Искупление

Виталий Кирпиченко

Искупление. роман

© Кирпиченко В. Я., 2024

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2024

⁂

Лучше зажечь свечу, чем проклинать темноту.

Конфуций

1

Солнце скатывалось в низину за лесом. Оно на глазах меняло свой цвет: только что было ясно-белое, и вот уже левый бок его потемнел, а правый, прикрытый слегка набежавшим серым облачком, всё ещё жарко краснеет. Покраснела и кромка облачка.

Человек, бредущий по давно неезженой дороге, которую можно было только угадывать по едва заметным признакам, всё чаще поглядывал на солнце. Серые глаза щурились, собирая тонкие морщинки на висках, брови хмурились, губы нервно кривились, и весь его вид выдавал недовольство.

«Нет, не успею, – говорил он себе. – Топать ещё часа три, а день на исходе. Хорошо бы ручеёк какой, но его тут и раньше не было, так откуда ему сейчас взяться. Согрею ту, что есть в бутылке. Наверное, надо так и сделать. И ноги сбиты, как-никак, а четыре часа их бью, и спина колом, и шею не повернуть. Вот у той берёзы и кину свои кости».

Тяжёлый рюкзак сполз со спины, и тело непривычно потянуло вперёд. Подперев спиной ствол берёзы, человек ещё раз посмотрел на солнце, похоже было, что сомнения не покинули его.

«Час смело можно бы ещё топать… Опять же ноги… Особенно левая… в коленке. Давно не беспокоила, а тут как одумалась. Двадцать лет молчала, а тут приспичило ей. Интересно, живёт ли кто на хуторе, или совсем брошенный догнивает? Хоть бы какая живая душа была, а то…» – дальше не думалось.

Отхлебнув глоток воды из бутылки, человек придвинул к себе рюкзак, достал топор. Топор был с новым топорищем, ещё белым и шероховатым. Провёл подушечкой большого пальца по лезвию, остротой его остался доволен. Тяжело встал и, сутулясь, направился к семейке молодой поросли из осинок и берёзок. Срубил две рогульки и перекладину, и принялся разводить костёр из сухих сучьев, в каких недостатка не было. Пока закипала вода в котелке, наломал веток ели и пихты, соорудил рядом с костром постилку. В закипевшую воду бросил горсть крупы и полбанки тушёнки.

Ужинал, когда солнце скрылось за лохматым лесом. Потянуло с низины прохладой. Пришлось достать из рюкзака тёплый свитер.

«Раньше здесь не было так холодно, до полуночи бегали босиком и ничего… Не мёрзли ноги даже ранней весной, а тут разгар лета, июнь, и зябко. Отвык от здешних мест и не привык к другим…»

Вот и небо затянула ночь чёрным одеялом, самое время уснуть после дальней и трудной дороги, а не спится.

«Двадцать лет скитаний, двадцать лет без родины. Как она меня примет? Может, отторгнет, как предателя, изменника, кинувшегося за приключениями в другие, лучшие, края и земли? Может, поймёт и простит – я же никогда не забывал её. Семнадцать лет прошли здесь, двадцать – в других краях, а теперь вернулся, чтобы закончить свой век. Закончить любой век немудрено, а вот прожить достойно удаётся не каждому. Полжизни прошло, а что на проверку? Ровным счётом – ничего! Канитель да кутерьма. Всё думал да надеялся на что-то, что изменит мою пустую жизнь. Ну, не совсем, конечно, пустую, работал, учился… Чему учился? Водку пить? Ну, было и это, только вовремя одумался. Вовремя ли – почти сороковник за плечами? Ещё что за плечами? Ничего. Что впереди? Неизвестность да желание жить иначе. Как иначе? Иначе, и всё!»

Листва берёзы похвально зашелестела, зашептала, звёзды на чёрном небе засмеялись. Где-то в глубине леса послышались странные звуки, человек приподнялся, прислушался. Звуки повторились.

