Кибитц

Я был загнан в тупик. Две женщины – разумеется, из различных соображений – наседают на меня, чтобы я бросился спасать Януша, а я боюсь, что меня самого могут засадить за решетку и вырвать из меня какие-нибудь нужные им показания. Я трясусь, потому что боюсь пыток.

«Ах, ерунда, – уговаривал я сам себя, – и как такое могло прийти мне в голову? Всего три года живу я в этой стране и уже рассуждаю, как все другие. Как реакционная западная пресса. Полнейшая чушь! В государстве Двадцать Первого Века не может быть пыток! И я не смею поддаваться пропаганде, распространяющей всякие грязные измышления об этой прекрасной стране!»

– Хорошо, – сказал я, полный отчаяния, – я пойду в полицию. Единственное, что мне хотелось бы прежде знать: что имела в виду Хайди, когда говорила, что Януш получает барыши от нынешней власти? Разве здесь такое возможно? Ведь у нас власть принадлежит народу. Она просто обязана предоставить мне доказательства этим своим заявлениям. В противном случае, я умываю руки и с места не сдвинусь, чтобы помочь ему.

18

Господин Кибитц,

в этом вашем самоанализе вы зашли слишком далеко и вступили в фазу самообвинения или даже самобичевания. С необыкновенной легкостью приписываете вы себе все грехи истории в надежде быть за это достойно вознагражденным – то есть, полностью избавленным от тяжелого недуга.

В той конкретной ситуации вы лично проявили больше здравого рассудка, чем обе женщины, между которыми вы метались. Вы были абсолютно правы, не желая добровольно отдавать себя в руки вешателей. Конечно, такое решение противоречило вашим принципам – еще бы! Но вы, тем не мене, сами засомневались в вашем катехизисе и предпочли довериться разуму, а не чувствам. Может быть, впервые в жизни. Браво! Вы испытывали страх – это свидетельствует о приоритете разума. Ибо страх вовсе не является отражением малодушия. Скорее, напротив, он подтверждает наличие здравого мышления.

Не знаю, как будет дальше развиваться вся ваша история, но знаю точно, что для этой жизни вы еще не окончательно потеряны. Вы не отдали себя на растерзание. Из этого факта следует, что ваш разум оказался сильней вашего фанатизма. И теперь меня разбирает любопытство, как же развивались дальше события. Надеюсь, вы не поддались искусной игре этой вашей соблазнительницы Хайди. Она тоже слишком многого требовала от вас. Но требования эти, надо признать, фактически являются следствием страстного противостояния болоту, в котором все вы тогда барахтались.

19

Уважаемый господин доктор,

благодарю Вас за понимание. Приятно сознавать, что хоть иногда тебя все-таки причисляют к существам разумным. Однако я, к моему глубокому сожалению, совершенно убежден, что за мотивами совершаемых мною поступков стоит не столько разум, сколько в высшей степени сомнительные качества моей изначальной сути.

В третий раз отправился я в Закопане, непрерывно думая о том неожиданном поцелуе, которым Хайди одарила меня на прощанье. Может, его не было вовсе, и все это было лишь плодом моего воспаленного воображения. И я вообразил себе, что поцелуй этот является как бы задатком, прелюдией предстоящих более существенных наслаждений…

Я сидел в насквозь прокуренном купе. Мои попутчики читали, вязали и сладко подремывали под мерный перестук вагонных колес.

Так был поцелуй, или мне это только приснилось? Нужно вспомнить, как все было: Хайди сказала, что лишь я один могу спасти Януша. Да, именно так сказала она. И тогда я пообещал ей пойти в полицию. Нет, не так: я ответил ей, что в ближайшие дни я явлюсь в полицию и выложу им все, что знаю. Так это было. После этих слов она притянула к себе мою голову и молча запечатлела на моих губах легкий поцелуй. От неожиданности и потрясения я совершенно остолбенел и даже не подумал воспользоваться сложившейся ситуацией. Едва ступая, я спустился с лестницы и невольно оглянулся. Она стояла в контражурном свете и выглядела, как… Господи, как же она выглядела? Не припомню, хоть убей! А сейчас, в поезде, я пытаюсь восстановить в памяти ее образ, но он вовсе расплылся, слившись внезапно с другим – да, именно так! С образом той огненной лилии, красногривой Ирены, которая горячо шептала мне в самое ухо: «Если хочешь, можем познакомиться…»

