Собрание произведений в 3 томах. Т. II. Проза

То было время оживленных надежд во всем ученом мире. Физики, сочинившие недавно потрясающую артиллерию и за то получавшие глазурованную галету еженедельно и пару лыж с палками для альпинизма раз в году, были уверены, что наверху наконец-то осознают, насколько их одаренность к вычислениям превосходит средний бездарный ум, и вот-вот призовут их сперва в советники, а там и всю политику сдадут им с рук на руки. Не столь привилегированные профессии не заносились так уж чтобы до власти, а смиренно прикидывали, на сколько звеньев отпустят цепочку и не дадут ли пощипать немного лопухи в соседнем палисаднике, скажем, в Северной Фракии или в Южной Дакии. Психиатрические мечтания приятелей Гурии были, конечно, дерзость, но дерзость, объяснимая подражанием. Это было время дерзаний. Ведь даже оскорбленные и униженные генетики наскоро соскоблили с кафельных университетских полов контуры жертв прошедшего лет пятнадцать назад парового катка, повесили их для памяти на стены лабораторий, достали из-за кордона фруктовых мух и вприпрыжку обогнали западных коллег скорыми ногами по теоретической части.

Дерзания и мечты отдельных наук приобретали яркое оперение племенных мифов, более того – иногда даже общечеловеческих религий. Я сам слышал, как подвыпившие студентки фармацевтического факультета пели хором: «Фармацевты – несгибаемый народ!», перевирая текст себе на радость. И если даже эта малопочтенная в наши дни ветвь не то химии, не то врачевания претендовала быть вроде всем известного жестковыйного богоизбранного племени, то любая отрасль посущественней теперь обзаводилась даже собственной эсхатологией.

Физики пророчили конец света от невидимых лучей и взрывов, биологи – от разрушающей жизнь грязи, генетики – от вредных отклонений при смене поколений, медики – от собственных лекарств. Против этих придуманных зол предлагались средства сообразно компетенции. Профессиональный мессианизм укреплял самосознание в цехах и давал силу служить за совесть.

Гурия Аркадьевна сочиняла прекрасную диссертацию по хромосомной причинности склада души у однояйцевых близнецов разного пола, но, не удовлетворяясь узкими рамками довольно специального вопроса о складе, параллельно работала над большой статьей, обобщающей результаты процеживания моря отечественной и зарубежной информации сквозь сито собственного ее авторского разумения по поводу того, что она называла «психопатологией интенционального интуитивизма». Не делая секрета из своих увлечений, она обратила на себя некоторое внимание, и вот к ней на отзыв стали поступать откуда-то машинописные листки разных – как говорилось в сопроводительных записках – графоманов с просьбой: поставить диагноз. К тому времени и отчасти под влиянием этой деятельности Гурия Аркадьевна Бесстыдных сформировалась в настоящую зрелую неясыть. Кружок, правда, распадался. Некоторые наиболее сильные гипнотизеры осуществили свои дерзкие мечты и вправду проникли в высокие сферы, но немного не в той роли, на которую рассчитывали. Начальству просто нравилось стравливать парочку между собой и наблюдать борьбу их взоров, как смотрят петушиные бои или там балет. Потом о них ничего уже нельзя было узнать. Но Гурию эта Фортуна облетела стороной. Диссертацию она успешно написала и ту большую обобщающую статью про ненормальных гениев культуры тоже вскоре закончила. Было в ней одно замечательное место, как Ван-Гог отрезал себе ухо и пересадил на нос Сальвадору Дали, а этот Нос, в свою очередь, бросил все и женился на татуированной филиппинке – той самой, которой Эйнштейн подарил вместо юбки лишний галстук, самолично вышитый по эскизам Дали Ван-Гогом, так как имел, по рассеянности, обыкновение навязывать на шею по два гоголя сразу. Но факты были не одни пошлые анекдоты. Описывалась женщина, в прошлом – творческий работник, которая сутками молча сидела многие часы на стуле и только при виде персонала время от времени повторяла все ту же фразу «Все вы бегунки-егунки», которую Гурия Аркадьевна приводила как пример претенциозной бессмыслицы, характерной для поэтического строя мышления.

– Почему «егунки»? – задавалась она риторическим вопросом и сама же отвечала, что нелепое слово есть точно такой же симптом расстройства ассоциативных связей, как, скажем, «юдо» в стихотворной конструкции «чудо-юдо».