«Гуран кричит, – укладываясь вновь, успокоился. – Их тут, наверное, расплодилось видимо-невидимо – мужиков-то нет, охотиться некому. А было-то как! О! Радости-то сколь было, когда отец приезжал с загона. Он бросал на пол в избе доху, и она дымилась морозным туманом, а мы с сестрёнкой, обезумев от радости, прыгали по ней босыми ножками и кричали, кричали… Потом я подрос и стал ездить на загоны, сначала загонщиком, а потом и ружьё отец доверил. Загонщиком тоже интересно. Кричишь, закрыв глаза, как можно громче, и радуешься услышанному выстрелу. Мужики, крася настывшие губы кровью, едят тёплую, парящую на морозе печёнку косули. Варвары! А тогда казалось почти геройством. Но я так и не попробовал этой печёнки, и не жалею об этом. Пожалуй, теперь, умирай я с голоду, не загублю козочки, а тогда стремился к тому. Теперь я вижу её огромные испуганные глаза – и ничего больше. Лучше умереть с голоду, чем загубить это безобидное и прекрасное создание».

Крик совсем рядом, но не похож на прежний. Прилёгший было, и сомкнувший в истоме веки, человек встрепенулся.

«А это ещё что за чудо? – подумал он и потянулся за топором. – Волк не волк, но что-то не менее страшное. – Фу, ты! – фыркнул он, опознав голос, испугавший его. – Чёртова птица! И здесь без тебя не обошлось!»

Хоть и коротка летняя ночь, а пришлось вставать да подкидывать дровишек в костёр – холод, как и голод, требует к себе внимания.

Ранний рассвет белел туманом, закрывшим лес в низине, а тот, что на макушке холма, упорно чернел. Чернота леса то проявлялась, то пряталась, кутаясь в серое облако ленивого тумана. Было зябко. Кружка кипятка с брошенной туда щепотью чая, согрела быстро. Опустошена банка консервов – остаток от ужина, совсем стало хорошо и весело.

«Три часа – и я у ног матери-родины. Я – её блудный сын, я – её верный сын! Простит ли она меня за все мои ошибки? Много их было, но не со злым умыслом они делались, а по недомыслию, по юношескому задору, по гордыне, было и такое, чего уж тут скрывать. Гордыня на пустом месте. А если бы было чем гордиться, то лопнул бы по швам от распиравшего самодовольства. Ужас! Одно оправдывает – не я придумал и вселил в себя и гордыню, и желание умчаться в края дальние. Это от Бога! Он создал меня таким. Опять же, будь все одинаковые, что бы тогда было? Да ничего хорошего. Шишки на дереве и те все разные. Бог знает, что делает! – заключил человек, закидывая собранный рюкзак за спину. – Вперёд – заре навстречу!»

Через два часа вышел на опушку леса и остановился, поражённый увиденным. Перед ним, вдали, виднелась деревенька. Перехватило дыхание. Мелко дрожали ноги, боль в колене пропала сама по себе. На лбу выступил холодный пот.

«Здравствуй, милая, – прошептал тонкими иссохшими губами. – Вот и я! Прими, не гони! Прости!»

Сбросил тяжёлый рюкзак, опустился рядом на прохладную траву. Деревенька как на ладони. Но какая она жалкая. Маленькая, притихшая, боязливая. Избы тонут в траве и кустарниках. Не дымит ни одна труба – знать, некому печи топить. Ничего живого во дворах и на короткой улице!

