Княжна для викинга. Книга 1

– Прости, что не построил тебе дворец! – рявкнул Лютвич, прихлопнув жирного овода, который болезненно уколол его в плечо своим мясистым хоботком.

На нос Любаве упала крупная капля дождя. Было ясно, что придется воспользоваться укрытием, предложенным Лютвичем.

Места под телегой было немного, даже совсем мало. Лютвич лежал на боку, опираясь на локоть. Любаве пришлось устроиться здесь же, на покрывале, которое раньше являлось крышей. Грустно вздохнув, Любава устремила взор в темнеющую синь небес. И тут же по доскам забарабанил дождь.

– Не замерзла? – Лютвич придвинулся к Любаве и осторожно обнял ее свободной рукой. Его обиды на нее быстро проходили, поскольку она была для него интересна и желанна.

– Как мы поедем дальше? – Любава отшвырнула от себя загорелую руку Лютвича. – Ты починишь повозку?

– Я не тележных дел мастер, – усмехнулся Лютвич, покусывая зубами травинку. Он смотрел на лежащую рядом Любаву, на ее неприступно вздернутый носик, точеную шейку и плавный изгиб спины. Он пытался разглядеть знаки расположения со стороны любимой девушки. Неужели она не замечает, как он души не чает в ней? Он столько времени ждал ее. В конце концов, он спас ее от Рёрика, который, точно, пришиб бы ее, не окажись рядом того, кому она дорога.

– И как тогда быть? – голос Любавы прозвучал сердито. Впрочем, она даже не смотрела на попутчика.

– У нас есть конь, на нем поскачем, – Лютвич накрутил на указательный палец русую кудряшку, свисающую с плеч Любавы. Она не заметила того, потому никак не отреагировала.

– Я не умею скакать верхом.

– Я тебе помогу, буду держать тебя, – обычно хамоватый и наглый, сейчас Лютвич чуток робел. Раньше, когда Любава жила в доме княжеском, он часто подлавливал ее, ухитряясь облапать или даже поцеловать. Но сейчас он почему-то не чувствовал былой уверенности в себе.

– Я же сказала, что не поскачу с тобой в одном седле, – Любава умела быть не только покорной и вежливой, каковой выглядела в присутствии Умилы. – И куда мы держим путь? Долго еще?

– Долго. Ко мне домой идем, – отозвался Лютвич, вздохнув.

– И что потом? – голова Любавы была занята только тем, как ей поскорее вернуться обратно под крыло Умилы и поближе к Рёрику. Она была уверена, что ее ссылка продлится не больше пары дней. Что это даже не настоящее изгнание, а какое-то наказание. Разумеется, Рёрик и Умила не бросят ее на произвол судьбы и на усмотрение Лютвича.

– А ты не понимаешь, что потом? – Лютвич оглядел разбалованную Любаву и еще раз в душе отругал себя за то, что пленился ею. – Станешь моей женой. Будем вместе с тобой всегда.

– Разлакомился, – усмехнулась Любава с вызывающим пренебрежением.

Лютвич ничего сразу не ответил. Лишь некоторое время еще смотрел на дочь Дражко, которая любовалась колечками на своих перстах или самими утонченными перстами.

Любава взвизгнула от неожиданности, когда Лютвич вдруг ухватил ее за локоть и перевернул на спину. Склонился над ней и поцеловал ее губки, о которых так часто мечтал еще тогда, когда был в море, и время тянулось бесконечно медленно.

– Как посмел?! – Любава не стала долго думать и плюнула в лицо своему поклоннику. А затем, несмотря на тесноту, умудрилась размахнуться и влепить ему оплеуху. – Отпусти немедля!

Лютвичу было не столько больно, сколько оскорбительно и обидно. Но в какой-то степени он даже обрадовался, что она повела себя именно таким образом. Поскольку вся его робость сразу куда-то сама умчалась, забрав с собой почтение и нежность, которые он испытывал к этой девушке.

Ливень был шумный и сильный, заглушающий все вокруг. Грубо прижав Любаву своим телом к земле, Лютвич изловчился задрать сразу все ее подолы. Он и не ожидал, что на ней окажется столь много одежды. Простые девицы одевались проще, на них наличествовала лишь рубаха и, может, пару юбок.

– Не смей дотрагиваться до меня! Нег тебе шею свернет! – прикрикнула Любава, все еще оценивая свое положение ошибочно. Она полагала, что по-прежнему находится под защитой Рёрика. В ее понимании попросту не укладывалось то, что семья, которую она считала родной, могла отказаться от нее.

