Птица скорби

Мубанга Калимамуквенто

Птица скорби

Mubanga Kalimamukwento

THE MOURNING BIRD

Copyright © Mubanga Kalimamukwento, 2019

By agreement with Pontas Literary & Film Agency

© Чулкова С., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

* * *

Посвящается моей матери, Рашели Хоуп Банде

Благодарности

Спасибо Вселенной, что услышала мою глупую мечту, которую я лелеяла на протяжении двадцати лет.

Огромная благодарность Джакане, что поверила в меня.

Спасибо Кэти Босман за то, что прониклась моим видением книги и произвела магические действия над её черновой версией, которая правда никуда не годилась. Я в вечном долгу перед редакторами, что бились над моим текстом, терпели мои глупые возражения и помогли вырасти до более или менее приемлемого автора. Амос, Чилуфья, Камфорт, Капая, Линетт, Мейбл, Мартина, Мел, Муленга, Ти Джей, Олукунья – ох и намучились вы со мной.

Луиза, Ирэн, Мвамба, Иветт, Ольга и Чулва – спасибо, что поделились своими грустными историями, которые я использовала в своей книге. Спасибо Анастасии, Чипо, Джоане, Лозинте, Мвиинге, Мвиле и Пришес – вы, как и я, выросли в Замбии и вдохновили меня на написание собирательной истории о девочке Чимуке.

Уважаемый доктор Ламек Банда из города Петауке, ведь это вы рассказали мне притчу о птице скорби, которую я и поставила в название книги. Низкий поклон вам за это. Дорогой Джафет, простите, что вылила на вас столько слёз, но всё же я умудрилась сдать рукопись за три дня до дедлайна.

Свет очей моих, мои дорогие сыновья Мунга и Лусубило, ваше рождение помогло залечить все раны прошлого. Ндалумба![1]

Глава 1

– Как прилетит сова и сядет на дерево, тотчас же гони её прочь от нашего дома, – сказал отец.

– Но почему, Тате?[2] – спросила я.

– Потому, – кратко изрёк отец. Он нагнулся, набрал пригоршню камешков и стал кидать их в сторону крылатой пророчицы. Там, в темноте, на ветке авокадо примостилась подслеповато мигающая сова, которую я, конечно же, не видела.

– Когда ухает сова – это плохая примета, – объяснил отец. – Ночью они пророчат смерть, а поутру нам приходится скорбеть по кому-то из наших близких.

Камень попал в цель: воздух взорвался хлопаньем крыльев, вырывая Нортмид[3] из вечерней сонливости. Где-то на улице ещё кричали зазывалы, собирая ночных пропойц, желавших приложиться к пиву.

Напуганная невесёлыми словами Тате, я зябко поёжилась и поспешила в наш маленький саманный домик, где уже крепко спал младший братец Али.

Но всё это было давно, ещё когда Тате был достаточно силён, чтобы выбегать во двор и швыряться в сову камушками.

В ночь, о которой идёт речь, сова ухала до самого рассвета, не давая мне уснуть. Дождь барабанил по оконному стеклу, и сквозь зазор меж занавесок я видела, как из-за тёмного облака выглянула луна. Потом дождь закончился, всё замерло, а птица скорби всё продолжала ухать, словно спрашивая: «Кто? Кто?» Ответом был лишь храп Али. «Кто? Кто?» – не унималась птица, её голос преследовал меня. И тогда я приникла к закрытому окну, чтобы взглянуть на неё. «Кто?» – снова спросила сова. И тут наши глаза встретились. Мои – светло-коричневые, что довольно странно для девочки африканского происхождения, а её – круглые, светящиеся, подслеповато мигающие. Какая красивая, – подумала я, но тут же вспомнила о предостережении Тате. Я тихонько пробралась обратно к кровати: скрип пружин под тонким матрасом нарушил тишину дома. Я всё лежала и ждала, что вот сейчас родители выйдут на улицу и прогонят сову. Тате станет кидать в неё камешки, а мама будет бормотать молитву, вознеся глаза к небу. «Да не сразит нашу семью ни одно оружие, нацеленное против нас». Пусть бы мама повторяла эти слова, пока сова не улетела бы, чтобы вещать своё мрачное предзнаменование где-то ещё. Чтобы крик этой птицы сменился более мирными звуками, проникающими в дом сквозь паутину и вентиляционные решётки. Пусть это будет собачий лай, редкий грохот колёс по залатанному асфальту нашей Манчинчи-роуд – что угодно, только не сова.