Я ехал скорым поездом в Закопане, грезил о Хайди, и вдруг перед глазами моими предстала совсем другая – русалка с коралловыми волосами, о которой я не имею ни малейшего понятия, где бы могла она сейчас быть. Я не удосужился спросить у нее, где она обретается. Бестолочь, неотесанный швейцарский мужлан, испугавшийся девчонки! Нет, не ее – себя самого испугался я. Она предлагала себя, а я ее прогнал. В следующий раз буду умней. Появись она сейчас, как тогда в ночном экспрессе, я овладел бы ею непременно. Я выплеснулся бы в нее весь без остатка, я искусал бы ей шею, обеими руками распотрошил, истрепал бы ее огненную гриву!

Странно: я исходил жаждой к двум женщинам сразу, не отдавая себе отчета, какая из них была мне желанней. Одна была сладкой загадкой, другая – непроницаемой тайной…

Через три часа поезд прибудет в Закопане. Как хотелось прямо сейчас оказаться в ее деревом отделанной комнате в мансарде, где теплый запах смолы перемешан с невыносимо соблазнительным запахом женского тела. Желанен ли я ей так, же как мне она? Ее муж долгие годы находится в тюрьме. Теоретически она изголодалась по ласкам и должна буквально исходить от вожделения. Как повести мне себя, чтобы добиться цели?

А, собственно, почему такие мысли? У меня ведь есть Алиса, моя Эолова арфа из кремонского дерева, самая красивая женщина из всех, каких я знал!

Тогда у меня не было ответа на этот вопрос. Теперь я его знаю: меня мучил страх. Страх перед смертью. Я смертельно боялся последствий моего вмешательства. Мне предстояло заступиться за Януша, как того ожидала от меня Хайди и требовала Алиса. Увиливать я больше не мог. Было совершенно понятно, где окончу я мои дни. На виселице. Две женщины требовали от меня последней жертвы. Доказательства моего мужества. То есть, высшей жертвы. И я вынужден пойти на нее, но прежде я хочу достойно предстоящей жертве вкусить от жизни, в полной мере насладиться ею. Хотя бы и напоследок.

Хейди встретила меня довольно сдержанно:

– Вы ходили туда?

– Прежде чем пойти, – смущенно ответил я, – мне нужно кое-что уточнить.

– Ах, так, – сказала она разочарованно и пригласила меня в комнату. На ней был зеленый шелковый халатик, который позволял видеть всю ее грудь. Мой приход был для нее неожиданным, отчего она была несколько раздражена:

– Я могу уделить вам совсем немного времени, господин Кибитц. Через час у меня назначена встреча.

Меня будто окатили целым ушатом ледяной воды. Такого я никак не ожидал. Значит, она с кем-то встречается – с кем? Мне и в голову прийти не могло, что между мной и Янушем может оказаться еще некто третий.

– Ваши слова смутили меня, – промямлил я, стараясь не проявлять моего потрясения.

– Какие слова?

– В минувшую пятницу вы сказали, что Януш злоупотреблял своей властью. Я должен знать, что вы имели при этом в виду. Какой властью он был наделен? И вообще, где он служил?

– В госбезопасности, господин Кибитц. Вы должны бы это знать.

– Отнюдь! Об этом я не имею ни малейшего понятия.

– А где бы еще ему служить? У него не было никакой профессии. Небось, это и привело его в полицию. Всю жизнь он мечтал о власти, и он добился своего.

– Так он ею злоупотреблял?

– Я приведу вам один пример, господин Кибитц. Однажды нам понадобилась газовая печь для ванной. Но газовые печи продавались по талонам. В открытой продаже они не появлялись. Тогда Януш пошел к Шпенглеру, что на углу, и сказал, что хотел бы иметь такую печь. Когда тот ответил, что у него нет печей, Януш заявил, что непременно хочет получить желаемое, к тому же – немедленно. И предъявил Шпренгелу свое удостоверение. Выбора у того не было. Он приобрел газовую печь на черном рынке и сам же ее нам установил. Того, что случилась потом, вы и представить себе не можете.

– Что же случилось потом?

– Януш донес на Шпенглера, и тот оказался в исправительной колонии. На этом трюке мой муж сэкономил двадцать тысяч злотых.

– Не могу в это поверить!

– Это происходило на моих глазах, господин Кибитц, не сомневайтесь, именно так все и было. Подобных историй я могла бы вам поведать вдоволь.

– Так расскажите же!

