Никса и Спрут

В кухне ждут четверо.

Взгляд, встретивший Нуру, полон гнева. Отчуждения. Неприязни. Скат сидит у окна, скрестив на груди руки. Он одет в чёрное: капюшон куртки и впрямь напоминает по форме морского ската, обнявшего плечи плавниками. Угольные волосы собраны в хвост на затылке. Запястья украшают широкие плетёные браслеты, а шею с левой стороны – чернильный рисунок. В ухе поблескивает медная серьга. Смуглая кожа, немногим светлее, чем у Нуры, выделяет его среди братьев. На сведённых от недовольства скулах ходят желваки.

Скат молчит.

Нура дышит глубоко. Сатофи говорил, у богатых имперцев есть особые клетки – аквариумы, – в которых они держат редких рыб, чтобы наблюдать за ними через стекло. Быть такой рыбой она не собирается.

– Кауа э'тиро, – произносит она отчётливо.

«Не смотри на меня».

Нура и сама не знает, почему переходит на родной язык, но Скат неожиданно легко отвечает:

– Ахау ма.

Только оседлые та-мери с восточных островов так выговаривают гласные.

«Заставь меня». Без вызова или насмешки, но во взгляде тлеют угли. Его лицо меняется, когда Скат замечает подвеску на шее Нуры. Долго, очень долго он не может оторвать взгляд от жемчужины.

Карп присвистывает. Он единственный из братьев стоит, опершись локтем о притолоку, и покусывает щепку, которую от изумления роняет изо рта.

– Так это вы, ребят, теперь без нас чирикать можете? Требую перевода немедленно! – Он поднимает руку. – Кто ещё?

Шутника не поддерживают. Горчак сосредоточенно вытирает стакан, Ёршик усаживается прямо на пол, на подстеленную ветошь, не встревая, в ожидании, что решат старшие.

Сидящий во главе стола Сом подаётся вперёд.

– Повтори, что сказал. На имперском.

Лицо Ската не меняется.

– Рад знакомству, говорю.

Глава братства переводит взгляд на Нуру. Она, чуть помедлив, кивает:

– Всё так.

Карп хлопает в ладоши.

– Ну, раз так!.. – Он широким жестом двигает табурет. – Прошу к столу, мона. Жрать, правда, нечего, мы разлили Сомову похлёбку, пока тащили котёл. Скажу в оправдание: это Малой виноват.

– А чего сразу я?!

– А кто под ноги лез?

– Подтверждаю, – вставляет Горчак.

– Замолчите. – Сом устало трёт глаза. – Мы ещё не проголосовали.

Карп фыркает:

– А надо? Всё и так понятно.

– Наш друг решил за всех, – холодно чеканит Скат. Они с Карпом сейчас напоминают вспыхнувший огонь и острый лёд, о края которого можно порезаться при неосторожном касании, – две противоположности.

– Каждый решает за себя, – говорит Сом, – и каждый будет услышан. Это правило, на котором держится Братство. Давайте не будем наступать друг другу на горло. Высказывайтесь по очереди. – Он переводит взгляд на Нуру. – Не стой, мы не в суде. Никто из нас тебе не угрожает, но для начала… Мы хотим услышать твою историю. Справедливо?

– Да.

Она садится на табурет, придвинутый Карпом. Тонкие пальцы бегут по складкам на платье, расправляя ткань. Пятеро чужаков кажутся такими разными: кто-то глядит на неё испытывающе, кто-то – с любопытством или сочувствием, как маленький Ёршик. Он почему-то вызывает самое тёплое чувство, не только из-за возраста.

«Это я тебя нашёл!»

– Был шторм. Тайо'не… «Большие волны», – начинает она, подбирая слова. Заплатить историей – меньшее, что она может, и всё же описать правду можно по-разному. Скажи трём людям слово «вода»: один представит дождь, другой – зеркальный пруд со звёздами кувшинок, а третий – морской прибой. Кто из них прав?.. – Вы знаете про остров Первого Огня?