Выводы делались самые всеобщие. На алтарь Аты в первую голову возлагаемы были поэты и художники. Тут ее концепцию подпирали ходячие теории о таланте артиста как о периодической одержимости. Благодаря таким способностям художник не есть просто человек, но отличное от него существо более высокого или низкого порядка. Миф поддерживался сообразным ему ритуалом: официальные живописцы, скульпторы и сочинители просто напивались, как свиньи, лица из субкультуры пользовали еще мухоморы и травку. С этой публикой Гурия расправлялась в два счета. Актеры и музыканты шли по той же статье с отягощающим пунктом в половом вопросе. Представителям точных наук подвешивался параноидальный синдром, специально математикам, разумеется, – шизофрения и симптом хоботка. Глубоко обосновывалась мысль, что нормальных людей, собственно говоря, – нет, что понятия о норме и об отклонении от нормы должны строиться на таком критерии душевного баланса, как притертость к окружению и хождение в должность. Само собой выходило, что лицо, душой не приемлющее обыденности, а телом сидящее на дому, нездорово по определению.

Казалось бы, Сивый и прочие должны были бы это немедля продвинуть, и так казалось и самой Гурии, однако печатать статью не брался ни один журнал. Гурия отсылала раз двадцать – и раз за разом отклоняли под любыми предлогами. То недоработана статистика, то нет ссылок на бывшие публикации, то формула написана задом наперед – изощрялись анонимные референты. Поскольку Гурия брала замечания всерьез и дорабатывала и статистику, и ссылки, статья разрасталась в объеме. Редакция, конечно, отвечала, что ее необходимо сократить втрое. А тут подворачивался какой-нибудь новый интересный случай – вроде того социофилософа, который вывел и развил до малейших подробностей форму общественного устройства, чтобы власть там принадлежала «никому», то есть по замыслу – никому, а на деле «совокупности самых отпетых ничтожеств», и придумал название строю – «зерократия», от латинского «зеро», по-русски – «нуль». Как же было не привести такой откровенный пример одержимости сверхценной идеей?

С каждой переработкой труд был все глубже и проникновеннее, но это ничему не служило: работа так и оставалась малочитаемым манускриптом. Проглядывали ее только в редакциях да коллеги по близнецам. Почему не печатают – никто не мог понять, редакторы руководствовались словно бы не логикой, но откровением. А на диагноз врачу Бесстыдных все продолжали поступать левые листочки – то параноический стишок, то рассуждение о природе вещей с назойливым резонерством не по специальности – из тех, что до времени ходят по рукам, а потом идут куда положено. Их авторы иногда пользовались известной репутацией среди людей с образованием – значит, и в кругу коллег Гурии. Распространяли их между собой, делая машинописные копии, – точно такие же копии, какие многократно изготавливала сама Гурия Аркадьевна, когда переоформляла, расширяла, сокращала, доводила, украшала, меняла и лелеяла то, что отвергали журнальные обскуранты. Вот обилие копий как раз и ввело ее в соблазн. Обидно было, что столько информации лежит без движения. Будучи особой совершенно непрактичной, Гурия разослала несколько экземпляров письмами знакомым в столицу. Те в ответ прислали несколько адресов крупных провинциальных институтов. Послала туда, но оставалось еще много копий, которые были розданы на днях рождения, отправлены голубиной и бутылочной почтой (одну такую бутылку мы случайно изловили из вод канала Волго-Балт), с гонцами из рук в руки, ямщиками, с нарочными, из уст в уста, посредством человеческого перемещения и прочее, и прочее… О статье заговорили, владельцы экземпляров сами начали производить копии, и дело пришло к тому, что в один прекрасный день Гурия Аркадьевна получила конверт со статьей и просьбой поставить автору необходимый диагноз. По логике вещей ей следовало бы теперь стать собственной пациенткой и начать бубнить при виде персонала «Все вы бегунки-егунки», – но кто бы взялся ее лечить, воспитывать и описывать? – Она этого не сделала. Она поступила иначе. Она сама пошла и виновато рассказала все, как было. Все рассказала: как она работала над статьей, и как ее не принимали к печати, и как она формулы писала задом наперед, и про интересный случай мании сверхценных идей о зерократии, и как коллеги просили копии ее обобщающих факты гипотез, и как они делали копии с копий и еще новые серии совсем неразборчивых копий даже на ротапринтах, – все сама рассказала как есть – и, улыбаясь криво, рассчитывая вызвать сочувствие, проронила смешком:

– Оху-ху…

С тех пор все ее речи начинались и кончались одним и тем же междометием.