– Глупеха, – Лютвичу было теперь недосуг что-то объяснять своей слушательнице. Ухватив ее под коленку, он подмял под себя свою ненаглядную зазнобу.

– Больно! – взвыла Любава, тщетно пытаясь вырваться из объятий своего воздыхателя.

– Не дергайся, и больно не будет, – свои предположения Лютвич облек в форму совета.

Дождь закончился. Лютвич вылез из своего наспех сооруженного укрытия и довольно потянулся, разминая спину. Тучи рассеялись, словно их и не было. А на небе снова воссияло солнце.

– Надо собираться. Скоро начнет темнеть…– слова Лютвича были обращены к Любаве. Подобрав с мокрой травы ремень с прикрепленным на нем мечом, Лютвич попутно заглянул под телегу. – Слышишь? Поднимайся. Пора идти.

Когда Любава выбралась из укрытия, она не походила на саму себя. И дело было не только в ее помятом перепачканном платье, которое уже не выглядело столь торжественным, как в начале поездки. Ее бледное лицо выражало ужас, подбородок дрожал, а губы смотрели уголками вниз, словно их владелица собирается разразиться плачем. На самом деле, она уже плакала. Беззвучно и безнадежно.

Любава узнала много нового о своем теле, а также о строении мужчины. И это преждевременное открытие неприятно поразило ее. Возможно, ее ум не был готов к откровениям подобного рода. А может, это она сама не была готова оказаться в руках человека, от которого ее воротило. И будь на его месте кто-то иной, скажем, кто-то ей милый, она сейчас не чувствовала б себя столь несчастной и опустошенной.

Смеркалось. Поломанную телегу с дарами от Умилы так и пришлось бросить у дороги. Теперь уж не до даров княжеских было.

****

Любава с трудом открыла глаза. Из приоткрытых ставен сквозь полумрак, царивший в горнице, тонкой струйкой сочился полуденный свет. Долго длилось их с Лютвичем путешествие. И вот, наконец, вчера ночью оно подошло к концу. Они прибыли в место, которое он называл своим домом.

В лучах дневного солнца вид старой бедной избы неприятно поразил Любаву. Жилище оказалось очень маленьким, всего дюжину локтей в длину и столько же в ширину. Справа от входа располагался бабий кут, отделенный от всей горницы грядкой с засаленной занавесью. Там таилась небольшая печка, которая успела до крайности закоптить стены. Вокруг этой старой, начавшей крошиться каменки грудились оббитые горшки и потемневшие ковши. В углу были свалены ухваты, кочерга, хлебная лопата, ступа и прочая утварь, относящаяся к женскому хозяйству. Из-под потолка торчал голый крюк, очевидно, использовавшийся когда-то для подвешивания детской люльки. Теперь на нем болталась какая-то тряпица.

Наискось от печи, в относительно светлом – красном – углу, скособочился небольшой стол, одна доска которого пошла глубокой трещиной на самом видном месте. Тут же рядом была вчетверо сложена пожелтевшая скатерка, которую расстилали, бесспорно, лишь по особым случаям. Все прочее время она лежала на краю в свернутом виде. Над столом накренилась косая полка, где хранились обереги богов.

В обе стороны от стола расходились широкие лавки. На одной из них был брошен кусок теплой материи и примятый подголовник. Сию скамью использовали и для сидения и для сна.

Возле выхода, вдоль стены, шла вместительная пороговая лавка. На ней покоился пыльный сундук, очевидно, с вещами Лютвича, поскольку коник считался мужским рабочим местом.

Над лавками выше окон свисали полки. Они были завалены корзинами с пряжей, овощами, травами и прочими предметами, которые никак нельзя было считать украшением дома. Пространство под скамьями хозяева жилища так же не оставили пустовать. Там кучились корыта и ушаты. Так же кто-то умелой рукой затолкал туда и прялку. В этой избе было не только не убрано, но и имелось много лишнего. Потому Любава не удивилась, когда увидела торчащий из-под сидения край детской люльки, притом что младенцев в этом доме не было.

Правее от стола, в углу рядом с печкой, располагалась соломенная лежанка. Она была покрыта грубой ватолой и принадлежала, по всей видимости, матери Лютвича.

