Луноход-1

– Спасибо!

У себя в комнате я стал собираться, чтобы пойти гулять.

Я слышал, как папа прошел в кухню и остановился там.

Потом его руки подняли меня, отнесли на кухню, и я увидел, что суп никуда не делся. Он был в раковине. Кусочки картофеля, капустка и тертая свекла, а также гадкая разварившаяся морковь.

– Никогда. Не. Ври, – сказал папа.

Он говорил сквозь зубы, это было очень страшно. Я чувствовал боль напрасно выкинутых овощей через папино острое и жгучее спокойствие. Это был совсем другой папа, не тот, что гулял со мной по тайге или читал «Денискины рассказы». Это был такой же папа, каким он бывал, когда мама злилась и кричала и прыгала на него с кулаками. Папа, на время превратившийся в камень. Гордый папа, который стерпит мамины упреки, что он слабый, бедный, глупый, – а потом ему вдруг захочется сломать шею собственному сыну, голубоглазому блондинистому нытику.

В следующий раз моим надзирателем была сестра. Я целый час просидел над тарелкой. Целый час смотрел в суп, суп шептал мне, суп что-то пел.

– Пожалуйста, – говорил я. – Пожалуйста, отпусти меня.

– Нет. Я исполняю волю папы и мамы. Ты должен съесть.

Она вышла в подъезд поговорить с кем-то из подружек. Я пробежал в коридор и прислушался. Курят небось, в то время родители все время нюхали сестру, когда она возвращалась домой, и каждый раз, стоило ей выйти в подъезд, в голове возникало слово «курит». Аккуратно я отнес тарелку в туалет. Вылил суп, вернулся на кухню, поставил тарелку по центру стола.

Прошелся ершиком по унитазу, никаких следов.

– Пусть тайное не станет явным, пусть тайное не станет явным.

Я оглядел себя, мне показалось, что я весь сияю. Отрепетировал улыбку и позвал сестру – проверяй!

7

У родителей было много работы, и сестра стала забирать меня из садика. Это была другая Оля, вежливая с воспитательницей, не злая со мной, новенькая. Мне показалось, что ее заменили ночью. Она могла дать мне жвачку или рассказать что-то, чего никто мне еще не рассказывал.

– Ты говоришь и ходишь во сне, потому что ты Рак по гороскопу.

– А ты кто?

– Лев. Я сильная. А Рак – это знак Луны и воды. Ты думаешь медленно, но смотришь в глубину. Ты будешь заниматься творчеством.

– А что значит творчеством?

– Ну вот ты любишь рисовать. Творить. Наверное, родители тебя отдадут в художественную школу. Или станешь газетчиком, как папа. Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

Я слышал от других детей, что они хотят стать водителями автобуса и космонавтами, певцами и актерами, путешественниками и спортсменами. В автобусах меня всегда укачивало, ездить я не любил. Чтобы стать космонавтом или спортсменом, не было примера. Это все из того мира, где жил Дед Мороз. Я хотел быть как папа.

– Я как папа, я буду писать в газету.

– Папин хвостик. Ты читать хоть научись!

– Научусь, когда мне будет шесть!

– Я научилась в четыре! Ну ладно, не обижайся. Все, хватит жевать. Прошло пятнадцать минут. После еды пожуем.

Мы заворачивали жвачки во вкладыши, чтобы потом посыпать сахарным песком и снова жевать.

Один раз сестра обняла меня и сказала:

– У меня нет никого ближе тебя. В тебе половина маминой крови, половина папиной. Точно так же и во мне. Никого роднее, чем я, у тебя не будет. Если тебя кто-то ударит и пойдет кровь – это и моя кровь. Запомнил?

Это я запомнил хорошо. Я сразу увидел картину, как из крови бабушки и дедушки появился папа и какая часть меня от покойного маминого отца, а также ее матери, которую мы никогда не видели.

Сестра напоила меня чаем и накормила хлебом с маслом. Включила мне телевизор, сама села за уроки. Раздался телефонный звонок. Я заподозрил неладное и, пока она собиралась, занял позицию в коридоре.

– Нет! – сказал я. – Нет! Нет!

– Да, но я скоро вернусь.

Я заорал:

– Нет, нет, нет.

Когда я выпрыгнул за сестрой в подъезд, она впихнула меня в квартиру:

– Не будь ты таким трусом! – Захлопнула дверь и закрыла меня на ключ.