Но сейчас, поскольку мои родители ничего не предпринимали, я тщетно пыталась заснуть под зловещее уханье. Я мысленно считала воображаемых коров на небе под басовитую колыбельную папиного натужного дыхания.

Когда петух прокукарекал рассвет, я всё-таки уже спала, но тут в детскую ворвалась мама и сдёрнула с нас одеяло.

– Подъём! – сказала она.

Али свернулся калачиком на своей половине кровати, стараясь притвориться спящим как можно дольше, а я зевала, протирая сонные глаза. Но мама уже отдёргивала занавески и распахивала окна.

– Доброе утро, мамочка, – сказала я, потягиваясь под знобким утренним ветерком.

– Чимука, ты так в школу опоздаешь, – бросила мама и понеслась на кухню, даже не взглянув на меня.

Перекатившись на край кровати, я встала и прошлёпала к окну. Я предполагала обнаружить там скорбную птицу, но увидела лишь перезревшие плоды манго среди листвы, покрытой капельками росы. Влажная, благоухающая земля дышала обновлением и обещанием нового дня. Улыбнувшись, я начала собираться в школу.

То был первый день занятий в новом календарном году, и когда я вошла в школьный холл, он гудел как улей. Отовсюду слышался радостный смех – все обменивались рождественскими историями и приветствовали друг друга. Ни в одной семье Рождество не обходится без салатов с картофелем и рисом, курятины и фанты. Редким же везунчикам достаются подарки и новая одежда. Для меня, десятилетней, всё это и являлось счастьем.

Как водится, за каникулы с каждой из нас происходили какие-нибудь перемены: у кого-то выпали молочные зубы, у кого-то родились братья и сёстры, иные прибавляли в росте пару сантиметров, а у некоторых девочек даже начинала расти грудь. Что касается меня, то я к новой четверти обкорнала волосы – это после того, как Али сравнил их с пыльным кошмаром. Он хоть и сказал правду, но из вредности, потому что я обыграла его в салочки. Ух, как расстроилась мама. Она застала меня за этим занятием в самом конце, когда я уже отстригала кухонными ножницами последнюю светло-коричневую кудряшку.

– Чимука, ты с ума сошла? Волосы для девочки – как корона для принцессы! – Но было уже поздно. Я решилась на такое, надеясь, что после этого у меня начнут отрастать более тёмные и жёсткие волосы, как это бывает с малышами, но у меня полезли ещё более светлые пряди, так что Али ещё мягко выразился насчёт пыльного кошмара.

Задумчиво грызя ногти, я выискивала глазами подружек среди девочек в одинаковых зелёных платьях, белых носочках и чёрных туфлях. Мы выстроились перед сценой, а учительница ходила между рядами и проверяла нас на предмет неопрятной причёски, грязных носков или плохо начищенных туфель. Я машинально пригладила волосы, боясь, что с такой причёской мне точно влетит, но обошлось. Наконец я увидела свою первую подружку Луизу: она стояла в моём ряду чуть левее и разговаривала с девочкой из другого класса. Повернувшись ко мне, она сделала большие глаза и воскликнула, прикрыв рот пухлой ладошкой:

– Чичи, что ты сделала с волосами?

Я нахмурилась. Наверное, я всё-таки зря так обкорналась. А что делать? Это у Луизы толстые, аккуратные косички с вплетёнными в них шерстяными нитями, а у меня – сплошное несчастье. Отбросив грустные рассуждения, я кинулась обнимать подругу. На сцене, под табличкой «Начальная школа для девочек, г. Лусака» стояли старые напольные часы в деревянном корпусе, и они показывали пять минут восьмого – а это значит, что вот-вот появится директриса. Наобнимавшись, мы с Луизой стали искать нашу третью подругу – Таонгу. В задних рядах Луиза заприметила её чёрную как ночь пышную шевелюру и, шепнув «вот она», потащила меня за собой.

– Бванджи[4], – тихо поприветствовала нас Таонга, ведь учителя не поощряют просторечия, потому что школа-то – английская.

– Бвино[5], – хором ответили мы и заняли своё место возле Таонги.

Закончив инспекцию, учительница вывела на сцену неопрятных, на её взгляд, учениц, которым после занятий предстояло выполнить какую-нибудь трудовую повинность – например, подмести школьный двор или собрать мусор.

Потом пришла директриса, поздравила нас с началом занятий, и мы все разошлись по классам. Наш класс – 6 «Д», но нам ещё не назначили классного руководителя, поэтому перекличку по журналу делал мистер Мвапе, классный 6 «Г».