Никакой другой стоялой утвари в избе не наличествовало. Лишь высокий обшарпанный сундук в холодных сенях, где в общей куче хранилась одежда обитателей этого дома.

Нетвердой походкой Любава подошла к окну и выглянула на улицу. Одичалая местность. Некошеная трава. Повсюду бескрайний лес. Мокрые после дождя деревья мрачно смотрели на молодую гостью.

На дворе Любаву ждало не менее унылое зрелище. По земле взад и вперед расхаживали облезлые куры с грязными белыми перьями. Под кустом в тени, положив морду на лапы, дремала старая собака. Колючки торчали из взлохмаченной поседевшей шерсти, а сонные глаза без интереса следили за птицей. На земляной завалинке в изношенной одеже с заплатами сидела старуха и перебирала семена, что-то бормоча себе под нос. Немного поодаль девочка-подросток, шлепая голыми пятками по мокрой траве, с некстати веселым лицом относила наколотые кем-то дрова в покосившийся ветхий сарай с позеленевшей крышей.

– Воды натаскай с ручья. Чай, не боярыня до полудня почивать, – неприветливо пробурчала старуха, даже не глядя на пригожую дочку Дражко.

Любава медленно сползла по стене, хватаясь за дверной косяк. Повалилась на жесткий порог. Лучше б ее утопили, нежели выслали умирать тут, среди болот! Проклятая Вольна мстит ей даже с того света! Такой жизни лучше смерть!

– Ма, нездорова она. Я сам натаскаю, – раздался голос Лютвича, который как раз подходил к крыльцу и нес на плече косу. Видно, он проснулся рано и занялся хозяйством, которое за долгое его отсутствие пришло в упадок.

– Это не мужское – воду для дома носить. Ты живность напоишь, – предписала старуха, блюдущая вековые уклады.

Слезы брызнули из глаз Любавы. Все поплыло куда-то в разные стороны. И куры, и сарай, и бабка.

– Я помогу ей, – послышался еще один голос, тоненький и ласковый. – Пойдем, я покажу, куда брести, – девочка ухватила Любаву за рукав и потянула за собой.

За один этот день Любава устала так, как никогда прежде. Лютвич собирался уехать на будущей неделе обратно к Рёрику и потому торопился отремонтировать ветхое жилье, насколько возможно. Прежде он был не очень хозяйственным, а теперь старался для Любавы. Но от его стараний в какой-то мере пострадала и она сама. Старуха загоняла ее за день.

Вечером измученная дочь Дражко еле волочила ноги. Теперь уже и жесткая лавка казалась ей заманчивой.

Уложив локти на стол, Любава уронила голову на ладони. Она проголодалась, утомилась и очень хотела спать.

– Не твое место – впереди сидеть. Твое место при куту в углу…– послышался недовольный голос старухи.

– Пособи ей на стол собрать, – кивая на мать, шепотом подсказал Лютвич Любаве.

Посторонним мужчинам строго запрещалось заходить в печной угол, который считался женской вотчиной, личным местом хозяйки. Если бы гость позволил себе даже заглянуть в запечье, то сие считалось бы оскорблением. Но и хозяину дома было нежелательно подобное поведение. Так что Лютвич остался за столом, хотя весь день так или иначе приходил на выручку Любаве.

Трапеза для языка Любавы оказалась непривычной. Вареная репа, каша, а в конце всего – густой овсяный кисель на воде. Такая пища даже не шла в рот изнеженной дочке Дражко, привыкшей к мясу и рыбе, приготовляемым поварихами Умилы.

– Пойдем-погуляем перед сном, – предложил Лютвич Любаве, когда стемнело.

Любава не хотела гулять, но старуха пока не ложилась. В свете лампы из жира она гремела чем-то возле печи. Девочка болтала сама с собой, устроившись на соломенной лежанке. Посему Любава поплелась на улицу с Лютвичем, который не тратя времени даром поволок ее в высокую траву.

– Я устала, – жалостливо обратилась Любава к своему новому покровителю. За время их длительного путешествия она премного изменилась, утратив спесь и высокомерие. Такому преображению поспособствовал сам Лютвич. Невзирая на свои чувства, он пару раз ударил Любаву, будучи задетым ее резкими речами. Так что к моменту прибытия в свои новые хоромы, дочь Дражко была такой же, как при Умиле и Рёрике – тихой и покладистой. Она больше не спорила с Лютвичем и тем более не грубила ему. – И холодно здесь.