«Вот так и сочиняются были-небылицы, – рассуждал человек, отрешённо глядя на деревеньку, лишённую видимости жизни. – Поселяются в пустующих избах ведьмы, вурдалаки, привидения. Они пугают случайных людей шорохами в углах отсыревших и прогнивших жилищ, стоном стен, так похожим на стон истомившегося работой крестьянина, что хочется встать, зачерпнуть ковш холодной воды и напоить его, а потом и самому напиться. Интересно, живут ли духи, привидения там, где нет уже ничего живого? Наверное, не живут. Неинтересно – некого пугать. Все боялись встречи с бабкой Солтычихой, а встретившись, опускали глаза долу и шептали что-то похожее на молитвы, только собственного сочинения. “Господи! Спаси, помилуй, помоги! Пронеси нечисть мимо меня и моих близких!” А, собственно, что было страшного в этой Солтычихе? Ничего! Измождённая тяжким трудом крестьянка, у которой только то и страшное, что нос и подбородок, как у ведьмы из сказок, касаются друг друга. Умела править вывихи, поила травами страдающих болезнями “утробы”, лечила нашёптыванием детишек “от спуга”… Получается, делала людям добро, а её боялись. Жив ли Харлам? Он, пасека и мёд – как одно целое и необыкновенно сладкое. Харлама никто никогда не видел в деревне, и когда делили мёд по трудодням, мало кто вспоминал и тогда о нём. Улья, шалаш и Харлам жили своей жизнью, жили вдали от деревеньки, где пчёлам было цветочное раздолье, а Харламу – тишина и покой. Прибегали мальчишками на пасеку с одной целью – полакомиться медком, но почти всегда неудачно. Не мог пасечник раздавать не своё добро налево и направо; но во время медосбора менял свои привычки, и тогда босоногая малышня развлекалась куском сот с заполненными ячейками янтарным мёдом, таким ароматным и сладким, что и в сказке не описать. Запах мёда преследовал долго. Может, ещё и оттого, что замурзанные до ушей рты, липкие пальцы и ладони сохраняли этот запах до тех пор, пока не заменяли его другие запахи, менее приятные, но тоже желанные – запах хлеба, молока, оладушек или пирога с морковью. Детство, детство… Что может быть лучше детства? Ничего! У тебя столько нового, неизведанного, непонятного, на что нужно найти ответ, и ты его усиленно и усердно ищешь. И находишь! Правда, не всегда он истина. Чаще – догадка, попытка детского ума объяснить событие по-своему. “Почему ветер дует? – спрашивал Вождь Краснокожих, и тут же давал ответ: – Потому, что деревья качаются!” – человек усмехнулся, вспомнив и героя фильма, и неудачников-похитителей чудо-ребёнка.

Крайняя изба – Сергеевых, – всматривался вдаль человек, прищурив глаза. – А наша стояла рядом. Интересно, осталась ли она, или… Хорошо бы остановиться в своей, пускай бы и ветхой, но своей. Поставлю рядом новый сруб, а в старой будет летняя кухня. Вспашу огородик… К земле потянуло. Картошки посажу, огурчиков выращу, засолю в бочонке, груздочков, конечно же, тоже засолю, да с картошечкой отварной, рассыпчатой… – Человек сглотнул слюну. – Печь надо поставить большую, русскую; хлеб научиться выпекать. У мамы это здорово получалось! Буханки как колёса! Пышные! А запах! Одуреть можно! Краюха такого горячего хлеба и кружка молока – и ты на седьмом небе. Мамины руки пахли хлебом всегда! Что имеем – не храним, – тяжело вздохнул человек, и лицо его потускнело. – Наверное, и могил не найти, кому за ними было ухаживать, кому нужны чужие, тут и за своими не всегда и не все смотрят. Время такое. Какое? Да такое, неудачное. А когда оно было удачное? Это с какой стороны поглядеть на жизнь. Если сыт – удалось время? Ну, не совсем уж так просто надо судить. Боров всегда сыт, но… Хватит рассуждений – топать ещё час, да и там что ждёт – не известно».

Солнце ощутимо припекало открытую шею. Пот разъедал глаза, хотелось умыться холодной чистой водицей. Справа по пути стояла роща.

«Это такими стали деревья! – удивился человек. – Из тоненьких за двадцать лет превратились в настоящую рощу! И озерцо, наверное, сохранилось, что было рядом?» Тянуло завернуть к озерцу, на котором проходили лучшие детские летние денёчки. Шум, гам, плеск воды! Красотища! Но путь ещё далёк.