Братья обмениваются взглядами. Скат поясняет:

– Хвост Цепи. Туда не добрались первые колонисты из-за Хвори, а для та-мери это что-то вроде святыни, они проходят посвящение у подножия вулкана.

– Но это же бред. – Горчак усмехается. – Слишком далеко, чтобы её выбросило здесь. Любой бы утонул.

– Продолжай.

Сом делает жест, чтобы другие не перебивали, но Нура отвлекается сама:

– Я могу спросить?

– Смотря что.

– Ты полукровка? – Она смотрит на Ската, не моргая. – Я хочу понять, откуда ты знаешь наш язык. Если ты связан с племенем…

– То что? – Карие глаза хищно щурятся. – Договаривай.

Зря она спросила. Свой не отнесётся к ней враждебно. Все та-мери – семья, нет ничего важнее.

– Может, ты показал бы мне дорогу… отвёл к ним, – заканчивает Нура севшим голосом.

Скат хмыкает и набрасывает капюшон.

– Найди себе другое платье.

Он бросает на стол позолоченный кругляш – должно быть, медальон, состоящий из двух половинок – и несколько медных холов, обращаясь к Сому:

– Улов за сегодня невелик. Я голосую против, а вы можете играть в Рассветных братьев. Я буду у Маяка до завтра, разведаю обстановку – дам знать.

Сом окидывает его тяжёлым взглядом.

– Выйдем на пару слов.

Вместе со сквозняком в Крепость рвётся запах соли и жухлой травы. Хлопает дверь. Снаружи окончательно стемнело, и Скат растворяется в ночи.

Интересно, что он сказал Сому напоследок?

– Ну и ладно, – Карп оттягивает воротник, – глотнём свежего воздуха, а то что-то душно стало. Он не из ваших, мона Веснушка, не переживай. Родом из солнечной Талифы, города Янтарных Песков, тысячи колодцев, портовых дев и щипачей. Язык выучил, мотаясь за хозяином: тот плавал по свету в поисках сокровищ – научных открытий, как он врал имперским газетам. На тамерийскую культуру ему было сра… сразу и решительно всё равно, – делая вид, что поперхнулся, Карп кашляет в кулак. – История умалчивает, сколько храмов они разграбили к югу от Ядра, но помер хозяин от лихорадки, когда наш друже был слегка постарше Ёршика. Так всё было, камрад?

– Примерно, – отзывается Сом. – У него нет связи с племенами. И, если по-честному, ни у кого из нас нет. Из-за карантина Клиф отрезан от Ядра, то есть «главных» островов, я говорил об этом по пути.

– Я не совсем понимаю… – Нура пытается сладить с потоком услышанного, но истощённое тело противится. Она будто стоит у подножия водопада, и струи бьют по макушке не переставая.

Горчак вдруг поднимается с места, наливает в протёртый до скрипа стакан воду и протягивает Нуре.

– Карантин – это когда болеют. Все. Или многие, – поясняет он. – Власти запирают ворота, охраняют входы и выходы, порт не принимает корабли, а жители сидят по домам. Во Внутреннем круге спокойно, хотя богатеи жалуются на то, что теряют деньги из-за вставшей торговли. Бедняки из Внешнего круга голодают. Мародёры наживаются как могут. Жулики продают «лекарство» тем, кто верит. Монахи из Удела Боли молятся и бьют в колокол через двенадцать часов – голова от них пухнет. Короче, хаос и разруха.

– Хио ма, – шепчет Нура, – мне жаль. Я совсем не понимаю ваших порядков, но болезнь – всегда горе.

Она замечает, как Ёршик поднимается и выходит за дверь. Сом передаёт ему свёрток, извлечённый из кармана. Что под тряпицей, не разобрать.

Нура чувствует себя подспудно виноватой, но никак не может понять, за что именно. Будто своим появлением в Крепости она вскрыла рану, и оттуда хлынул гной. Может, не стоит расспрашивать сегодня: всё нужное придёт со временем.