Не прекращая орать и плакать, я обошел всю квартиру, включил везде свет. Где-то удалось дотянуться, где-то пришлось подставить табурет. Я вспомнил детей, как они шептали на сончасе. Покойники хотят жить, покойники идут за нашими телами. Черному человеку нужно мое сердце. На улице темнело, надвигалось время покойников. Особенно им нравится мясо детей младше семи лет. Свет не спасал от страха. Дети не врали, они видели, как труп подмигивал из гроба. Оторванная голова лежала с краю. Что за глупости, думал я, почему я ничего такого никогда не видел. Но теперь каждый предмет у нас в доме что-то говорил мне, стремительно передавал опыт. Мир мертвых набросился со всех сторон. Здесь умерло много людей. Они когда-то трогали эти стены, ходили по этому полу. Мылись в нашей ванной – нет, я ведь не включил там свет! Я уставился в телевизор, заткнул уши и стал тихонько гудеть:

– О-а-о-о-о-о-а-а-а-а-а-а…

Но не удавалось заглушить страх.

Я вскочил на диван и закричал:

– Отстаньте! Отстаньте, мертвецы поганые! Пусть все исчезнет! Пусть я умру! Отстаньте!

Свет погас. Я выглянул в окно. Он не горел не только в нашем доме, но и в соседней пятиэтажке, не горели также и фонари во дворе. Полная тьма. На ощупь я пробрался в коридор и спрятался в шкафу.

Никакие руки меня схватили, страх вдруг схлынул. Ушел так же, как и пришел. Опыт предметов и покойников по-прежнему проникал в меня, но я перестал его бояться.

– Ха-ха, – сказал я в этой темноте.

Звук собственного голоса даже не пугал меня, хотя квартира явно слышала и отражала мои робкие смешки.

Через несколько минут свет включился. Вот и все, больше можно было не бояться одиночества. Мне просто стало скучновато, хотелось увидеть родителей. Часы показывали около восьми, скоро можно будет услышать мамин голос по радио. Я оставил свет на кухне, включил приемник и с удовольствием прокрутил рифленое колечко УКВ. Ловило всего две станции, и я всегда, прежде чем поймать мамину, слушал чуть-чуть другую. Скоро через помехи расслышал песню группы «Кар-мэн»:

Я проиграл давным-давно —И теперь опять ищуЯ хозяйку казино,Но мексиканское виноЦенит доллары и кровь,Вместе быть не суждено…

8

Папа рассказал:

– Я был рад, когда меня приняли в октябрята, а особенно – когда в пионеры. День стоял погожий, и чувство причастности к чему-то возникло. Я знал, что надо стараться жить как порядочный человек. Просто стоял в галстуке, счастливый, уши развесил, радовался и Ленину, и построиться линейкой с одноклассниками…

Ради этого мне хотелось пойти в школу. Там будет больше свободы и больше ответственности. В садике перед завтраком я мыл руки и вспоминал папины слова. Я тоже вырасту и буду стараться. Радовался утреннему свету, и чаю, и еде. Но не успел взять ложку, чтобы собрать остывающую кашу по краям тарелки, как меня прервали и подвели к плачущей девочке.

– Он?

Девочка горько кивнула.

– Я ничего не делал! – опешил я.

– Он меня ударил.

Она указала на умывальную комнату. Я вдруг четко вспомнил, как заходил туда, как мыл руки и представлял себе юного отца, такого же очкарика и усатого, только в красном галстуке и белой рубашке. Но я никого не ударял, я улыбнулся своему отражению и помыл руки, как и полагалось перед едой. В отражении я увидел эту девочку, Нину. Она тоже улыбалась, кажется. Но она пережила это же утро как-то иначе.

– Ты должен извиниться, – сказала воспитательница.

– Я ничего не делал.

– Он плохой.

Воспитательница, на этот раз это была Раиса Евгеньевна, сжала мою руку. Из-за ее отчества я хорошо к ней относился, до этого момента. Думал, что, раз папу ее зовут так же, как и меня, она не обидит.

– Я ничего не делал.

– Пока не извинишься, никто за стол не сядет.

Они заставили меня это сделать.