* * *

Роман Владимирович Рыжов лежал у себя взаимозаменяемый как никто, а я шел по повестке. Я шел мимо перелицованных дворцов и выпотрошенных храмов умирающего прекрасного города, и в сердце моем звучали медные строки Аполлона Бавли:

На хладной территории ПальмирыЕще стоят последние кумиры.Усатая Зиновия ПетраПростерла к ветру метра полтораОдной руки, наполнив воздух дланью.Там Николай над рыцарственной ланьюВоссел скача на трех ее ногах —Исаакий в медной каске в двух шагахПочтительный как добрый губернаторГлядит вослед как скачет император(Но новый идол – маятник ФукоСам низок – хоть подвешен высокоБахвалится в нем плоскостью увечнойИ сепетит качаньем бессердечный).Поставленный от Павла Петр другойИдет вперед намереньем благой —Другое их намеренье благоеПримерно удалилось в Бологое…Там полководцы медною четойОхвачены мечтательной тщетойВперили взоры в суетны высотыЧто вместо Бога им сулят пустотыЗатем, что сбит за спинами их крестС соборных башен одаль и окрест.Их хрупкий брат того же интересаСтоит во всеоружии АресаНаправя очи поперек НевыИз-подо лба прекрасной головы,Которую венчают лавры славы, —Пред ним мечети мнительные главы,И львами огражденная рекаНе в силах обогнуть БроневикаНа истукан глядит его с волненьемСуля подмыть столетним наводненьем.

Я шел, оставляя позади кинотеатры Титан, Гигант, Великан, Колизей и Колосс, и Аврора, мимо самого судна «Аврора», что близ Невы, мимо десятиэтажного бюро пропусков, где невинно пропускали на разные этажи, мимо прочих названий, наименований, кличек и прозвищ, по улице Петра Лаврова мимо дворца «Малютка», названного так в честь закадычного товарища царя Иоанна Васильевича по правому делу, своеручного его Малюты Скуратова, мимо начертанных на верху домов электрическими, деревянными и парусиновыми буквами неверных клятв и несбывшихся пророчеств, мимо досок с портретами лжесвидетелей, мимо изнемогающей от жары толпы, мимо проносившихся во мне видений живого озера; я шел, шел, шел по этому лесу, полю, лугу, болоту, манускрипту пустыни, грандиозному кодексу ледяного плато, карабкался вверх по облачному мосту и, спустившись, наконец, по правому рогу радуги, оказался как раз там, где было предписано, согласно адресу, обозначенному в повестке, что вручена была мне давеча увечными на ногу фаллофорами.

У самых дверей я почувствовал, что иду в хвосте еще одной процессии по базару святого города в восточной части. Это был Крестный Путь, Via Dоlоrоsa. Печальные люди в приличных одеждах один за другим протискивались между лотками с фруктами, овощами, сухими и вареными в меду липкими лакомствами из теста, орехами, земляными орехами, семенами, семечками, между другими лотками со звенящей металлической шелухой – с цепочками, звездочками, рыбками, крестиками, семисвечниками, горшочками и кувшинчиками, разноцветными стекляшками, бутылочками с иорданской водой и коробочками со здешней почвой. Полиция – еще с прежних времен все та же – быстро переставляла железные загородки против боковых улиц, где лавки сосудов, и тканей, и платий, и шкур, и плодов, и гигантских плодов, и все новых лавок, и албанская стража Патриарха с латунными палками выше роста остриями вниз торжественно попадались навстречу. Хелефеи его и фелефеи его. А процессия прилично одетых печальных проходила мимо, иногда сворачивая то в кустодию, то на крышу бокового строения (где эфиопы), мимо арабов, евреев, греков, кафров, мимо армян, друзов, курдов, японцев, белокожих и краснокожих людей, в чьих жилах еще текла куда-то германская кровь, рыжих ирландцев и кельтов, покупавших орехи, сласти, цепочки, сердечки, семисвечники, гигантские плоды, коробочки со здешней почвой, рыбок, фотографировавших патриарховых хелефеев и фелефеев и самое процессию приличных лиц, шествовавших по рядам продажной суеты к Храму Гроба. А впереди несли две сколоченные поперек тяжелые деревянные балки.