– Да, – говорит Сом, – и всякий переживает горе по-разному. Не обижайся на Малого, он устал. Но хочет, чтобы ты осталась. Закончи историю, чтобы мы могли принять решение. Остальное – завтра. Всем нужно отдохнуть.

– Мне не на что обижаться, – она качает головой, – я здесь лишняя… Я понимаю. Если бы в племени оказался чужак, Сатофи захотел бы услышать его историю, прежде чем выделить место на плоту.

– Это ваш старейшина?

– Да.

– Он научил тебя языку? Ты говоришь почти без ошибок.

Нура кивает.

– Всему, что я знаю. Он самый мудрый из людей. Хотите – верьте, хотите – нет… – Она поводит плечами, настраиваясь на рассказ. – Он предупреждал меня в день испытания, что ничему нельзя верить. Река, бегущая через остров Первого Огня, соединяет два мира: наш и реин-ги – там обитают демоны и духи. Я… – она спотыкается, хмурит брови, пытаясь восстановить по кусочкам свой путь, но воспоминание ускользает, как сон поутру. – Я прошла через лес и встретила те-макуту, это ведьма, которая знает судьбы всех живущих. Она сказала мне что-то, а после… – Нура сминает платье на коленях. – Земля дрогнула. Волны окатили берег, и с неба ринулся огонь.

Голос дрожит. Ей было страшно, очень страшно – не за себя, а за других, ведь она находится здесь, хотя и кажется, что первая душа Нуры осталась на острове.

– Я не помню… после. Не знаю, что стало с другими и где сейчас Плавучий дом.

Она даже в мыслях боится признать: их больше нет. Смешливых Джары и Ситы, красавицы Санаи, талантливых мастеров и сказочников, навигаторов и охотников за жемчугом… и Сатофи больше нет.

Он часто повторял, что в человеке заключён мир – необъятный, как море до самого дна. Для Нуры он был таким миром.

– Тебе повезло. – Горчак голосует первым. – То, что выжила, похоже на чудо. Я «за».

Он хлопает рукой по столу. Следом ложится ладонь Карпа, широкая, с несколькими шрамами на тыльной стороне: они тянутся багровыми полосами от костяшек до самого запястья.

– Вот это разговор, моны! Братство не бросает прекрасных дев в беде! – Он залпом осушает кружку. – Добро пожаловать, Веснушка. А впрочем, необязательно брать прозвище, если не хочешь. Это я так…

– Всё равно будет Никсой.

– И то верно.

– Правда, без хвоста.

– Да и зачем бы он? С двумя симпатичными ножками куда как лучше.

– Добро пожаловать, – обрывает их Сом, поднимаясь из-за стола. – Половину сказанного можешь пропускать мимо ушей. Что делать дальше, подумаем утром. А пока… спи без страха. Если что-нибудь понадобится – разбудишь. Дай мне руку.

Он шагает к Нуре и завязывает вокруг её запястья шнурок: никаких украшений, просто кусок бечевы и двойной крепкий узел.

– Это символ Верёвочного Братства. Как я сказал, никто из нас тебе не угроза. В стенах Крепости ты под защитой.

Нура смотрит ему в лицо и опускает взгляд. Правда в том, что защиты нет. Нигде. Они сами сказали: город страдает от болезни, никто не покинет остров. Она заперта здесь.

– Спасибо.

– Там есть одна хитрость, идём покажу, – голос Карпа звучит над головой, и, резко оборачиваясь, Нура сталкивается с ним в дверном проёме. – Ничего! Ничего, подумаешь… В тесноте, да не в обиде, как молвят на севере империи. Тебе надо… ну, мыло там? Что ещё положено юным барышням? Умывальник и клозет за кухней. Чулан тоже, но туда лучше не заглядывай. Вообще никогда.

Слова сыплются градом и отскакивают. Усталость накатывает комом тошноты, и Нура послушно следует за ним – снова на второй этаж. Стоит на пороге спальни, пока Карп двигает кровать, громыхая железной сеткой.