Человек входил в деревню, когда солнце стояло почти в зените, и было оно белым. Как железо, раскалённое кузнецом в горне, не без помощи, конечно, босоногой шантрапы, вьющейся под ногами кузнеца. Каждому из них хотелось подёргать за жердь, скреплённую с мехами, раздувающими свистящий огонь, готовый расплавить самую терпеливую железяку – подкову, чеку в ось, «костыль», засов…

На улице – ни души. Дорога вдоль деревни заросла травой в пояс, значит, по ней не ездят давным-давно. Изба Сергеевых – нежилая. Окна выбиты, крыша просела, изгородь повалена, калитки нет совсем. С другой стороны улицы изба такая же нежилая.

«Вот и моё “родовое гнездо”», – человек с трепетом стал всматриваться в то, что было для него всегда родным и близким, но отстояло за тысячи вёрст, отдалялось десятками лет.

«Родовое гнездо», хворое всеми болезнями запущенности, выглядело удручающе. Ни окон, ни дверей. Косые стены, дырявая крыша, пробитый потолок с дырою в высокое небо, нет половиц в прихожей, а в зале они вздыбились и покорёжились. Двор в лебеде и крапиве, вдоль поваленного прясла – лопухи под небо. Глянув туда, где был огород, человек с немалым трудом угадал в чёрной халупе под дранкой былую баню.

«Может, начать с бани, – задумался он. – Её проще привести в подобие жилья?»

Из-под стены бани выскочил и, не спеша, побежал за огороды заяц. Человек улыбнулся и покачал головой.

Он был прав, баню, выходило, проще приспособить для жилья. Оконце с привычно тусклым стеклом цело, дверь надёжно закрывалась, крыша не просела и без дыр в потолке. Правда, запах нежилого… Но его можно быстро выветрить. Печка, с вмазанной в неё бочкой для горячей воды, тоже исправна. Не развалилась от времени. Глянув на полок, человек усмехнулся, очевидно, вспомнив моменты, когда отец стегал его веником и приговаривал: «Не кряхти, как старый дед! А веничек ещё никому не мешал! Привыкай к жару – он пользительный!»

Вынув раму, раскрыв настежь дверь, человек присел на лавку в предбаннике, закурил. Дымок вдохнул жилой дух в сырую темницу.

Колодец, который стоял между избой и баней, был полон воды. Крышка колодца валялась рядом, но годилась только на растопку печки. Недалеко от колодца валялось и ведро. К его обмятости прибавились дырки от ржавчины.

«Котелком воды не натаскаешь, надо пройтись по соседям, может, что подходящее сыщется». Сыскалось. У Сергеевых валялось ведро, и дыр там было не так много, и не такие они большие – если бежать, то не вся вода выльется.

«Пройтись, что ли, как бывало, вдоль улицы, авось, кто-то и живёт в этом царстве безмолвия, – задумался человек. И скоро он уже шагал по некогда шумной улице, глядя по сторонам, надеясь встретить призрачное чудо. Но чудо не спешило удивлять. – Вот изба Шеметовых. Крепка ещё с виду, а что внутри? – Внутри – колченогий стол, пыльный матрац, без одной ножки стул. И везенье – на кухне алюминиевый ковш, чугунок и совсем целое ведро. – Робинзону меньше везло, чем мне. Такое богатство!»

Деревня оказалась обитаемой. Недалеко от противоположного края жил старый дед, в котором нескоро человек признал Матвея Вокина, старого ещё в то далёкое время. Сейчас он был стар ещё больше, но всё помнил. Прищурясь, сведя нос с подбородком, чему совсем не мешал беззубый рот, он долго рассматривал человека, а потом и сказал с убеждённостью:

– Не сразу, паря, я тебя признал. Ты же ведь Игнатия Прокопенки сын – Серёжка, стало быть?[1]

– Да, дедушка, он и есть! – согласно закивал человек.

– Ходили слухи, ты в тюрьме сидел?

– Было и это, – признался человек.

– Мальчонкой-то был ты совсем неплохим, пошто так-то сталось?

– Сталось, дедушка, сталось. Наверное, и через это надо было пройти.