Эту вещь нес всегда кто-то один по очереди. Грустные люди помогали, остановившись, переложить на плечи следующему. Когда начальная часть процессии приблизилась ко двору Храма, нести досталось женщине. Это была особа средних лет. Голову под легким платочком завершала корона волос; круглые щеки, веки и губы, обычно, видно, покрытые красками и притираниями, на сегодня были стерты, бледны, и она тоже смотрела печально. Вошли в каменный двор, приблизились к входу. Двое помогли женщине поставить на землю вещь из плоских балок и повернуться лицом к тем, кто еще подходил. И вот, у самых дверей в Гроб, обняв рукою пустой крест и прижав его к выпукло отставленному бедру, как атлет копье, она подняла вдруг вновь обретший прежние краски лик и улыбнулась нам всем, обнажив зубы победоносно.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ДУХ ВРЕМЕНИ

Любите будущее, стремитесь к нему, работайте для него, приближайте его.

Н. Чернышевский. Из отрывного календаря 1920 г. 13 января, н. ст.

Я прошел над могилой короля Годфри и оказался у дверей в точно предписанный повесткой час. Это было в помещении станции метро «Чернышевская», сбоку. В комнате, куда я попал, полусидела особа с высокой прической и щеками, а верхняя часть ее тела лежала на пишущей машинке. Она на меня глянула и велела без улыбки:

– Вы к Ян Янычу? Пройдите.

К Ян Янычу вел глухой косой коридор. Ход свернул вниз, несколько ступенек вглубь, еще один наклонный канал, вход с табличкой, и вот, постучавшись и услышав незначащий звук «Да-да», я был в кабинете.

Обстановка не составляла из ряда вон выходящего – разве сумеречный несгораемый шкаф, где полагалось бы быть окну, – неровно поставленный поперек угла стол да пара сидений – одно для меня – вот и вся обстановка. Стены очень аккуратные, в серебристом облачении. Графин, стакан на столе, пепельница – это прозрачное. Хозяин кабинета – в углу за столом, тоже обыденный, бесцветный, время от времени в очках перед серыми глазами, с редкими прямыми линиями по черепу назад, едва заметно пухлый, одетый, как все, в платье под цвет стен без блеска. И единственная здесь примечательная была черта, что весь кабинет давал крен, как каюта при качке, градусов на девять от меня к Ян Яновичу, по диагонали от двери к столу – постоянный крен. Как и следовало ожидать, мне следовало сесть на стул, и от наклона меня все тянуло лечь на стол, а хозяину стола, напротив, требовалось усилие, чтобы не откидываться, когда приходила нужда говорить интимнее.

Как и следовало ожидать, дело было в романе, в моем сочинении. Из-за него меня позвал к себе Ян Янович, как он мне сам объявил после обычных формальностей, вполне дружелюбных, законных и неприятных. Роман лежал в папке у него на столе, неоконченный, недописанный – девять глав, а от главы десятой было одно название: «Дух времени». Ян Янович некоторое время молча перебирал мои листы, размышлял, обдумывал, а потом глубокомысленно произнес:

– …Империи приходит конец… По-вашему так… И вы полагаете, что ваше свидетельство будет с энтузиазмом воспринято населением? А… известно ли вам?.. Да я сейчас вам просто продемонстрирую некоторые документы.

Ян Янович наклонился под стол, достал портфель и вывалил передо мной ворох газетной бумаги, вырезок, писем, магнитофонных лент с голосами и гибких пластинок, записанных нарочно для этого случая.

– Вот, ознакомьтесь. Весь народ вас осуждает.

То, что я читал и слушал, производило неразличимое впечатление достоверного и небывалого. Названия статей были стандартные: «Гневное осуждение», «Клеймим позором», «К столбу!». Я знал все эти приемы еще по старому делу начальника всей безопасности. Тогда в университете на собрании химического факультета после официальной вялой эхолалии выскочил вдруг некто в военном ремне, но без погон и заорал, что он, сидя в окопах, завоевал себе право на высшее образование, а тот – во всем виноватый – его хотел лишить! – смерть предателю, врагу химического обучения окопных сидельцев. Стали искать заранее заготовленную резолюцию, чтобы «зачитать», – оказалось, забыли в канцелярии. Немного даже посмеялись над недоразумением. Ну, то – большой чин. Потом пошли разбираться с пишущей братией – всюду одно и то же: «Я не читал… но кто позволил?.. и т. д.», – говорил шахтер свиноводческого комбайна. Примерно такое содержимое и выложил мне Ян Яныч, но тут черта, отделявшая мыслимое от бреда, была отнесена на несколько ступеней ближе к небытию. У меня возник интерес поймать Яна на самом явном вранье, так что, внимая и пробегая взором, я делал как можно больше скидок в его пользу. Смесь была густая, крутозаваренная, и задача моя оказалась потруднее, чем я сперва предполагал.