– Извольте. У нас был сосед. Он работал хирургом в военном госпитале. Милейший человек, тонкий и остроумный. Его жена страдала неизлечимым параличом. Долгие годы провела она в постели в ожидании смерти. Однажды вечером Януш зашел на склад, чтобы взять оттуда чемодан. Там он застал нашего соседа с какой-то девицей. Случай был вполне понятным, но Януш знал, как его использовать в собственное благо. Он был уверен, что лишь господам дозволены такого рода вольности. И он заявил, что в принципе он человек великодушный и мог бы, как говорится, уладить это дело. То есть, сделать вид, что ничего не видел. Мог бы…

– Мог бы? Уладить? Так прямо и заявил?

– Мой Януш не упускал ни одного случая, чтобы не извлечь из него пользу. С этого дня он ежемесячно стал получать «скромные» подарки. В виде импортных товаров и западной валюты. Он жил, как червь в сале.

– И вы участвовали во всем этом, Хайди?

Дважды предупреждала я его. В третий раз я заявила, что немедленно оставлю его, если подобное еще хоть раз повторится.

– Я верю вам, – выдавил я из себя, – только я никак не возьму в толк, почему вы обиваете пороги учреждений, мечетесь из стороны в сторону, чтобы только спасти ему жизнь. В этом есть какой-то смысл?

– А что вообще имеет смысл? – чуть слышно спросила она, опустив голову. В глазах стояли слезы. Лицо ее окаменело, и вдруг из глубины души ее вырвалось громкое рыдание. Она глубоко вздохнула, и слезы потоком хлынули из глаз. Мне пришлось ее утешать, что для меня было в высшей степени кстати. Я стал как можно бережней успокаивать ее. Я поднялся с моего стула, подсел к ней на кровать и обнял ее за шею:

– Я глубоко ранил вас? Мои слова причинили вам боль?

– Вы ни в чем не виноваты. Эти слезы делают меня отвратительной. Мне стыдно, что я так распустилась перед вами.

Случай был подходящим: она стыдится меня. Ей не хочется выглядеть противной в моем присутствии. Отлично, подумал я, теперь самое время сказать ей, до какой степени покорила она меня. Что слезы совсем не портят ее, что она подобна цветку актинии, который трепещет на весеннем ветру. Что у нее движения лани и ресницы газели.

Я шептал ей в ухо самые нежные слова, какие только знал. Тесно прижав ее к себе, легкими прикосновениями гладил ей шею, расточая весь арсенал известных мне эпитетов. Но Хайди все еще дрожала, будто не решаясь ответить на мои нежности. А я, все более раскаляясь, громко шептал ей, что она должна успокоиться: у нее есть теперь я, и я не допущу, чтобы она в чем-то нуждалась. Я целовал ее глаза и лоб. Рука моя, между тем, как бы нечаянно легла на ее грудь, и я с жадностью и вожделением заглянул в ее глаза. Тонкий халатик, который едва прикрывал ее наготу, распахнулся, и рука моя сейчас же соскользнула на ее бедро. Хайди потерянно всхлипывала. Какая-то мимолетная судорога вдруг молнией пронзила всю ее с головы до пят, гусиной кожей разойдясь по ее уже почти беспомощному телу, будто кругами по воде.

– Ты сердишься на меня? – зачем-то спросил я, покрывая поцелуями ее дрожащий затылок.

Впервые я обратился к ней на «ты», давая тем самым понять, сколь далеко зашло у нас дело.

– С чего бы это, – совсем по-детски ответила она, – ты же так добр ко мне…

Неслыханно! Она сидела передо мной почти голая, похожая на беломраморную статуэтку богини любви, можно сказать, целиком находилась во власти моих пылких объятий и, словно вовсе не замечала этого, будто и впрямь была сработана из холодного камня.

Или здесь совсем другое: может, она просто захотела чуточку поиграть с моим огнем, испытать, устою ли я перед столь сладостным искушением – как знать?

– Ты и впрямь полагаешь, что наша жизнь лишена смысла? – зачем-то задал я неуместный и откровенно ханжеский вопрос.

– Не знаю, – ответила Хайди, утирая слезы, – может, какой-то смыл в ней и есть, если…

– Если что? – подхватил я.

– Если его видеть… Если задаться целью его увидеть…

После этих слов мне стало понятно, что она целиком поощряет мои действия. Что мне надлежит отбросить всякие предрассудки и быть просто мужчиной. Я же, между тем, продолжал оставаться скованным, ибо не сделал ровным счетом ничего, чтобы с должным мужеством продолжить эту затянувшуюся игру.