– Вот так. Дуть не будет. Столько раз заделывали щели, а всё одно… И небо видно, если на восток голову повернуть… – Он спохватывается и отходит, позволяя ей лечь.

Нура забирается под тонкое шерстяное одеяло – как есть, в чужой одежде.

«Найди себе другое платье».

Она вздрагивает, вспоминая черноту Скатовых глаз.

Кажется, Карп что-то говорит и она отвечает. Односложно, невпопад. Тогда шутник выходит и, плотно затворяя дверь, возвращается к своим. Из коридора льётся жёлтый свет, но и он вскоре тает в грохоте гигантских волн, стоит только опустить ресницы…

☽ ✶ ☾

«Не открывай глаза».

Уже не голос Сатофи, но её собственный бился в висках вместе с ударами крови. Нура мысленно тянулась к противоположному берегу и продолжала считать шаги. Четыре, пять, шесть… Половина пути была пройдена, когда её позвали по имени.

– Ну-ура-а, – певуче и протяжно. Не женский голос и не мужской, не молодой и не старый. К нему тут же присоединился второй.

Зажать уши она не могла: если отпустит канат, может оступиться. Речные воды не глубоки, но служат границей двух миров – реин-ма и реин-ги. Нура сама была канатом – тонкой верёвкой, натянутой между царствами живых и мёртвых.

Семь, восемь…

– Оглянис-сь, – шептал голос, – твой ка-сеф далеко, не ищи его здес-сь.

Нога провалилась в пустоту. Нура упала на колени, неловко подвернув лодыжку.

– Где?.. – вырвалось помимо воли. – Где мне искать?

Голоса победно взвыли. Она нарушила наказ Сатофи: заговорила с духами, и те не отпустят её просто так.

– От ржавых цепей… – раздалось над самым ухом.

– …до подземного храма.

– Под водой и там, где кончается суша.

– В чёрном сердце зреет яд: есть те, кто увидит, и те, кто закроет глаза.

Голосов стало больше, они сплетались в звенящий хор, и Нура, не выдержав, открыла глаза. У духов не было лиц. Только безглазые подобия, похожие на вылепленные из глины маски.

– Я хочу увидеть! – выкрикнула он прежде, чем осознала.

Сатофи говорил, что духи могут приходить в разных обличиях. Одни желают тебе добра, другие – смерти, но лишь те из них, у кого сильная воля, могут на время вырваться из цепкой хватки Маару, владычицы подземного царства, чтобы появиться в мире живых. Их грехи и благодетели давно взвешены, но остаётся что-то иное – ниточка, отголосок прошлой памяти, не позволяющий обрести покой.

Они могут давать туманные пророчества, запутывать, но никогда – лгать напрямую. Поэтому старейшина просил тринадцатую внучку быть осторожной: не задерживаться на мосту, не откликаться на зов, не принимать советов…

Она не сдержала обещание.

Ка-сеф – это то, изначальное, чего боялись все та-мери и втайне желали. Это человек, посланный судьбой, чья душа станет твоей наполовину. Одна из самых сложных вещей, которую не разумеют белые люди. На их язык слово переводится как «со-бытие́» – существование вместе, неразрывно друг от друга. Ни время, ни расстояние не помеха для ка-сефа. Когда тебе больно – ему больно тоже. Когда ты делаешь вдох – он делает вдох, где бы ни находился в ту минуту и чем бы ни был занят.

Не всем даётся «половинчатая душа».

Обычно та-мери в день посвящения обретают ауму – «верхний дух», способный к проявлению истины. Это может быть как душа предка, дающая защиту от будущих невзгод, так и зловредный дух, ищущий сосуд, чтобы творить злые дела: такие люди становятся убийцами, нарушителями законов, они переносят множество бед и после смерти ступают на тропу Махики – самый страшный путь через земли Маару.