– Сено еще не высохло, токмо сегодня покосил…

– Сено? – переспросила Любава, прислушиваясь к раскатам грома, обещавшим скорый дождь.

– Ну не в избе же мне тебя нежить, – не желая терять времени, Лютвич с жадностью накинулся на свою награду, не смеющую даже возразить ему. – Скоро уеду, скучать по мне будешь…

Любава промолчала, дабы не огорчить своего нового благодетеля неуместной в данном вопросе прямотой. Лишь затаила дыхание, стиснув зубы, когда он прильнул к ее упругой груди. Его руки скользили по ее коже. День был трудным, но в целом удачным, Лютвич был в настроении и хотел быть нежным с Любавой. А она желала только одного – чтобы он быстрее закончил с ней на сегодня. И не нужно ей его нежностей. Она самостоятельно приподняла подол своего некогда красивого платья.

Всего за несколько дней она научилась переносить его отвратительные ласки, не показывая вида, как он ей неприятен. Ее ум необыкновенно быстро прояснился. И теперь она больше не считала себя привилегированной особой, а осознавала, что сама не может и шагу ступить без посторонней помощи. И впрочем не было ничего зазорного в том, что молодой женщине требуется чье-то покровительство в жестоком и полном опасностей мире. Но не от Лютвича она бы хотела принять эту помощь.

*****

Как и собирался, Лютвич уехал. Не было его долго. И для Любавы его отсутствие с одной стороны явилось истинным подарком. Одноглазый пугал ее не только своими необъяснимыми чувствами, грубыми повадками, но и безобразным видом. Какая-то наглая уверенность всегда исходила от него. За работой Любава теперь часто вспоминала, как, словно заглянув в мрачное будущее, он, подкараулив ее где-то одинешеньку, не раз обещал, что однажды станет единственным ее другом. И теперь у нее горело лишь одно желание – чтоб этот человек, пускай и спасший ее ничтожную жизнь, не возвращался домой. Но он все же каждый раз появлялся на пороге. И Любаве со временем стало казаться, что он почти бессмертен, и уже ничто не избавит ее от необратимого участия этого ужасного человека.

Мать его оказалась жестконравной сварливой старухой, которая была полновластной хозяйкой в своей жалкой лачуге. Несмотря на дряхлость, глухоту и все то, что причитается к ее почтенному ее возрасту, она железно диктовала правила, по которым жил этот дом в отсутствие ее сына. Придирчивая бабка постоянно попрекала Любаву. Выросшая в княжеских хоромах Любава была не самой искусной хозяйкой. И теперь то и дело она слышала про себя, что неумеха, что дуреха и растеряха. Не свыкшаяся с этими прозваниями, она все надеялась про себя, что бабка отчалит к прародителям в недалеком времени, но вскоре убедилась в крепости старых костей. Любава поймала себя на мысли, что жила и живет в ожидании чьей-то смерти. Сначала она надеялась, что с ее соперницей Вольной приключится какая-то беда. Потом Лютвич и его мать стали объектами ее бессильной ненависти. Она сама, несчастная Любава, столь слаба, что не знает иных решений своих проблем.

Временами Любаве казалось, что этот старый дом – лишь временное убежище. Может быть, Умила уговорит Рёрика вернуть ее…Но свойское отношение матери Лютвича указывало на то, что теперь это единственный ее кров. Гибнущие надежды еще трепыхались в душе несостоявшейся невесты Рёрика и мучили ее не менее всех прочих неудобств. А неудобств было немало, особенно в быту. Усталая после дня, наполненного работами, Любава теперь не могла легко отправиться в баню – прежде ей нужно было натаскать воды и затопить печь. В дни, когда у нее шла кровь, она теперь подвязывала между ног исподнюю юбку, иногда подкладывала комок сена и так и ходила до конца неловкого периода. Теперь у нее не имелось обилия одежд и тканей. И конечно, в этом доме не было слуг, которые бы делали за нее хоть что-то. Хотя бы даже постирали ее одежду в ледяной воде, делающей руки красными и грубыми. Ох, лучше бы Рёрик сразу ее прибил! В тысячу раз отраднее ей было бы покинуть земную сень, пав от любимой руки, чем жить с теми, кого она ненавидит.