– Что же дальше? – опять же по-дурацки прошептал я, нежно, почти по-отечески, целуя в лоб обнаженную женщину, которая безвольно сидела рядом со мной и только всхлипывала.

– Ты сам знаешь, – коротко ответила она.

– А ты, Хайди, чего хочешь? Скажи, наконец!

– Чтобы ты шел и выполнил твое обещание.

– Прямо сейчас?

– Да. Мы не должны терять ни минуты.

– А потом? – Я все еще терялся в сомнениях.

– А потом увидим, – спокойно ответила она, – думаю, ты не пожалеешь…

Обеими руками я взял ее голову и прошептал ей в самое ухо:

– Один поцелуй, Хайди, один единственный поцелуй, и я уйду!

– Ровно в семь здесь появится Бронек, – хладнокровно ответила она, пытаясь высвободиться.

– Бронек, – вырвалось у меня от неожиданности, – какой еще, к черту, Бронек?

20

Господин Кибитц,

вы рассказываете о вашем третьем визите в Закопане так, будто уверены, что я стану вас осуждать. Вы продолжаете заниматься самобичеванием, выставляя себя эдаким злодеем-соблазнителем. Однако, я вижу все это совсем по-другому: не вы достойны осуждения, а эта ваша «невинная» полевая фиалка, которая на поверку оказалась обыкновенной гетерой. Заметьте, я не называю ее уличной девкой, потому что уличная девка осознанно идет навстречу вашим желаниям, не пытаясь казаться лучше, чем она есть на самом деле. А у этой – все иначе: эта заманивала и захватывала вас всеми доступными ей уловками. Она будоражила вашу страсть единственно затем, чтобы использовать вас для собственных интриг. При этом она отлично понимала, что в подлой игре этой она ставит на кон вашу жизнь – не больше и не меньше. Отправившись в полицию, вы едва ли вернетесь обратно. Уж в этом-то она, наверняка, не сомневалась! Тем не менее, она апеллировала к вашей чести. Более того, она щекотала ваше мужское тщеславие. И напрасно, как я вижу: вы остались в живых. Ваш разум одержал верх над секундным порывом – исключительным образом, надо сказать. Вы ускользнули из цепких лап опытной кокотки. Это радует меня, хотя здесь вновь сказал свое слово все тот же страх перед оргазмом. Эта блокада вашего сознания едва не довела вас до полного экстаза, зато спасла вашу голову. Знаете, я теперь склонен полагать, что главный нерв вашего недуга как бы защемлен между неистовостью чувственных порывов, свойственных вам от природы, и сухой логикой, которая исходит из упрямого «рацио». Между Дионисием и Аполлоном, как это образно представлял Цоллингер. Поскольку же я сам целиком отношусь к людям аполлонического склада характера, исповедующим превосходство разума над инстинктами, мне импонирует конечный итог приключения. Он вселяет в меня надежду и даже уверенность: я сумею нащупать путь к вашему полному излечению.

21

Уважаемый господин доктор,

вот уж на сей раз вы определенно угодили пальцем в небо: полное заблуждение по всем статьям! Конечно же, Хайди никакая не гетера – в этом я готов поклясться чем угодно. Самое непредсказуемое существо из всех, что я знал. Начисто лишенная задних мыслей. И Ваше последнее письмо, если откровенно, привело меня в негодование. Как только могли Вы обвинить в злом умысле эту святую женщину! Ведь ничего, кроме справедливости, она не добивалась и ничего, кроме обыкновенной человечности, от меня не требовала. Она просила меня изложить лишь то, что мне известно. Будь она кокоткой, она, напротив, требовала бы говорить то, чего я не знал и знать не мог. То есть, она требовала бы от меня лжесвидетельства. Но Хайди хотела, чтобы я говорил лишь правду. Разве это преступление? Уж не взыщите, господин доктор, здесь наши взгляды коренным образом расходятся.

Я, с Вашего позволения, продолжу мой рассказ, и Вы очень скоро убедитесь, как заблуждались Вы в Ваших оценках.