Как будто этого мало было, скоро я снова стал козлом отпущения. Сперва был интересный урок: нам выдали рисунок, где был изображен медведь, вернее, его контуры, внутри медведь был пуст, чистый лист. Мы макали кисточки в краску, ставили точки разного диаметра и цвета, закрашивая медведя каждый на свое усмотрение. Окрас приобретал узор, фактуру. Я просто закрасил медведя и получил удовольствие, он получился коричневого цвета, с проседью. Но одна девочка сделала очень красиво, в его шерсти будто отражалось немного солнечного света. Совершенно заслуженно ее рисунок повесили на канцелярскую кнопку в игровой комнате.

Кто-то нарисовал на нем черную худую снежинку. Не снежинку даже, не знаю, что это такое было. Но случился переполох. Собрали всех.

– Кто? Это? Сделал?

Я впервые услышал, чтобы вопрос так подробили на три части, и это впечатлило.

Двое детей, девочка и мальчик, указали на меня.

– Это не я, – ответил я без таких внушительных интервалов.

Мне никто не поверил.

– Это очень плохой поступок. Твои дед и бабушка были бы расстроены.

– Почему?

Оказалось, что это – нехорошая метка.

Всю первую половину дня, до обеда, нужно было отстоять наказание в углу. В какой-то момент воспитательница сжалилась, принесла мне книгу-раскраску и табуретку.

– Признайся, расскажи, зачем ты это сделал?

– Это не я.

– Это очень страшный знак.

Я привык, и мне даже понравилось сидеть в углу. После сончаса две воспитательницы впервые на моей памяти собрались вместе, чтобы провести экспертизу. Я рисовал этот знак последним из детей и специально загнул один конец не туда.

– Да нет. Это точно не он, – сказала воспитательница.

Мой рисунок показали всем.

Еще несколько рисунков. Какой больше походит на оригинал?

– Он прикидывается, – сказала одна девочка. – Мы видели, как Женя Алёхин нарисовал.

Я посмотрел на нее, мое сердце сжалось от обиды.

– Не такой он умный, – услышал я.

Мысленно я ответил: «Такой умный! Посмотрите, как я нарисовал!»

– Наказание снято с Алёхина. Кто это сделал? Признайтесь, или будет хуже.

Одновременно я слышал «Ура-а!» и «Фу-у», может быть, это звучало только в моей голове. Это «фу» было предвестником открытия в стиле Ганди или Майка Тайсона о том, что выкрутиться, солгав, – участь хуже гордого поражения.

Никто не взял на себя ответственность за содеянное. Дети вернулись к своим делам и игрушкам, взрослые – к своим. Справедливость не восторжествовала.

В этот вечер перекладывал кубики, пока другой мальчик рассказывал мне, что такое свастон. Я ответил, машинально перестраховавшись:

– А я не знал, что это. Даже рисовать ее не умел.

– Я умею, – ответил мальчик. – Но нарисовал не я.

Вдруг промелькнула идея. Может быть, это все-таки я уснул среди бела дня и сам того не заметил? Бабушка и тетя рассказывали, что, когда я ночевал у них в Кемерове, я вставал с постели и разговаривал с ними. Просил воды, а когда бабушка шла за стаканом – уже опять сопел под одеялом. Еще я говорил тете про жвачку и мужика с вкладыша, который приходит ко мне. Спустя час сна вылез из постели, объяснял недоумевающей папиной младшей сестре: «Мужик в очках и нарисованных штанах – это он!» – но ничего этого не запомнил.

Может быть, во мне жил злодей, мелкий фашист, и это он нарисовал знак.

9

Когда мы говорили «бабушка» и «дед», всегда подразумевали родителей папы. У них была обычная семья, как у нас, из которой вышел, отпочковался папа. Он был старшим сыном, у него был брат (наш дядя) и сестра – наша молодая тетя Лена, которая была старше моей сестры всего на шесть лет. То есть она была моей сестре одновременно старшей сестрой и тетей.

Но еще была баба Клава (или «бабка Клава», так почему-то называл ее папа), это мамина тетя, но она относилась к маме как к дочери. У нее тоже был свой дед. Не знаю кто, муж или сожитель, просто собственный дед.

– Я люблю Ирку как родную дочь, а тебя как родного внука, – говорила бабка Клава. – Мать Ирины, невестка моя, дурная была, гулящая. А я всегда заботилась о мамуле, защищала, ругалась с этой дурой!

Слова эти я не понимал, но запоминал и обдумывал. Чем была дурная? Почему это плохо – быть «гулящей»?