– Сибирь-то, край наш, полна такими. Да уж лучше не попадать туда, – вглядывался в гостя маленькими выцветшими глазками дед Матвей, стараясь увидеть, прочитать, угадать судьбу и намерения того.

– Лучше не попадать туда, – повторил в задумчивости и гость.

– А Верка-то ваша где? Она давно тута нос не кажет. У ей-то как жизня?

– Не знаю, дедушка. Разошлись мы. Отказалась она от меня. И муж её отказался от плохого родственника. Бог им судья, я ничего плохого им не делал, ничего у них не просил.

– Плохо то…

– Как есть, – поджал плечи Сергей.

– Да… – призадумался и дед Матвей.

– Здесь больше никто не живёт? – после затянувшейся паузы спросил Сергей.

– Никто не живёт, – кивнул согласно дед. – Жила Анисья тута рядом, да уж полгода как схоронили.

– Как же ты, дедушка, один тут? А если…

– Я не один, – не согласился дед Матвей. – Бог со мной, а я – с им.

– Бог высоко, и за всеми не уследит, не поможет.

– Это как его просить. В ладу я с им, вот он меня и не оставлят. Славь те, Господи, девяносто семь годочков топчу землицу, греюсь под его солнышком, слушаю божьих птичек…

– Девяносто семь? – удивился Сергей.

– Как один денёчек! – подтвердил дед Матвей, довольный произведённым эффектом.

– Это ж…

– Как один денёчек! – повторил дед Матвей. – Вчерась был такой, как ты, а сёдни – старец.

– И ничего не болит? – Сергей уставился в смешливые глаза деда.

– Слава Всевышнему, не болит.

– А… Питаешься чем? Хлеб откуда?

– Быват, кто приезжат, то и привозит буханки две-три. Крупы какой приносят. Соль и спички есть, карасин есть. Живу.

– Всё же бывают тут люди? – оживился Сергей.

– Бывают. На Родительский день тута много народу. Шумно тут тода. Помянут родителей, поправят могилки и уезжают кто куды.

– А в другое время не приезжают? – в глазах Сергея надежда.

– Приезжают. Томка Елизарова приезжат летом часто. Вчерась была, чо-то рисовала тута на пригорке. Глашка тоже приезжат с мужиком своим. Он у ей какой-то там начальник. Машина у их больша така, вся блестяща. Ни у кого таких машин тута не было. Васька Пушкин приезжат кажный год, его дружок, сын Поликарпа, запамятовал имя, тоже часто быват. Он тута брата схоронил года три как, вот и приезжат к матери и брату. Бывают люди, как же не бывать, родные места чай тянут. Вот и ты не выдержал, приехал.

– Не выдержал, – Сергей полез за сигаретой. – Не выдержал, – повторил скорей для себя, чем для деда. – Свои места держут за душу. Где пуповина зарыта, там и место твоё.

Сергей, затягиваясь табачным дымком, всё глубже уходил в себя.

– Надолго сюды? – светленькие глазки деда больше насмешливые, чем любопытные.

– Думаю, надолго, если не навсегда.

– С семьёю, али как?

– Один.

– Чо так? Боятся глухомани?

– Некому бояться. Нет семьи.

– Молодой ещё, обзаведёшься, – обнадеживающе кивнул дед. – Куды без неё, без бабы и детей.

Сергей отмолчался.

– Жить-то тебе негде? – вдруг спохватился дед. – Поживи пока у меня.

– В бане поживу. Она крепка ещё, – отказался от предложения Сергей. – Вот только бы лампу какую, да керосину малость… На время.

– Дам я тебе лампу, дам и карасину. Их я тут насбирал дюжину, а карасину Глашкин мужик канистру приволок, дам и карасину. Да и лампа счас совсем ни к чему, ночи таки коротки да ясны.

– На всякий случай. Я потом всё куплю. Поеду в район по делам, там и лампу куплю заодно. А электричество давно отключили? – спросил, вспомнив, что оно тут было при его жизни.