Тяжелее всего Любаве становилось на закате. Однажды накатившее отчаяние оказалось столь сильно, что она, помышляя о смерти, отправилась к реке. Долго стояла в холодной воде и смотрела на рябившую гладь. И ничего-то у нее не вышло. Так и вернулась она на берег целая и невредимая, но промокшая и озябшая. А уже в доме она легла на жесткую лавку и зарыдала. Нестерпимо жаль ей сделалось саму себя. Слезы душили ее горло. В приступе она вдруг вскочила на ноги и стала биться о стену, рвать на себе волосы, заламывая локти.

На ее крик проснулась девочка. Любаве все время она виделась как сестра Лютвича, хотя та все же являлась племянницей. Девочка была одичалым ребенком, рано утратившим ласку родителей. Она обняла измученную Любаву и тоже заплакала. Любава заливалась слезами и уже ненавидела девчонку, но также и любила ее. Единственный союзник – и тот дитя!

Но вот послышалось кряхтение старухи. Задевая в темноте все, что попадалось на пути, она шла на плач. Грозно прикрикнув, карга прекратила разом все страданья, отправив обеих спать.

Глава 7. Тайный отпрыск

Май выдался жарким. Казалось, лето будет душным и знойным. Но ожидания не оправдались, как случается нередко. Вторая декада июня тянулась к завершению, а вместе с ней пошло на убыль и тепло. Даже для благодатного побережья Босфора было непривычно зябко – холодные ветра ревели в воздухе, словно голодные злые духи. На волнах крошечной бухты, будто спящие в люльке младенцы, покачивались боевые ладьи русов. Небольшие по сравнению с высокими греческими триерами, эти кораблики, однако, были вместительны и проворны. К долбленному из дерева корпусу прикреплялись доски, таким образом, борта увеличивались вместе с грузоподъемностью суден. На них могло уместиться не менее трех дюжин человек, а также снаряжение и добыча. И вот теперь гавань пестрила множеством разноцветных парусов.

– Мы пришли к чужим берегам не за поживой! – голос Гостомысла гремел на взгорье, словно тяжелый колокол. У подножия холма собралось войско, внимающее своим предводителям, коих было несколько. Последним держал слово хозяин Новгорода и глава похода. – И хотя все знают, что в Царьграде несметно сокровищ и злата…Но мы захватим их не из алчности. А дабы наказать предателя, сперва назвавшего себя нашим другом, а потом вонзившего нож в нашу спину! Справедливость должна восторжествовать! – Гостомысл поднял ладони вверх. Одобрительный гул голосов разбежался по войску, словно раскаты грома перед бурей. – К сумеркам этого дня мы встретимся с нашим ворогом: подлым, сильным и коварным. Заставим сей град убояться наших разящих клинков более гнева самих богов! – длань Гостомысла указала на юго-запад, где в нескольких часах хода раскинулся Константинополь. – Пущай гордый император и все его заевшиеся подданные молят нас о пощаде. И проклинают тот день, когда свершили измену, в тайне поддержав нашего супостата! Греки помогли хазарам построить на Дону неприступную белую крепость – Саркел…– напомнил Гостомысл суть обид. – Твердыня эта теперь давит нас с юга. Настанет день, мы обратим и эту вражескую постройку в пыль. Ее засыплет пеплом и поглотит водой. А сегодня же пусть падет столько греков, сколько камней в окаянной цитадели, построенной их предательской десницей! – после слов Гостомысла толпа загудела в возбуждении. – Но не только за эти неуместные сооружения мы накажем врага. Испуская последний вздох, грек вспомнит лица тех наших соотечественников, что были им тут несправедливо осуждены и насильно обращены в рабство, принуждены гнуть спину на этой чужой земле! За наших братьев мы рассчитаемся сурово. Мы научим так, что даже одного руса они впредь поостерегутся обидеть, зная, что за ним придет целое войско! Сегодня мы явим противнику наше единство, которого он так опасается! Ослабленная ладонь станет кулаком и достигнет цели!

Раздался радостный рокот. Воинам понравилась речь Гостомысла и они выражали это всем своим видом, вопя и потрясая оружием. Впрочем, были и такие, кто ставил под сомнение услышанное.

– И когда была построена эта белая крепость, про которую говорит Гостомысл? – вполголоса спрашивал один из воинов своего соседа, пока толпа бесновалась, размахивая копьями и мечами.

– Да тебе-то что?! Когда построена – тогда построена, – ответствовал сосед любознательного воина, отирая рукавом нос. – Главное, что они помогали нашему супостату! Это все равно как если б твой сосед прикормил волка-людоеда возле твоего дома! Какая разница, когда он там ему кости сносил, если волк в итоге у ворот и рвет твоих детей!