Бабка Клава говорила всякое такое вечерами. Она со своим дедом Витей, трактористом, курила папиросы и пила крепкое вино. Запах дыма смешивался с кислым запахом алкоголя, был сильным, но не противным.

– Глянь, какие светлые волосики у него, – сказала бабка Клава своему Вите. – Хоть с папиросой кури их, такой хорошенький.

– Ну не ласкай его, как кота, пусть сам бегает, – отвечал дед Витя.

Несколько дней я гостил у них в частном секторе. С утра я побежал в деревянный туалет, но бабка Клава остановила меня и протянула стакан.

– Каждое утро писяй сюда, ангелок мой.

– Зачем, баба Клава?

– Но ты никому не говори. Это тайна. Никому, понял? Мне нужно это как лекарство.

Я очень удивился, но стал по утрам исполнять ее просьбу. Она знает, что ей надо, и я никому не расскажу – так я думал, наполняя стакан, а потом разглядывая свежую пену на просвет.

Бабка Клава вставила два пальца в рот и свистнула соседским детям. Она велела им брать меня играть и чтобы не обижали. Эти дети отличались от тех, что жили в пятиэтажках. Тут подростки общались с мелкими, брали с собой гулять, спокойно говорили при нас про траханье, использовали грубые слова, а малышню это, казалось, не волновало и не смущало. В детском саду я всегда удивлялся, если кто-то из детей мог играть с игрушками разного масштаба. Мне же очень нравились модельки машин, потому что я точно знал, что они в сорок два раза меньше реальных автомобилей, и мог мысленно уменьшить себя в сорок два раза, чтобы сесть внутрь автомобиля и проехать мимо кубика, который приблизительно становился как гараж или фрагмент дома. А теперь я стал частью команды из больших и маленьких детей. Я даже был не самым младшим здесь. Как – такие игрушки разного масштаба – мы находили себе развлечения: лазили по разрушкам и стройкам. Если малыш спотыкался, я мог помочь ему подняться.

Мы шли вдоль ямы, выкопанной экскаватором, там я засмотрелся вниз. Высота была небольшая, как когда стоишь у нас дома на балконе. Мы жили на втором этаже. Я шел по краю и все смотрел, смотрел вниз. Да, та же пара этажей. Грунтовые воды где-то собрались в лужи, земля казалась упругой и мягкой, где-то каменистой, где-то валялись фрагменты труб. Вдруг я подумал, что если упаду, то со мной ничего не случится, просто будет глухой удар. В следующий миг очнулся от того, что кто-то бил меня по щекам.

– Живой!

После этой реплики пара сильных рук подкинула меня наверх, и уже другие люди подхватили тряпичное тело.

Тут уже была бабка Клава, а все дети выглядели испуганными. На всякий случай я старался стоять как ни в чем не бывало.

– Ты куда подскочил?

– Все, посиди, не вставай.

– А что случилось? Почему вы собрались?

– Он просто туда смотрел, смотрел и свалился!

– Нет же, он спрыгнул.

– Пойдем домой, все, – сказала бабка Клава. – Ой напугал! Напугал ты нас, дурачок!

Я думал, что меня накажут или отругают. Но бабка Клава как будто и думать забыла о моей отключке. Они закурили свои папиросы, и я услышал:

– Я пью Женькину мочу.

«Как! Теперь же не сработает! Ты же сказала, что это тайна». Мое лицо заполыхало, я буквально чувствовал жар.

– Совсем дура, что ли, старая? – спросил бабкин Витя.

– Это нужно мне как лекарство. И как компресс.

На что он покрутил пальцем у виска и не стал спорить. Несколько раз хотел рассказать папе или маме. А иногда просто другому ребенку в детском саду. Про то, как упал, про бабушкино странное лечение. Пить мочу! Но нет, нельзя было, и я долго хранил эту тайну. Они оба уже давно мертвы, и я себе позволил проболтаться, с учетом того, что бабка Клава проговорилась первой.

10

Первые дни я не мог привыкнуть к яркому свету. Жара стояла совсем другая, не как в Сибири. Она легче переносилась, в этом теплом южном воздухе было приятно находиться, и силы на игры всегда можно было черпать из природы. Есть хотелось постоянно, и южная еда была вкуснее. Каждый овощ или фрукт как будто уже посыпан сахаром! Вечером, ложась в кровать, я сразу же вырубался на сетчатой койке под перешептывания папы и мамы. Кажется, и они были рады, иногда даже целовались, и мама хихикала.