Очень редко твоим «спутником» становится другой живущий. Тогда у вас не четыре души на двоих, а две – как слившиеся капли воды. По-другому Нура не умела объяснить: она не мудрая, как Сатофи, и не храбрая, как его сыновья.

Она не дышала, вглядываясь в безглазые лица.

– Я не закрою глаза, – произнесла тихо, но твёрдо.

Земля под ногами вздрогнула. Или показалось? Стоячие воды реки пришли в движение. До кожи Нуры дотронулись мёртвые руки: пальцы, щупальца, когтистые лапы. Их прикосновения были неприятны, но не вызывали страха.

– Крепкий сосуд.

– Хрупкий сосуд.

– Луна вернётся…

Голоса спорили, перебивают друг друга.

– Вместе с Чужаком!

Поднялся вой. Крик. Интерес сменился враждебностью, волна духов откатилась, и Нура ощутила кожей прохладный воздух и колебания земли.

Гул нарастал. Девять, десять, одиннадцать…

Она больше ничего от них не получит. Ничего, что сумеет понять, но разум запомнил сказанные слова, повторяя их снова и снова, пока Нура бежала вперёд.

Двенадцать!

Она перепрыгнула на противоположный берег и огляделась. Ковёр из тины колыхался, голоса умолкли, безумный шёпот перешёл в тихий плеск.

Она справилась! Перешла через реку. Сердце танцевало в груди от осознания, что, если духи не соврали – а они не могут, – есть на свете человек, чьё сердце бьётся так же.

На что будет похож ритуал у те-макуту теперь? Ведь если ей не нужна вторая душа, отпустит ли её ведьма? И эта дрожь… Лёгкие ноги несли Нуру через лес, она подныривала под ветки и прислушивалась, впитывая тишину. Остров под ней просыпался. Земля дышала неглубоко, редкими толчками.

Нура понимала, что происходит что-то страшное. Сатофи говорил, остров не зря назван в честь праогня: когда-то здесь родился бог чистого пламени Ахи’Коре, но после того как боги ушли из мира, огненная гора затихла.

Она зачем-то продолжала считать шаги, едва поспевая за ногами. Дошла до дюжины – и заново. Тропа вилась между деревьев, туман обнимал подножия стволов.

Глубже, ещё глубже в лес… Она боялась не успеть. Боялась непоправимого.

Нура почти влетела в круг, очерченный на земле. Горели огни. Пахло водорослями и горьким корнем тагавы. Горячими углями.

Те-макуту подняла слепые глаза: её веки были сшиты нитями, а волосы заплетены в сотню кос. Она сидела на голой земле, скрестив ноги и держа перед лицом наполненную до краёв чашу.

– Ты опоздала.

– Прости, мудрая. – Нура хватала ртом воздух.

– Занятно было вести беседу с гостями из реин-ги? – Уголок сморщенных губ скривился; жёлтые пеньки зубов оказались гнилы и сточены. – Много узнала?

– Я…

– Сядь, – велела старуха.

Нура опустилась напротив. Пламя в крошечном костерке между ними вспыхнуло, на миг заслоняя ведьму, и следом опало.

– Чего ты боишься?

Вопрос застиг Нуру врасплох. Она сглотнула вязкую слюну и достала из волос костяной гребень – дар за предсказание, о котором едва не забыла.

– Дрожи земли. Что огненная гора проснётся и я не вернусь к Плавучему Дому.

– И что тогда случится? – Низкий голос казался бесстрастным, но Нура, слышавшая много баек о Хранительнице Очага, с облегчением подумала: она всего лишь человек. Бесконечно старая женщина, по счастливому велению богов обретшая способность видеть судьбы. Она наверняка устала.

– Я останусь одна. Быть может, погибну…

– Значит, смерти?

– Нет, – она медленно покачала головой, – того, что одна.

Старуха издала странный звук: не то вздох, не то смешок одобрения. Её чёрные сморщенные руки разложили на земле три предмета: острую иглу, бутон белой лилии и алую жемчужину, что ловила отблески огня блестящим круглым боком.

