на пресную, едва съедобную пищу в детском доме. Должна признать, Соня готовила превосходно, и мне еще не доводилось пробовать ничего вкуснее.

– Я хочу научиться хорошо готовить, – сказала я моей попечительнице, усердно подчищая тарелку.

– Это замечательно! – похвалила она. – Но сначала ты научишься хорошо мыть посуду. Согласна?