Меня клеймили позором служащие секретного завода «Ящик № 997» Чинарев и Хабаров. Я и сам там работал когда-то. Правда, был там Хабаров, а вот был ли Чинарев? Не помню.

Объединенный совет начальников отделов кадров спецпредприятий города-героя выражал презрение за подписями Ус, Шлык и Шпак. Все трое, действительно, некогда существовали, но живы ли? – Ладно.

Помощник бригадира бригады ЛЕМУР шахты № 8 тов. Жук не мог сдержать негодования. – Это еще что такое? Это зачем им понадобилось? А, может, это профессиональное сокращение? – Плохо, когда не знаешь точно технологию. Ладно, пропустим.

Подруги Элла Кокон и Анема Порханьина из молодежного коллектива парфюмерного объединения «Эльф» обижались на допущенную клевету. Фамилии звучали чуть-чуть подозрительно, особенно в сочетании с названием фабрики. Я помнил завод духов «Северное Сияние» и глянул на Яна.

– Есть, есть такое объединение. «Эльф». Как же вы не припоминаете?

Проехало.

Товарищ Куроедов из Отдела Вероисповеданий и Культов выражал суровую озабоченность. – Был. Точно. Есть такой товарищ Куроедов.

Начальник Ползункового отделения беспартийный Антип Змеесухов проходил по инерции. Но вот Вовк Бельмо и Лев Клеймо из Приднепровья, приславшие экстракт своих чувств на двух листках в клеточку из ученической тетради старших классов, глядели ненатурально. – Эх, скинем.

Добровольный союз охотников «Наша Свора» сообщал, что я действую по чьей-то указке. Сорок три подписи. – Кто проверит?

Двухсотпятидесятишестилетний долгожитель Хакраб Омарович Ибнабуев из горного аула Шайтанское от имени маленького народа, входящего в большую братскую семью, не одобрял меня так невинно и лапидарно («Покойник – нехорошо»), что я не стал тревожить его седин: все равно памяти у старика никакой.

Тренер-испытатель кентавроводческой фермы Лось еще не имел возможности лично ознакомиться и требовал сурово покарать. – Вот! Это нужно не забыть. Лось. Очень хорошо.

После Лося я спокойно пропустил фантастическую «дочь четырех матерей и самое мать двоих детей», которая от имени всего созидательного труда властно требовала, а заодно – опять же ничего не читавших, но все знавших – нерожденных младенцев Зою Витальевну Семихвостную и Свету Пупчакову, присоединивших свой неслышный, но гневный голос к призывам той матери. Сюжет был больно противный. Потом Ян сказал бы, что их мнение узнали через энцефалограмму как-нибудь.

Честный врач-психиатр кандидат медицинских наук Гурия Бесстыдных компетентно сомневалась в моей умственной полноценности. Это было как раз в порядке вещей.

Жильцы одной и той же коммунальной квартиры Полиповы и Коральские вытащили свои слежавшиеся тела из общих ожиревших алюминиевых кастрюль, чтобы через радиостудию во всеуслышание указать мне мое подлинное место. С пленки доносились негодующие звуки Полиповых и вздохи Коральских.

Академик Хелицер Гермогенович Троемощенко нашел возможным уделить несколько минут драгоценного времени, чтобы укорить меня в отсутствии лжи и исторической правды и поставить воспроизведенную офсетной печатью кривенькую подпись. – Не придерешься.

Пенитенциарная система выступила списком: прокурор – Удушьев, следователь – Заушьев, адвокат – действительный член коллегии адвокатов адвокат Щипзагер, народные заседатели – Пырина, Филина и Сипова, народный судья – Голорезов, исполнитель – Самсон Палач. Все они добивались ответа, на каком основании я позволил себе, а счетно-выборная комиссия по выбору народных судей и народных заседателей в лице своего председателя товарища Фальшивчик – та, напротив, очень хотела бы знать, кто позволил мне. – Это была явная липа, но – где ты их подловишь? Сами переоденутся и в судей, и в кого угодно. Все же я спросил:

– Какая там фамилия была у палача?