Я много бегал босиком по песку, по голубой соленой воде, которая пенилась волнами и была гораздо теплее, чем вода в реках Барзас или Томь, которые я знал. Пахла морская вода совсем по-другому и сразу поднимала настроение. Вечером мы гуляли по тихим скверам, и один раз папа поймал ежа. Мы взяли его с собой в комнату и поили молоком из блюдца.

– Можно мы его оставим?

– Если мама разрешит.

– Тогда ему нужно имя.

– Ежик. Се-рёжик?

– Серёжка. Ёжка.

Так и стали его называть – Ёжка. Он не был пугливым, всегда куда-то бегал, собирал мелкие палочки, ошметки листьев и кусочки мусора, гнездился по углам и оставлял маленькие какашки, которые было легко убирать.

На пляже папа протянул сестре картонный стаканчик и сказал:

– Попробуй.

– Я тоже хочу.

– Давай, совсем немного.

Я глотнул гулкой, живительной, вязкой жидкости.

– Еще! Что это?

– Это вино. Много тебе не надо. Хватит. Лет через десять еще попробуешь, – сказала мама и засмеялась.

От вина мое зрение как будто сразу настроилось, и мне больше не было так ярко. Стало легче концентрироваться, среди многих голосов купальщиков выделять один, отсекая остальные. Легче стало формулировать свои мысли в голове.

– Вино, оно волшебное, да?

– Если немного, то да.

Помимо «Денискиных рассказов», я еще очень любил мифы о Геракле. Папа сказал, что он жил не очень далеко отсюда, в таком же климате. Мы поплыли на остров на катере, и там было совсем немного людей. Папа взял меня с собой в воду и ходил по глубине, а я болтался у него на шее.

– Расскажи еще раз про Медузу! И про гидру!

– Задержи дыхание! Ныряем. Три, два, один.

Мы погружались под воду и терпели, сколько можно, без воздуха. Потом я хватался за волосы папы, тянул их, и мы выныривали.

Чтобы не напекло головы, мне и сестре купили одинаковые панамки. Когда мы возвращались с острова, небо стало тучным. Шел легкий дождик, потом прекращался. Море потемнело, волны увеличились, холмики вырастали и прятались тут и там на водной поверхности. Мы вышли за несколькими пассажирами на трап, и сестра взвизгнула. Панамка слетела с ее головы. Произошла одна из наших семейных историй, папа сделал из нее газетную заметку, а я через двадцать лет написал рассказ, где, правда, переместил себя в отца, а место действия – в Таиланд. В общем, папа в тот день решил, что он умеет плавать не «как топор», как принято было говорить у нас о его способностях, а неплохо. Папа нырнул с причала, но панамку уносило. Я смотрел за папой, думая, что ему конец.

– Вот же куда полез! – сказала мама.

Папа что-то кричал оттуда.

– Папа, давай к нам! – крикнула сестра.

– Пусть кинет круг! Скажи, пусть кинет круг.

Мужчина, который пришвартовывал катер, казалось, был недоволен. Он некоторое время наблюдал, как папа барахтается, но все-таки поверил, что это не шутка, и как-то лениво, но далеко и точно швырнул кругом в сторону папы. Когда его вытащили, я спросил:

– Папа, а почему ты не утонул?

Я сам не понял тогда иронии, мне просто казалось, что он получил какой-то случайный выигрыш. Что нарушил жанр, что случилась какая-то внезапная удача. Что мы должны что-то судьбе.

Ёжка полетел с нами. Из Анапы в Москву, из Москвы в Кемерово, и на автобусе домой – в Березовский. Он жил с нами год или чуть меньше. Один раз Ёжка забрался к папе в сумку, в ту же самую, в которой проделал огромный путь через страну, и уехал с ним на работу. Может быть, начал скучать по югу. В другой раз папа вскочил ночью по телефонному звонку и наступил на ежика. Папа неделю хромал, ежик, со слов папы, выжил, но страдал поносом эту же неделю. Когда папа и мама развелись, они отдали Ёжку в школьный живой уголок.

Мы, дети, остались с мамой.