– Давно. Годов двенадцать как. Осталось нас трое, тода и отключили. Сказали: дорого следить за столбами да проводами. Оборвёт пурга провода, сказали, и кто-нибудь наступит. Мы не спорили. Жили без света и телевизиров сколько лет наши отцы и деды – и ничо, жили хорошо да справно. Вот и я живу.

– Телефон-то хотя бы есть у тебя, дедушка?

– Телефон есть, да звонить некому, – старик пошамкал беззубым ртом, вспоминая что-то.

– На скорую, пожарникам, милиции, – подсказал Сергей, и спросил о близких родственниках.

– Каки-то совсем далёки есть, да живут оне где-то рядышком с морем. Сюды и носа не кажут, – поведал старик, а чтобы отойти от неприятной для него темы, предложил: – Коль надобны тебе гвозди, я дам. Правда, не все оне хороши, я их из старых досок надёргал да выправил. Пилу дам, топор и молоток дам, рубанок есть, дедов ещё, но справный. Приходи, кода надобность в чём будет.

– Думал, хоть кто-то тут из мужиков будет, – пересев на большую чурку со следами от топора, заговорил Сергей о своих проблемах. – Вдвоём проще отстроиться. Я бы ему заплатил или отработал. А так одному придётся попотеть.

– Нету никого, – посочувствовал дед. – И из меня помощник, как из поросячьего хвоста веник. Подержать, прихватить, подать смогу, а вот поднять чижёлое уже не по мне.

Взяв у деда всё необходимое на первое время, Сергей пригласил его на чай ближе к вечеру. Дед с радостью согласился.

«С чего начать? – почёсывая небритый подбородок, глядел Сергей на избу, на баню. – Начну с бани, она в любом случае пригодится. А вот с избой сложнее дело – гниль одна, на дрова пущу, а на её месте поставлю новый сруб. Купить его не проблема, и с перевозкой, думаю, не будет сложности, а вот собрать одному удастся ли? Если даже дед подвяжет внизу бревно, затяну ли я его один на вышину? Слеги надо приготовить. Верёвки надо, шпунты, “костыли”… Надо всё записать, да, не раскачиваясь, смотать в район, закупить и договориться с доставкой. Двух бы мужичков в помощники, чтобы до дождей успеть вывести под крышу. Крышу из металочерепицы. Она лёгкая, это главное, и лучше смотрится. Рамы заказать, двери. Только из дерева, никакой пластики. Диван, столы, стулья – потом, когда готова будет изба. Печь с лежанкой, только с лежанкой! Русская большая печь! Хлеб буду сам выпекать. Не такое это и трудное дело. Закваска, вытопленная хорошо печь – и хлеб готов. Лопату деревянную смастрячу между делом».

Когда перед закатом солнца к усадьбе Сергея прибрёл дед Матвей, то от увиденного страшно удивился. Ему хотелось воскликнуть: «Ты один столько сделал?!» Не воскликнул только потому, что мужицкая натура не позволила ему сделать это.

Сергей у колодца приготовил площадку, застелил её старым шифером с крыши, и складывал на него ещё крепкие стропила, лиственничные брёвна стен, они, к счастью, были в прекрасном состоянии.

– Экий ты скорый на руку, – похвалил дед Сергея. – Сколь венцов снял?

– Третий заканчиваю, – вытирая пот с лица рукавом рубахи, ответил тот. – Хочу на этом сегодня остановиться. Сейчас чаёк, дедушка, соображу. Посиди на чурочке малость. Я сейчас.

Сергей поволок бревно к площадке.

«И этот, как дед и батька, упрямый в работе», – похвалил Матвей нового своего соседа.

У колодца плескался, фыркал, охал Сергей. Он приладил к цепи ведро и умывался, поглядывая на деда. Хотелось позвать его и попросить, чтобы полил на разгорячённую, потную спину колодезной прохладной воды.

– Полчаса, дедушка, и мы ужинаем, – говорил он деду Матвею, прилаживая на таганок из четырёх кирпичей котелок с водой.