– Чимука Грейс Мвия! – бедный учитель уже осип от двойной работы.

– Я здесь! – откликнулась я, стараясь перекричать невообразимый гул, потому что наш класс состоял из пятидесяти девочек.

Закончив перекличку, мистер Мвапе вернулся в свой класс, и мы остались предоставлены сами себе. Наша троица затеяла познавательную игру в «города». Пока Луиза задумалась над ответом, я кинула взгляд в окно и увидела, что директриса разговаривает с тремя взрослыми – двумя дяденьками и молодой женщиной с младенцем за спиной в слинге из читенге[6]. Взрослые стояли ко мне спиной, и я не могла разглядеть их лиц, но директриса явно выглядела расстроенной. Потом все четверо направились к дверям школы. Увидев это, Таонга похватала с парты наши листочки и поспешно засунула их в портфель. Через несколько минут в класс вошла директриса с тремя посетителями. Солнце било им в лицо, и я их снова не разглядела. За спиной у женщины заплакал ребёнок, женщина тихо заговорила, и я поняла, кто это. Моя тётя Бо Шитали и малышка Лимпо. В голове пронеслось: что она тут делает? Взрослые направились ко мне, а я пыталась прочесть эмоции на лице Бо Шитали. Мне показалось, что она чем-то опечалена. Я похолодела, вперив взгляд в тётушкины чёрные мукуле[7], заплетённые змейками в изысканный узор. Как обычно бывало в минуты волнения, я начала пересчитывать все эти косички: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…

Из транса меня вывел голос директрисы:

– Чимука Мвия, пройди со мной, пожалуйста.

Что же такое случилось?

– Тётушка… – умоляюще сказала я, вглядываясь в красные заплаканные глаза Бо Шитали. И тут она завыла, начиная оседать на пол, и кто-то из мужчин подхватил её под руки. – Тётушка… – прошептала я, чувствуя, как к глазам подступают слёзы. Таонга передала дяденькам мой портфель, кто-то взял меня за руку и вывел из класса.

– Бо Ндате Чимука, маве![8] – Эти тётушкины слова пронзили моё сердце. Что случилось с Тате? Вот о чём мне хотелось спросить, но голос пропал, грудь сдавило, и изо рта вырывались лишь невнятное бульканье. Я бросилась в объятия Бо Шитали.

Директриса что-то сказала двум мужчинам: они кивнули, и каждый взял меня за руку. В голове зашелестел морской прибой: Бо Ндате Чимука, маве. Меня повели куда-то, и я шла, спотыкаясь на каждом шагу. Когда мы покинули школьную территорию, начал накрапывать дождик. Бо Шитали причитала не переставая.

Пока мы добрались на другой конец Лусаки, казалось, прошла вечность. Все детали, на которые я не сразу обратила внимание, всё равно отпечатались в моём мозгу, и я мысленно соединила их воедино. Первое: ночью ухала сова. Второе: утром земля пахла как-то по-особенному, словно в последний раз. Третье: мама не взглянула на меня в момент пробуждения. Четвёртое: Бо Ндате Чимука, маве!

Мир остановился.

Значит, мой Тате умер.

Глава 2

Пока у Тате не появились дурные предчувствия относительно совы, моя жизнь дома проходила в своеобразном танце, ритм которому задавала мама. Я двигалась – раз-два-три – под аккомпанемент её увещеваний и упрёков, и относительной гармонии мы достигали, лишь когда она учила меня готовить.

– Нужно помешивать, пока не закипит. – Мама колдует над кастрюлей, вооружившись деревянной поварёшкой. – Эй, слушай, что я тебе говорю! – На этот раз голос её, обращённый ко мне, звучит на тональность выше. Сердится.

Я тихо вздыхаю, но так, чтобы она меня всё-таки услышала, при этом взгляд мой устремлён на белое кипение в кастрюле.

– Ведь однажды тебе придётся кормить собственную семью. – Мама смотрит на меня, а затем продолжает старательно помешивать ншиму[9], неодобрительно цокая языком.

Я снова вздыхаю.

Между тем мой братец Али преспокойненько гуляет на улице с остальными мальчишками: ну конечно, ведь им, будущим мужьям, не придётся готовить на всю семью. Я стою возле мамы, держу в руках стеклянную чашу с кукурузной мукой, загипнотизированная бурлением воды в кастрюле, и вдруг роняю чашу на отполированный до блеска красный пол.

– Опять?! – Мама изображает удивление. – Какая ж ты у меня неуклюжая.