– Выбирай.

– Она. – Нура, не раздумывая, указала на бусину. Священные ту-нор – «капли жизни» – по легенде могут связывать судьбы. Всё предрешено. У неё и выбора, по сути, нет.

Те-макуту отвернулась. А как же испытание?

– Я могу спросить?

– Один раз. Подумай хорошенько, ка-риф.

Нура вздрогнула. «Скованная смертью». Мысли путались: подземный храм, ржавые цепи, сосуды, чужак… Всё, о чём говорили духи, лишено смысла. Но спросить можно только об одном.

– Кому принадлежит чёрное сердце?

По земле пробежала судорога.

– Чуждому богу, – сказала ведьма, прежде чем погасли огни. Поляна погрузилась в сумрак и зыбкую марь.

Нура накрыла жемчужину ладонью и стиснула пальцы.

Земля под ними раскололась; столпы дыма взвились в небо… А после – остров Первого Огня ушёл под воду.

☽ ✶ ☾

Она просыпается от нахлынувшей дурноты, с часто бьющимся сердцем. Садится, опуская пятки на холодный пол, и только тогда осознаёт, где находится. На берегу. В Крепости. За окнами ночь, но, судя по синеватой дымке, рассвет уже близко.

Нура с трудом сглатывает. Опускает руку на грудь, стремясь выровнять дыхание. В горле пересохло, и собственный язык кажется распухшим и колючим морским ежом.

Пережить кошмар – неважно, наяву или во сне – врагу не пожелаешь. Какая-то часть неё по-прежнему тонет, погружаясь в ядовитую толщу видений. Там, на глубине, сияют звёзды…

Встав на ноги, она покачивается; находит ладонью дверной зев. Братья спят в соседних комнатах. Ей не хочется их тревожить. На ощупь Нура спускается на первый этаж и проходит в кухню, даёт глазам время, чтобы привыкли к темноте, прежде чем искать воду. Желудок сдавливает морским узлом. Ей стоило поесть: последним завтраком Нуры стала горсть земляных орехов в день перед испытанием, – но об этом она подумает утром.

Стеклянная кружка тонко звякает, едва не выскользнув из руки. Нура замирает, сжимая пальцы, и прислушиваясь: нет, не разбудила. Всё тихо.

Вода оказывается кисловатой на вкус, будто в неё добавили рима́ну – сок тропического фрукта, которым целители та-мери снимали головную боль и лечили от внутренних паразитов. Главное, в ней не чувствуется привкуса соли; всё остальное Нура готова простить.

– Ты чего не спишь, Веснушка?

Карп стоит на пороге, спросонья протирая лицо ладонью. Светлое пятно на фоне черноты – помятое, в наспех натянутой рубахе.

– Прости, что разбудила. – Шёпот Нуры звучит едва слышно.

– Да я сам поднялся. Зов природы как трубный глас… Ты тут ни при чём. Не пей эту гадость! – В два шага он оказывается рядом и отнимает кружку. – Говорил же Сом: если захочешь чего – буди.

– А что это?

– Бражка. Ну, настойка. Погоди, я сейчас… – Он отворачивается, хлопая дверцей. Нура вздрагивает, боясь, что, разбуженные братья окажутся здесь, но нет, следом за Карпом никто не выходит, а он зажигает фитилёк лампы и протягивает ей стакан – тот самый, что и Горчак накануне. – На вот, из колодца.

На сей раз Нура пьёт залпом – прохладную чистую воду, которая кажется вкуснее всего на свете.

– Можно ещё?

– Не переборщи, а то булькать начнёт, – предостерегает Карп со знанием дела. – Ты голодная, да?

– Да, – отвечает честно.

– Так… – Он чешет в затылке. – Не сочти меня невеждой, но как вы… чем у себя в племени питаетесь?

Она улыбается.

– Что? Я не в обиду! Это искренний и незамутнённый интерес.

