Самая страшная книга 2020

– Катэл тэльмэнтэх. Тувет чуты копэл. Нэвинтэх, нэвихэ йэх.

– Ты по-человечьи давай, – попросил, чуть не плача, Игнат.

Энны тяжко охнула, отбежала на пару шагов, показала в глубь залитой туманом долины и поманила жестом.

– За тобой идти? – догадался Игнат, с трудом встал, опираясь на руки, и тут же упал. Раненая нога подкосилась, пронзенная режущей болью. Энны сердито насупилась.

– Иду я. – Игнат утер пот со лба и пополз. Было невыносимо страшно остаться здесь одному. А еще она спасла ему жизнь. Энны кивнула, одарив жуткой улыбкой, и убежала вперед. Через мгновение остановилась, хлопнула ладошкой по лбу и вприпрыжку пробежала обратно, исчезнув в овражке. Вернулась довольная, таща за волосы Угримову голову. Помирились, видать…

Малейшее движение отдавалось вспышками боли, Игнат цеплялся за лохмотья увядшей травы, рывками подтягивая отяжелевшее тело. Раненая нога волочилась куском отмершей плоти. Энны то возвращалась, то убегала, теряясь в тумане, и тогда Игнат полз на замогильное бряканье медного колокольчика. Иногда она поджидала его, тихонько беседуя с отрезанной головой. Марево отслоилось от земли, зависнув тающей дымчатой полосой. Тошнотворное хныканье за спиной он услышал, съехав на брюхе в узкую ложбинку, захламленную булыжниками и сушняком. Игнат бросил взгляд за плечо и почувствовал, как волосы на затылке зашевелились. На склоне маячил Степан, растянув кишки из распоротого живота на пару сажен. Оживший мертвец разевал рот, вместо слов выталкивая хрипы и вой. Скрюченная рука тянулась к Игнату. Игнат запаниковал и пополз как можно быстрей. Мертвяк волокся по следу неспешно, хромая и путаясь в потрохах. Игната колотило, сердце прыгало. Он ободрал колени до мяса, а когда обернулся, мертвец стоял на четвереньках, жадно слизывая с камней теплую кровь. Игнат всхлипнул, мысль пришла ясная: «Вот оно, наказание для самоубивцы. Лишил Степан себя жизни, и вона какую Бог с ним шутку сыграл».

Забренчал колокольчик, вернулась Энны, обратив внимания на мертвяка не больше, чем на заросший поганками пень.

– Нун энтэ потло? – спросила девочка и, не дожидаясь ответа, энергичными жестами призвала Игната поторопиться.

Так дальше и шли. Энны прыгала впереди, ныряла в распадки и тренькала колокольчиком, изредка пререкаясь с отрезанной головой. Игнат полз, превозмогая слабость и боль, весь взмокший, млелый от жара. Мертвяк волочился позади как привязанный, заплетаясь ногами и тоскливо подвывая, не приближался, но и не отставал. Порой замирал и пялился в одну точку, пуская багровые слюни, вздрагивал балаганным Петрушкой и продолжал плестись, путаясь в потрохах.

Останцы измельчали и приникли к земле, над чахлым лесом вздыбились три островерхие горы. Ладонь коснулась гладкого, Игнат выполз на ровную площадку, вымощенную отполированными гранитными плитами. Дальний край площадки разрушился, плиты отрывались и сползали в глинистый лог. Посередке дыбился постамент с едва различимыми угловатыми письменами. От камней веяло тленом и стариной. Игнат особо не удивился. Ну камни и камни, пшик по сравнению с чудищами и плетущимся следом живым мертвяком. Не русскими построено – точно, но и не вогулами, те в шатрах из шкур – ерихотках – живут да в низеньких избушках, крытых палками и берестой. У них и печек-то нет, а тут такие глыбы нарезаны. В Библии писано, будто где-то в Сибири сокрыто царство Гога и Магога, вот оно, наверно, и есть. Должна отсюда пойти гибель христианскому миру, а видать, ошиблись монахи, остались от окаянного царства каменюки одни.