На следующее утро – как раз в мой судьбоносный день, поскольку мне надлежало явиться в полицию – нам пришлось срочно доставить Дарджинского в реанимацию. Едва мы приступили к репетиции нового спектакля – «Ричард Третий», с ним случился инфаркт. Дарджинский как раз объяснял актерам свое видение трагедии Шекспира. Мне показалось, он был возбужден более обычного, а в какие-то моменты – будто весь взвивался до эйфории. Он говорил дребезжащим, часто прерывающимся голосом:

– С самого первого появления, уважаемые дамы и господа, Ричард предстает перед нами человеком решительным, сущим злодеем, и это неотступно подтверждается на протяжении всего спектакля. Лицемерием, предательством, лжесвидетельством и злодейскими убийствами прокладывает он себе дорогу к трону, к абсолютной власти. Он – сущий дьявол, достойный ненависти. И что же? Мы невольно проникаемся к нему сочувствием. В этом – весь Шекспир, уважаемые дамы и господа. Он создает образ, чудовища, которое нам следовало бы возненавидеть, но вместо этого мы околдованы этим чудовищем. Его ледяная холодность вызывает у нас отвращение, но мы сострадаем ему. Почему же? Да потому что чудовище это появилось на свет калекой, хромым уродом. Отсюда и происходит некая – пусть ложная, пусть извращенная, но столь же и неотступная потребность в любви, удовлетворить которую сей монстр попросту не способен, и это – именно это, уважаемые дамы и господа, трогает нас. Да, зритель испытывает к нему вполне объяснимое отвращение, но этот же зритель, абсолютно необъяснимо для себя самого, готов принять посильное участие в ужасной судьбе этого отпетого злодея. Почему? Да потому лишь, что Шекспир наделил его могучим интеллектом. Блистательным остроумием гениального комедианта, благодаря чему самых извращенных, самых могущественных врагов своих он легко обводит вокруг пальца.

Ричард непревзойденно разыгрывает любую роль. Он может ловко прикинуться благочестивым христианином, заботливым другом, достойнейшим монархом, чьё могущество настолько велико, что не нуждается более в рукоплесканиях восторженной толпы, или даже нежным любовником. Во всем сущем он являет собой само воплощение зла. Его подлость столь устрашающа, что никто не в состоянии противостоять ему. Я полагаю, здесь мы имеем дело с человеческой драмой, в высшей степени современной.

Глаза Дарджинского буквально обшаривали лица присутствующих. Он просверлил каждого пристальным взглядом.

– Если сейчас, здесь, среди нас – случайно, разумеется, присутствует полицейский шпик, – съязвил режиссер, – или если кому-то из вас, дамы и господа, угодно донести на меня, советую внимательнейшим образом прислушаться к тому, что я скажу ниже: я, Славомир Дарджинский, открыто заявляю, что Ричард Третий – есть гениальная предтеча грузинского злодея, кровавого диктатора, восседающего на московском троне и…

В этом самом месте Мастер схватился за грудь. Голос его оборвался. Он покачнулся и сполз со стула на пол. Мы осторожно подняли его и доставили в реанимацию.

Но театр остается театром: двумя часами позже репетиция продолжилась. То ли по прихоти самой Судьбы, то ли по велению Ее Величества Бюрократии, именно мне, официальному помощнику режиссера, надлежало взять на себя все его обязанности и продолжить дело, столь неожиданно выпавшее из рук Мастера. Событие это стало поворотным пунктом в моей судьбе. В мгновение ока превратился я из холопа в господина. Что называется, из грязи – в князи! До этой минуты я мог рассчитывать, разве что, на скучную, теневую роль некоего фактотума, мальчика на побегушках, и это в лучшем случае, а тут вдруг я неожиданно предстал перед всеми в ярком свете рампы. Мое доселе неизвестное имя немедленно запало в головы и души всех без исключения актеров, а мое мнение сделалось для них указанием к действию. Все сказанное и сделанное мною приобрело решающий вес. Благодаря этому чудесному превращению, я обрел, наконец, вожделенную значимость, весомость, если угодно, в глазах Хайди, Алисы, да и в моих собственных. По-любому теперь у меня не было решительно никакого времени ходатайствовать перед госбезопасностью за Януша. Я просто предоставил его – собственной Судьбе, и, не случись известных событий, гнить бы ему сейчас в сырой земле.

Дарджинский к делам так и не вернулся. Остаток жизни он скучно провел в постинфарктном реабилитационном центре.