– Прости, – бормочу я и пожимаю плечами. Потому что на самом деле не очень-то я и расстроилась.

Я пытаюсь собрать муку вместе с осколками стекла, крупа сыплется на пол сквозь мои пухлые детские пальчики. И капает кровь.

– Ради бога, иди уже на свою улицу, – говорит мама своим тихим певучим голосом и снова цокает языком.

Вот таким был наш с мамой танец на кухне: она готовит, бранится, я дуюсь, бью посуду, она меня прогоняет. Как бы она ни увещевала, я редко вызывалась помочь. Исключением была жарка курицы: тогда я могла остаться и послушать. Но не всегда.

– Чимука, в твоём возрасте уже пора научиться готовить, – приговаривает мама, аккуратно выкладывая на сковородку куриные кусочки. Я знаю все мамины реплики наизусть: стою у неё за спиной и синхронно вместе с ней открываю рот.

– Хорошая хозяйка присматривает за домом и не позволяет себе лениться, – продолжает учить мама.

Слова эти подобны камешкам, брошенным в воду: они пускают круги, но меня не достигают, потому что я стою на берегу.

Помню ещё, как я мыла посуду, с завистью поглядывая на Али, что играл во дворе с машинкой. Я намылила тарелки, мамины любимые, – из коричневого стекла с рельефными тиляпиями[10] на донышке. Одну я, конечно, разбила.

– Эх, дети, мве[11], ну какие ж вы ленивые, – незлобиво ворчит мама.

С запоздалой аккуратностью я собираю осколки и складываю их в зелёное мусорное ведро. Следующее па последовало незамедлительно.

– Кыш на улицу! – говорит мама, указывая мне на дверь. С еле скрываемой радостью я выбегаю во двор и думаю: почему дети? Так бы и сказала, что это я виновата. – Девочка должна быть трудолюбивой, – бросает мне вслед мама, но я уже хватаю Али за руку и затягиваю свою любимую песенку:

– Хороший выдался денёк, как поживаешь, паренёк? Давно пора нам подружиться, чтоб в танце закружиться!

– Та-ла-ла-ла! – подхватывает Али. Потом ещё громче: – Та-ла-ла-ла! Чтоб в танце закружиться!

Задыхаясь от восторга, мы валимся на землю и смотрим, как в небе кружатся облака. Рядом ползает на четвереньках наш младший брат Куфе. Мы его отвлекли от важного занятия – он выбрал камешек, чтобы положить его в рот. Забыв про камешек, Куфе садится на попу и хлопает в ладоши, стараясь подражать нашей мимике и смеху. Он весь измазался, его синий комбинезончик покрылся золотисто-коричневой пылью. В дальнем углу дворика Бо Шитали снимает с верёвок наши с Али школьные формы: у меня – ярко-зелёное платье, а у Али – синие рубашку и шорты с накладными карманами. Сложив высохшее бельё в корзину, Бо Шитали прикрепляет прищепки к краю своего читенге и подхватывает на руки Куфе.

Бо Шитали – младшая сестра Тате, она переехала к нам в Лусаку из Налоло[12], когда родился Куфе. Он оказался слабым и болезненным мальчиком, поэтому маме потребовалась помощь. Папа сразу сказал, чтобы мы звали её не просто Шитали, а Бо[13] Шитали, потому что она на восемь лет меня старше. Именно с появлением Бо Шитали я и узнала, что мама может быть не только спокойной и сдержанной, но и острой на язычок и даже раздражительной, но в рамках приличия. Бо Шитали, естественно, имеет дело со второй маминой ипостасью, которую мама проявляет лишь в отсутствие Тате. Бо Шитали – не особо разговорчивая, особенно при моих родителях. Но вечерами, когда я рассказываю ей всякие школьные истории, она задорно смеётся, и её круглые, как луна, глаза превращаются в полумесяцы. Ей так интересны мои рассказы, что она даже шикает на Али, чтобы он не перебивал. И вообще – она стала моей самой любимой тётушкой.

Сейчас, когда она подхватила Куфе, тот ревёт и брыкается. Бо Шитали заносит его в дом, вопли Куфе стихают, и лишь слышно, как скворчит на сковородке куриное мясо. Облизав губы, я смеживаю веки, но Али со смехом пинает меня в бок, обнажив щёлочку между кривыми верхними зубами. Щёлочка появилась оттого, что, будучи малышом, он долго сосал большой палец. Смутившись, Али прикрывает рот ладошкой и отворачивается.