– Но ведь будет наказан не сам император, а жители града…В чем тут справедливость? – вновь усомнился первый воин.

– В данном случае это одно и то же, – второй воин сжал копье в руке. Ему уже не терпелось прыгнуть в ладью и устремиться к Царьграду, даже не подозревающему, что за буря надвигается на него. – До самого императора нам не добраться…А ответить за подлость кто-то должен!

– А что еще за пленные, которых поработили? – первый воин тоже стал потихоньку готовиться к бою. Поправил краги на руках и принялся утягивать ремни, на которых держались нехитрые доспехи.

– Да Велес их знает…Какие-то наши соотечественники, которые вкалывали у греков, кажется…А потом из свободных людей превратились в бесправных рабов. За незначительные долги их поработили вроде…

– Возмутительно…

– Тебе о том и говорят! – рявкнул второй воин, не желающий влезать в дебри. Его простой натуре все было ясно, ее не терзали сомнения.

– И кто эти соотечественники? Наши? Из Новгорода?

– Да тебе-то что?! Наши. Из Новгорода. Или их. Из Изборска. Или с Полоцка или Мурома! Мало ли городов славянских?! Какая нам разница?! Я лично этих бедолаг не знаю. И иду к Царьграду не из-за них!

– А из-за чего же?..– поинтересовался первый воин, которого звал благородный долг и только он.

– Ты слушал, что говорили князья вначале?! Все богатства врага – нам достанутся! – сей воитель несильно верил в высокие речи вождей. Хоть и наивен простой люд, но и наивности есть предел.

– А им самим, сиречь князьям, тогда что? – вконец запутался первый воин.

– Да тебе-то какое дело?! Главное, следи, чтоб самому мимо поживы не пройти!

– Крепость – ясно, соотечественники в неволе – тоже ясно. За все это мы подойдем к смерти. А чего тогда здесь вон те делают? – первый воин указал в сторону обособленной группы бойцов, разодетых в тяжелые доспехи, выделанные из лучшего материала. Было сразу ясно, что это опытные воины, а не просто любители схваток, наспех облачившиеся в сомнительный боевой костюм собственного домашнего производства.

– Это наемники с Варяжского моря пригребли! Растолковывали же нам! Вроде они в этом бою нам аки братья! Хотя на самом деле это не так. Они тут не за обиды, нам нанесенные, мстить пришли. Заплатили им, вот они и здесь! За ними, кстати, в оба гляди: на нашу добычу положат глаз, зуб даю!

– Морды у них какие у всех зверские…Искромсанные да покарябанные, – подметил первый воин, поглядывая на дружину варягов.

– Это потому, что они больше ничего не умеют, только мечом машут. А в таком деле морда первой страдает. Это тебе не за плугом ходить, сам осознай!

– Они хоть речь князя понимают или просто для вида слушают? – поинтересовался первый воин.

– Да тебе-то какое дело?! Какие-то понимают, какие-то нет! Но слушают, не орут, и уже хорошо, значит!

– Надежа, ты обяжись…Если меня убьют сегодня, прочти молитвы над моим телом, дабы боги проводили меня в Ирий…– первый воин был готов к любой участи.

– Да не до тебя с твоими молитвами там будет! – гаркнул Надежа. – И не о том мыслишь, вообще! Надо думать о победе! А главное, когда высадимся на брег – не зевай, как сейчас!

– Ладно…– сдался первый воин, нахлобучив на голову шлем.

Войску было приказано погрузиться в ладьи. Впереди ждал самый короткий, но самый важный отрезок пути.

****

– Великолепный Царьград…Колыбель благоденствия…– жуя упругий сыр, разглагольствовал Бойко, уперев стопу в лавку, где работал веслами один из двух гребцов. На маленьком судне не имелось места для прогулок. Все жались друг к другу, несмотря на простор за бортом. А в туманной дали белел Царьград. От флота русов его отделяли всего несколько часов хода и сотни молитв жителей, уже заметивших приближающегося неприятеля. Сигнальные огни полыхали на стенах, предупреждая об угрозе, но были не в силах остановить ее. – Не впервые мы видим эти высокие стены…Столь же неприступные, сколь и прекрасная юная дева…

– Эти стены куда более неприступны, чем та дева, которую ты теперь вообразил…– подошедший Гостомысл, похлопал по плечу старого соратника.