В последний день февраля я проводил первый прогон спектакля на сцене, продолжив при этом – разумеется, в рамках собственного видения, разъяснение сути драмы Шекспира:

– Ричард был горбат и хром. Это не могло не отразиться на его характере. Его хромота, его во всех отношениях отвратительные телесные уродства породили в нем неукротимое бешенство, непомерную, дьявольскую жажду власти. Да, это так, но при всем величайшем моем уважении к господину Дарджинскому, я должен задать вопрос: достаточно ли одной этой всепоглощающей жажды, чтобы встать у руля? Многие миллионы калек коротают свой век на нашей планете. Все они мечтают о признании и о власти, но так и умирают безвестными. Ричард же, напротив, взошел на королевский трон Англии, жестоко и грубо устранив при этом все препятствия на своем пути. Как же могло это стать возможным, уважаемые дамы и господа? Кто и что способствовало столь удивительному восхождению этого уродца? Кому обязан он своей непостижимо головокружительной карьерой? На эти непростые вопросы мы находим ответ у самого Шекспира. В нескольких совершенно второстепенных фразах, которые остаются незамеченными большинством режиссеров, таятся разгадки этих феноменов. И даже почитаемый всеми нами господин Дарджинский просто-напросто вычеркнул их из текста, тогда как именно эти фразы имеют непреходящее значение для понимания сути величайшей драмы, написанной для нас гением. Я имею в виду фразы из седьмой сцены второго акта, которые по замыслу Шекспира как нельзя лучше характеризуют окружение английского трона, самих граждан той страны. Именно в этом поведении окружения, народных масс, уважаемые дамы и господа, как раз и таится вся загадка феномена Ричарда Третьего: «Народ безмолвствует»! Он окружает трон безмолвно, наподобие немых изображений, неодушевленных камней, каковыми они, по сути, не являются, и в этом, дамы и господа, главная тайна силы и власти кровавого злодея. Этим молчанием объясняется победное шествие негодяя. И отнюдь не его жажда власти, не лживость его, не ярость отчаянных порывов привели его к вершинам власти, а само его окружение. Народ с его тупой терпимостью. Который позволяет топтать себя, потому что готов молча сносить тиранию, принимая ее как должное. Все это результат массового мазохизма, безотчетного упоения чувством собственного уничижения.

Ричард отлично понимает эту особенность массового сознания, которая питает его природную лютость. В ней таится источник всякой тирании. И пока народ будет трястись перед властью, уважаемые дамы и господа, он не поднимется с колен, чтобы взять свою судьбу в собственные руки, и в угоду жестоким тиранам своей же кровью будет обильно орошать несчастную землю нашу…

Это была самый первый прогон на сцене спектакля, руководимая мною. И мой первый триумф, чего я никак не ожидал.

Я закончил мою речь. Несколько мучительных секунд актеры молча переваривали услышанное. И вдруг раздались восторженные аплодисменты. Что в моих ремарках так понравилось моим коллегам? Я всего только проанализировал пьесу. Я лишь попытался изложить в духе Шекспира мои собственные о ней представления. Правда, при этом, справедливости ради должен признаться, у меня не было никаких задних мыслей. О том, что в действительности происходит вокруг нас, я, признаться, и не думал. Более того, я все еще пребывал в иллюзорном пространстве "Двадцать Первого Века". Конечно, теперь уже не абсолютно, не слепо, а с некоторыми оговорками. Однако мне и в голову еще не приходило проводить какую-либо параллель между царящей у нас диктатурой и тиранией Ричарда Третьего. Я с жаром говорил о страданиях, которые выпали на долю английского народа пять столетий тому назад, но актеры слышали в моих словах суровую правду о сегодняшней Польше.

Господи, прости мне мое простодушие! Помимо воли моей я сделался в глазах моих коллег символом инакомыслия, активным и бесстрашным диссидентом. С того самого дня, стоило мне где-нибудь появиться, меня встречали радостными возгласами и аплодисментами. Пошли слухи, будто словами мужественными и отважными я пробуждаю в людях бунтарские настроения. Будто я, Кибитц, открыто пригвоздил к позорному столбу безмолвную пассивность народа, молча принимающего участь стада, и наглядно продемонстрировал собственным примером необходимость и возможность активного противостояния преступному режиму. Таким образом, вознамерившись стать режиссером, я, сам того не желая, превратился в живой монумент. Не отдавая себе отчета в возможных последствиях, я невольно устроил пляску на огнедышащем вулкане. И тем, что тогда я не был немедленно схвачен и скручен в бараний рог, я целиком обязан столь же случайному, сколь и счастливому стечению обстоятельств мировой истории.