– Чичи, – зовёт мама. Но я сажусь и начинаю играть в камешки.

В оконном проёме возникает мамино лицо, прикрытое вуалью занавески, так что я не вижу, как она сердится.

– Чимука! – повторяет мама. Я знаю, что в такие моменты она начинает расковыривать кожу вокруг ногтей.

– Мам, чего? – откликаюсь я, складывая камешки в небольшую горку.

– Поди помойся. – Мама гремит посудой, ополаскивая чистые тарелки и составляя их на разделочный столик.

– Пусть Али идёт первый. – Пятый камешек, шестой, седьмой.

Али таращит на меня чёрные глазёнки:

– Чего это? Ты старшая, вот ты и иди. – Он хитрый – знает, что мамин любимчик и что мама всегда встанет на его сторону. Поднявшись, я шагаю к кухне и тут вижу на дороге его. Моего отца. Тате. Он устал, предполагаю я, потому что школа для девочек Матеро[14], где он преподаёт, находится довольно далеко, а Тате предпочитает ходить пешком. Это тоже моё предположение, потому что при возвращении домой ботинки его всегда покрыты толстым слоем пыли. В небе за спиной Тате завис огненно-красный шар, это садится солнце, и я вижу только папин силуэт – склонённая влево голова, сгорбленные плечи. А ещё он хромает, так как в юности получил травму ноги. Его так и зовут: «Хромой учитель мистер Мвия», но для меня он просто мой Тате, мой любимый рассказчик. Расплывшись в улыбке, я несусь через кухню.

– Не бегай тут, я готовлю! – предупреждает мама.

Убавив прыть, сначала я направляюсь в детскую, по привычке считая шаги. Бо Шитали купает в тазу Куфе, и вода грязная, как в реке Кафуэ, – мы однажды туда ездили. Но довольный братишка колотит по воде ладошкой и гулит. Схватив с кровати читенге, я бегу мыться. Буквально через три минуты я уже вылезаю из душа, ступив на красный резиновый коврик.

– Всё, я чистая, – тихо говорю я, очень надеясь, что мама не услышит меня и не разглядит при таком тусклом свете. Из маленького окошка под потолком сифонит сквознячком, по коже бегут мурашки, и я укутываюсь в читенге. В дверях появляется мама и с упрёком говорит:

– И это называется «помылась»?

Развернув читенге, я кручусь, позволяя маме потереть пальцем кожу на спине. Доказательство – я мокрая и ещё не остыла после горячей воды.

Мама горестно вздыхает.

– Мам, ну я же чистая.

– Эх, Чимука, ты же валялась на земле. Как можно помыться за две минуты?

Я хмурюсь.

– Я не валялась. Ну пожалуйста! – Мне хочется поскорее одеться и пойти к Тате.

– Эйа[15]. – Мама хлопает меня по спине, понимая, что спорить бесполезно, отходит в сторону, и я бегу одеваться. Фу, пронесло.

В дом забегает Али. Его голые ступни все в пыли, в таком виде лучше не попадаться на глаза Тате, и он прямиком бежит в душ.

Я подскакиваю к дверям и радостно пищу:

– Тате!

– Мванаке, – с улыбкой говорит Тате. «Дитя моё». У родителей нас трое, но Тате только меня так называет. По сердцу разливается тепло.

– Как прошёл день? – спрашиваю я, принимая у него портфель.

– Прекрасно, – зычно отвечает он и поглаживает живот в предвкушении ужина. Тате усаживается в своё любимое кресло. Его тёмные глаза лукаво сверкают, словно он уже знает, какую сказку нам рассказать сегодня. Устроившись у него в ногах, я жду, когда он заговорит.

Мы с Али всегда радуемся возвращению папы, но только у меня хватает смелости просить новую сказку и только я перебиваю его, поторапливая: «Ну а потом, потом-то что случилось?»

Куфе слишком маленький, чтобы усидеть на месте или понять смысл сказки, так что слушателями оказываемся только мы с Али. Сегодня мне повезло: я помылась первой и смогу поговорить с папой подольше. Тате делится со мной подробностями дня. Он преподаёт в школе английский, и у него три любимые ученицы: светлокожая и говорливая Мисози, темнокожая девочка со взрослым именем Бьюти[16] и Тваамбо – очень смышлёная, но стеснительная, она даже руку боится поднять.

– Ты расскажешь мне сказку? – прошу я.

– Конечно, мванаке, но сперва поведаю, как прошёл мой день в школе.