11

Я зашел домой, а они уже вовсю ругались. Но на этот раз было страшнее, чем обычно, – на меня мама даже не обратила внимания, не понизила громкость. Она как будто летала вокруг папы, толкала его и кричала. Я проскочил в нашу с сестрой комнату, перешагивая через папины трусы и рубашки, разбросанные повсюду, спрятался в углу и закрыл уши. Ёжка выбрался из-под кровати, испуганный и маленький зверь, подбежал ко мне, я протянул к нему ногу, аккуратно дотронулся носком до колючек. Ёжка понюхал меня и опять убежал. У него был свой особый, легкий топот, который можно было расслышать ночью или ощутить, сидя попой на половицах. Только мы с папой, казалось, замечали этот топот и любили его обсуждать.

– Уходи! Уходи! Уходи! – было едва слышно через мои пальцы, затыкавшие голову.

Мне стало очень обидно за папу. Почему он должен уходить? Куда уходить?

Я залез на свое кресло-кровать и зарылся в подушку.

Я гудел себе под нос «м-м-м-м», «а-а-а-а», чтобы не слышать никакой ссоры. Потом появились мамины руки, они трогали и гладили меня; я раздраженно дрыгался, стряхивал их. Мама забралась ко мне, и я почувствовал, что она плачет, содрогаясь всем телом.

– Зачем ты прогнала папу?

– Я не прогоняла его.

– Прогнала. Прогнала!

Она обнимала меня, целовала мои волосы и глаза.

– Не прогоняла, а вынудила уйти. Прости меня, сынок, прости меня.

Я вырвался и пошел в зал, оттуда открыл дверь на балкон. Ёжка был уже тут, под ногами. Кот подпрыгивал и бегал вокруг него, пытаясь схватить через шторку. Ёжка не боялся кота. Горькие мысли вспыхивали, образы, картинки. Папа сейчас уже едет в Кемерово, трясется в тошнотворном автобусе и теперь будет жить на работе, в редакции, или (почему-то представлялось, что именно один) у дедушки и бабушки на недостроенной даче. Редко воображение так четко рисовало картинку. Папа бродит по кабинетам и цехам редакционного комплекса «Кузбасс», в пыльных очках и с не стриженными неделями усами, и ему больно и горько, он уже заблудился среди типографских станков, папа тонет в свежих газетах. Он соскучился по сыну и дочери, и он любит маму. Но она! Она его прогнала!

Со злостью я подумал, что маме нужно умереть, чтобы я жил с папой.

– Сука ты, – тихо прошептал я.

Я стоял на балконе, смотрел во двор. Мамин голос позвал:

– Евгеша, иди сюда. Обними меня. Малыш мой, обними меня, пожалуйста. Я тебя очень люблю.

Мы долго сидели рядом на собранном кресле-кровати. Мама как-то скрючилась, глубоко дышала себе в колени. Она была очень беззащитна, даже юна. Они оба были небольшого роста, но мама – ниже папы, хоть и старше на год. Волосы ее немного кудрявились, на коже лица выступили покраснения. Есть какие-то вещи, которые мне были всегда известны, по крови: что папа никогда бы не нарушил слово и умер бы за любого члена семьи, что нашел бы способ справиться с противоречиями и пусть не сразу, но разобрался бы в любой ситуации, если речь шла о нашей семье. Но в нем не хватало чего-то, маме этого было недостаточно. Она (как и сестра) была чуть-чуть сумасшедшей, эмоции захлестывали их: как ярость, так и любовь. От папы слово «люблю» я не слышал, зато и мокрым полотенцем от него не получал по хребту.

12

Мне не нравилась осень, слякоть и грязь. Но случалась пора, которую называли бабье лето. Листья уже начинали желтеть, трава высыхала, но вдруг воцарялись теплые дни. Мы с мамой оговорили, где я могу гулять один, и я не нарушал правила. Я знал, что мы живем на Комсомольском бульваре, наш дом – девятый. Сразу за ним, более длинный, одиннадцатый, в нем жил Витя Карлов. Пятый, седьмой, третий так же стояли в ряд, как поставленные ребром кости домино, и рядом с ними можно было бродить, выбирая детскую площадку на свой вкус. Ближе к проспекту Ленина, переходить который мне не разрешалось, пока не пойду в школу, были дома из красного кирпича: пятый и первый. За проспектом, самой широкой дорогой в городе, находилось здание администрации, там работала мама.