– Какого палача? Ошибаетесь! Не было там палача. И быть не могло: палачей не существует, – сказал Ян. – Но это несущественно. Важно, что вас осуждают.

– Разумеется. Только почему там написано: «Исполнитель – Самсон Палач»?

Ян Янович засмеялся и потер ручки.

– Ах, исполнитель… Исполнитель – это исполнитель эстрадных песен. Чешская фамилия. Только не Пала́ч, а Па́лач. У чехов это бывает. Помните – не Свобо́да, а Сво́бода, президент там такой был. А вы испугались? Вот видите – не нужно, не нужно на нас клеветать.

Я разозлился и сунул-таки ему под нос бессмысленную дочь пяти матерей:

– Что это еще за чепуха, Ян Янович? Такого быть не может.

Ян поморщился и не отвечал. Я развертывал дальше:

– У вас плохо работает аппарат, ваши делают ошибки. Дочь пяти матерей – кто в это поверит?

Ян еще подумал и вывернулся, хотя и с некоторым напряжением:

– Там имела место филиация. Она хочет сказать, что ей знакомы чувства привязанности к близким. В отличие от вас. Простая женщина, говорит как умеет. Заметьте, при этом и она тоже нашла для вас слова осуждения. Да. Вы не извращайте. Вот тут еще… матрос с баржи «Захребетное», порт приписки Тюва-Губа, скажете – нет такой баржи? Нет такой губы? Или рядовой И. Н. Кубенко с погранпоста Подлежалово Енского участка, он тоже негодует. Против вас! Смотрите!

Я посмотрел. Работники гематогенового цеха Сосонко, Прозрачная и Упыревич в борьбе за сосуществование не находили слов, что немудрено, по причине их явной стилизованности под ультразвук. Но отрицать присутствие в мире материальных предметов товарищей Ядова и Чертихина из редакции «Наука и религия» не было решительно никакой возможности. Никак мне было не проверить и Никколса Гноума Коболда, осудившего меня от имени Левого конгресса левых сил за рубежом за то, что я нахожусь во власти. И оторвавшегося от домино пенсионера Пахорукова, давшего достойную отповедь, я не мог ведь честно отринуть. Также и литературоведов-критиков Гебовского и Чековского, патетически вопрошавших, как это я смею использовать прекрасный правдивый наш русский язык для враждебного злопыхательства. Я начал выходить из себя и вышел бы, и упал бы в собственных глазах, если бы не простая легкая мысль, которая внезапно осенила мою замороченную неистовой работой голову. Мысль взвилась стрекозой, села на графин, и я залюбовался, как она крылышками причудливо перебирает, поворачиваясь на стекле. Хотел уже стряхнуть обличительную продукцию обратно Ян Янычу в портфель, но мои тихие игры со стрекозой не остались невидимыми ему.

– Вот, это еще. Познакомьтесь, – он указал на конверт с «говорящим письмом». На конверте машинописью значилось: «Дочь геолога Наташа Скулоскальская, поселок Усть-Харибда».

– Усть-Харибда… Где это?

– Отсюда не видно. Вы послушайте, послушайте.

Я включил. Минуты полторы ничего не было. Потом раздался мерный нарастающий гул многих стихий.

– Они там трудятся в исключительно тяжелых условиях, – вздохнул Ян Яныч.

Сквозь продолжавшийся гул пробился вдруг лай не менее чем дюжины ездовых собак, что-то похожее на высокий пронзительный голос с неразделившимися жуткими словами – долгое, стонущее, жалобное, тоскливое, грозное…

– Хотите поехать в Усть-Харибду?.. Хотите лично встретиться с… Наташей? С Наташей Скулоскальской?.. Кстати… Вы уж извините – ах – бывает – сами понимаете – опечаточка тут на конверте. Не Скулоскальская, а Скилоскульская. Два «л» в первом слоге: Скилла Скульская. Хотите съездить?

Он смотрел на меня ледяными глазами, весь откинувшись внутрь.

– Почему же она Скульская? – спросил я, сам немного похолодев. Ян глянул на меня, как на дурака.

– Скулит потому что. Вот и Скульская. Все время скулит.

– Позвольте, Ян Янович. А как отчество Наташи?