И вот так мы сидим и говорим, а я всё гляжу, как ходят вверх-вниз на его широком носу очки в пластиковой оправе, как шевелятся, выглядывая из чёрной бороды, его губы. Вот у меня волосы гораздо светлее и тонкие, как пух, и мама мучается, пытаясь заплести их в причёску мукуле. Да, волосы Тате и Али черны как ночь, и никакой ветер не потревожит их жёсткие кудряшки. Тате всё рассказывает про свою школу, а потом входит Бо Шитали и говорит, что ужин готов. Она садится на корточки возле двери, опустив глаза и сцепив руки в ожидании, когда Тате утвердительно кивнёт. Без этого она не уйдёт.

Потом мы молча ужинаем. Куфе, как всегда, упирается, но маме удалось скормить ему пару ложек. А потом Куфе вырвало. Мама испуганно вскакивает, потому что блевотина попала на стол и на папин пиджак, и тут я вспоминаю, что должна была помочь снять его. Бо Шитали выбегает на кухню и приносит Тате миску с водой, чтобы он ополоснул руки. А мама хватает Куфе под мышку и несёт его на кухню, придерживая ладонь возле его рта, но рвота, похожая на бензиновую плёнку в луже, сочится меж её пальцев и капает на пол. Папа озабоченно смотрит на свой испачканный пиджак и стряхивает с него блевотину. Бо Шитали снова приносит ему миску с чистой водой. Что же случилось с Куфе? Такое уже происходит в четвёртый раз, – думаю я. По папиному лицу трудно понять его эмоции, но он явно расстроен и поспешно выходит из столовой. С Куфе явно что-то не так. Мы все суетимся, переживаем, не зная, что случилось с ребёнком.

Мама уже раздела его догола и ополаскивает под краном, хмуро приговаривая: «Нкамбо[17], Куфе». Рядом, брезгливо отвернувшись, стоит Али с чистой одеждой для брата. Это он так очки себе набирает: потом припомнит, каким был паинькой, чтобы выпросить у мамы какую-нибудь поблажку.

Я спешу за отцом в гостиную.

– Тате, давай я заберу твой пиджак, – говорю я.

Он сидит в своём любимом кресле и молчит, уставившись в чёрно-белый телевизор. В сумраке комнаты его серый костюм отливает ядовитой зеленью, напоминающей велюровую обивку наших стульев.

– Тате… – снова говорю я, но меня перебивает голос диктора:

– А теперь к международным новостям. Заир охвачен лихорадкой Эбола, а карантин в Киншасе[18] до сих пор не отменён. – Диктор поднимает серьёзное лицо от распечатки, театрально улыбается и переходит к более нейтральным новостям.

Сокрушённо покачав головой, Тате наконец снимает пиджак. В комнату входит мама: за спиной её в слинге болтается Куфе. Мама делает один, два, три, четыре, пять шагов и усаживается напротив Тате. Одним плавным движением она перемещает Куфе себе на колени. Казалась, от напряжения в комнате становится ещё темнее.

– Спасибо, мванаке. – Папа протягивает мне пиджак.

Я делаю один, два, три, четыре, пять шагов в сторону ванной. Кто-то сделал телевизор погромче. Бо Шитали помогает мне отстирать пиджак.

Мы вдвоём выходим во двор, чтобы повесить пиджак сушиться. Бо Шитали замирает, мечтательно глядя в темноту. Светит луна, и её зубы сверкают, словно жемчуг. Я поглубже закутываюсь в шерстяную кофту, не понимая, чего мы ждём. Бо Шитали поворачивается к забору, за которым начинается улица, и я понимаю, в чём дело. Из-за кустов выглядывает Бо Хамфри, садовник близлежащей школы. Встань он в полный рост, забор будет ему по грудь, но он предпочитает прятаться, потому что однажды Али уже заложил его Тате, и тот несколько раз прошёлся по Бо Шитали ремнём. Мама говорила, что разговоры с мужчинами могут довести до беременности. Кстати, я давно хотела спросить, как это происходит.

Я улыбнулась Бо Хамфри, а он мне подмигнул.

Мягкими шагами Бо Шитали идёт к забору, даже ни одна травинка не хрустнула под её ногами. Прислонившись к кухонной двери, я стою и наблюдаю за ними. Один, два, три, четыре, пять, шесть шагов. Семь, восемь, девять, десять. Влюблённые шепчутся, где-то в доме скрипнула дверь, и Бо Шитали испуганно оборачивается. Я делаю знак, что всё в порядке, и парочка продолжает миловаться.