– Ты всегда так говоришь?

– Складно и выразительно? Речь – она ведь как поток, зачем сдерживать, коли льётся? Это один из немногих талантов, которыми матушка-жизнь наградила. – Карп пожимает плечами. – На дев, опять же, производит впечатление. Особенно стихи. У вас есть поэты?

– Кай’коро. Сказители. Мы не записываем своих песен, только запоминаем и поём друг другу.

– Кай’коро, – он шевелит губами, повторяя. – Красивый язык. Твёрдый и певучий. Научишь меня? За сладкие галеты, – Карп прикладывает палец к губам и наклоняется ближе. – У Ёршика есть нычка. Думает, о ней никто не знает.

– Но…

– Никаких «но». Знаешь, как у нас говорят? Голодного песнями не кормят. А мы на тебя набросились сразу, что да как… Не подумали о главном, сами-то привыкли.

– Не есть?

– Ну как… Один раз в день сойдёт. Раньше бывало, что и пиры закатывали с хорошей выручки, после праздников и городских гуляний, а сейчас одно слово – мрак. Живот втянул и на боковую.

Нура вглядывается в его лицо; тени от зажжённого огонька пляшут на коже.

– Вы гроба… грабители? – выговаривает с трудом. – Я просто пытаюсь понять.

Широкая улыбка Карпа исчезает.

– Забудь это слово. Грабят лангусты, которые подчиняются Отшельнику; торгуют информацией удильщики, контрабанду перевозят угри, прислужники Мурены. Если хочешь, обратись к Сому, он изложит всю систему. Мы – сами по себе. Без «крыши» и процентов. Хотя… для тебя это пустые слова, верно?

Она кивает.

– Тогда поверь: мы не злодеи. Берём что плохо лежит, но только у тех, кто… ну, знаешь, не умрёт без последней галеты. Есть горожане, не считающие холы и не знающие, что творится за пределом Внешнего круга…

Из жестяной банки он извлекает лакомство: не столько сладкое, сколько солёное, хрустящее на зубах. Что-то вроде подсушенного хлеба, нарезанного маленькими треугольниками. Нура подбирает крошки с пальцев языком.

– Младший не расстроится?

– Он рад, что нашёл тебя.

– Чьё это платье?

Карп усмехается и садится на край стола. Теперь их лица – друг напротив друга.

– У нас сегодня разговоры по душам? «И сердца стук в полночную минуту откровений…» – Он переходит на вдохновенный, но всё же дурашливый шёпот.

– Я не хочу себя чувствовать виноватой… перед Скатом и остальными, не понимая, за что.

– Ни за что. Он по жизни говнюк. Но раз уж мы тут… – Он болезненно дёргает щекой и опускает взгляд. – Её звали Невеной. По-нашему – Умброй. Без неё тут стало не так… – Красноречие Карпа растворяется, подобно соли в морской воде, и слова находятся с трудом. – Сом называл её сердцем Братства; Ёршик души не чаял, а Скат… Он был недалеко от площади, когда жандармы начали расстреливать заражённых. Толпу оттеснили, и она не вернулась к нам… домой.

– Ка та’эр саат-ши.

Он поднимает бровь.

– Ты просил научить тамерийским словам. Это выражение сочувствия. Если дословно, то «беру боль из твоего сердца».

– Ничего себе! Бездушное «прости» на имперском не сравнится. – Улыбка выходит грустной. – Мы предпочитаем об этом не говорить. Просто на будущее, чтоб ты знала.

– Хорошо, я поняла.

На дне остаётся два хлебца, когда Карп возвращает банку на место.

– Мы с тобой соучастники преступления, мона Веснушка. Пора заметать следы, а после – в кровать!.. Как-то двусмысленно прозвучало. Я хотел сказать «в кровати», но ты не обращай внимания, язык мой – враг мой. Не ведает, что творит, живёт своей жизнью. Если надо туда, – он кивает в направлении дверцы, ведущей к отхожему месту, – я провожу.