– Я не тороплюсь, – ответил дед. – Некуда мне торопиться.

– Темнеет быстро, – посмотрел Сергей на небо.

– Ты, это, слышь-ка, – заговорил дед, глядя на снующего у таганка Сергея, – приди сёдня ко мне, я тебе одеяло тёплое дам да подушку. Ночи-то холодны, а в сырой бане так и совсем смёрзнешь.

Сергей, подумав, согласился.

На жарком пламени, раздуваемом ветерком, вода закипела быстро. Быстро и каша поспела. Бросив полбанки тушёнки в котелок, Сергей снял его с огня, поставил на кирпичи.

– Вот и каша готова, – сказал он, оглядываясь, соображая, где лучше им присесть.

Дед пришёл без ложки, пришлось отдать ему свою. Себе выстругал из широкой щепы что-то похожее на ложку, из чего кашу есть можно, а для супа она совсем не годилась.

– Я тебе ложку дам, – пообещал дед, пододвигая свой чурбачок к котелку с кашей. – Миску с тарелкой и сковороду дам.

Сергей улыбнулся.

– С такой посудой и банкет не страшно устроить.

– Стопку не употребляшь? – поинтересовался дед, пропустив мимо ушей слова про банкет.

– Бросил, дедушка. Бросил.

– Чо так? Тута все пьют. Бабы тоже. И молодёжь хорошо пьёт…

– Бросил и не жалею. Толку от неё мало, а беды много.

– Кали много пить, то так и есть, а по маленькой так и пользительно. Я чуток пропускаю, грет кровь хорошо, и думатся тода лучше. Вспоминаш былы денёчки.

– Начисто отказался от неё, от соблазну подальше.

– И хорошо сделал, – похвалил дед Сергея. – Другим бы так тоже, а то приедут и выпендриваются тута… Орут всяку матерщину. И подраться могут спьяну. Да, правильно ты сделал, – старик зачерпнул каши, пошамкал беззубо, как прислушиваясь к чему-то далёкому, сказал: – На войне таку бывалочи ели в окопах. Холодно, грязь со снегом, а мы сидим и ждём, кода кашу принесут… Ничо, выжили…

– Володька ваш где? – вспомнил Сергей про младшего сына Матвея.

– Кто его знат, где он теперя. Можа, и в живых уже нету, – дед потёр кулаком глаз.

– Давно не виделись?

– Давно. Почитай, лет двадцать.

– А тогда где он жил?

– Толком нигде. Он же этот, железные дороги строил…

– А семья его где жила?

– В Красноярске. А он – где попало.

– И писем не писал?

– Пошто не писал, писал. А потом и перестал. Лет, поди, десять как.

– Адрес остался его?

– Поискать надо. Знаю, что Красноярск, улица не то Строителей, не то Сталеваров, можа, ещё кака, совсем по старости запамятовал.

– Я к тому, дедушка, что на днях соберусь в район, в Магочан наш, там бы и запрос на него оформил.

– Дак. Это… Коли оне не хотят, так зачем их заставлять… Пускай уж живут, как им лучше. Мне-то сколь уж осталось, проживу как-нибудь. А, не дай Бог, приедут, заберут, там я совсем… Не, отседова я никуды не поеду. Мне тута из району приезжали, соблазняли переехать в дом, где одне старики живут. Я отказался. Это что ж тако получатся: я должон жить без дела? Жевать манну кашу с беззубыми стариками да старухами и ничо не делать? Не, это мне совсем не с руки. Тута я сам себе хозяин. Сам себе вольная птица!

Сергей, глянув сбоку на деда, ухмыльнулся, увидев не волную птицу, а тщедушного птенца.

– Можно остаться и здесь, – согласился он с доводами деда Матвея. – А если и они, Вовка с женой, детьми и внуками, будут приезжать сюда хотя бы на лето, то и совсем неплохо было бы. И им полезно пожить в родных местах, и вам приятно посмотреть на них. Кровь то одна, родная.