Колокольчик задребезжал призывно и требовательно. Игнат отдышался, перевел дух и пополз, успев оглянуться. Степан наступил на выпущенные кишки, упал и неуклюже ворочался, похожий на большого жука. Плиты закончились, Игнат перевалился через ручей, вдоволь напившись ледяной, выламывающей зубы воды и умыл окровавленное, покрытое грязной коркой лицо. В голове прояснилось, боль отступила. Он пластался по окоченевшей долине, потеряв счет времени и пройденному пути. Все чаще встречались признаки кипевшей некогда жизни: выпирали из земли остатки огромных руин, сложенных из тесаных валунов, зубьями торчали остовы башен, выше деревьев взметались стены, во мху вповалку лежали резные колонны, грудами валялись гранитные шары в человеческий рост, с оплывших курганов скалились каменные бесы, наполовину вросшие в землю. Туман лип к развалинам, укутывая призрачной шалью и вливаясь в мертвые черные окна.

До гор осталось чутка, и только тут Игнат понял – никакие это не горы. В пепельно-сизое небо вознеслись три ступенчатые пирамиды, высотой каждая в добрую сотню сажен, заросшие деревьями и кустами, увитые корнями и пожухлой травой. К горлу подступила кислая тошнота. Пирамиды внушали неясный, бессознательный страх. И самое страшное, Энны вела его прямо туда. Колокольчик мерячил, увлекая Игната в самое сердце непроницаемой тьмы. И он пополз мотыльком на палящий огонь, не боясь ни смерти, ни мук. Степан умер, а может, и Игнат умер той ночью, и теперь они шли дорогами мертвых в кипящий смолой и дымным варевом Ад…

Громада земли и камня вознеслась над головой, скрывая облезлое солнце. Энны козленком заскакала вверх по широкой каменной лестнице. Игнат собрался с силами, одолел первую ступеньку, потом вторую, сердце забилось о ребра, задышал с кашлем, думал, тут и останется, ан нет, полз в забытьи, подтягивая онемевшее тело и цепляясь за глубокие трещины и корни завитых узлами, уродливых пихт. Остановился передохнуть, навалившись грудью на ступени, и оглянулся. Степан дерганой куклой метался у подножия и надрывно скулил потерявшим мамку несчастным щенком. Осилить лестницу ноги не поднимались или не хватало мертвых мозгов. Игнату стало немного жаль мертвяка, какая-никакая, а компания все ж. Он упрямо волочился по крошащимся ступеням, смаргивая с глаз багровую пелену и пришептывая:

– Эх раз, эх два,

Голова бедовая…

Дважды едва не сорвался, и, когда уже казалось, что конца и краю проклятой лестнице нет, ступени кончились, он набитым костями мешком вывалился на площадку, жадно раскрывшую черную пасть хода вглубь пирамиды. Колокольчик Энны бренькал где-то внутри. Игнат перевалился на спину, с высоты открылся ошеломляющий вид на долину: останцы, плывущие в мареве, скальные осыпи и бесконечные перелески, уходящие за край земли. Правее, верстах в трех, проглядывалась спокойная гладь Иртыша. Вот и пришел…

Арка входа высотой достигала саженей пяти, внутри, насколько хватало глаз, проглядывал каменный пол и стены, покрытые искусной резьбой. Пахло вскрытым склепом и кровью. Терять было нечего, и Игнат окунулся в сдавившую голову темноту. Пол был склизкий и влажный, звон колокольчика обморочным эхом приходил из стылой, неприветливой глубины. Он боялся, что окажется в непроницаемом мраке, но в коридоре царила сизая полутьма. Запах смерти и разложения усилился, под руками трещали сухие ветки, а может, кости еще одного ползуна. Стены вдруг разошлись. Огромный зал не имел ни конца, ни краев. Свет мелкой поволокой сеялся в воздухе, превращая кромешный мрак в зернистую тьму, полную тлена и жидких теней. Шагах в десяти он увидел Энны. Рядом покачивались два кожистых кокона. Игнат заспешил, заелозил по полу бесхребетным червем и застыл у ног девочки. Над ребенком парила размытая фигура, сотканная из кромешного мрака, плесени и древних костей. Сгусток первородной тьмы, увенчанный покрытой наростами головой. Ни рогов, ни копыт, но сам Сатана. От фигуры шла волна злобы и властолюбия, хотелось свалиться ниц, внимать каждому слову и выполнять любой, самый безумный приказ. Хозяин, не терпящий неподчинения. Владыка, дарующий по своей прихоти жизнь или смерть.

Фигура подернулась рябью, коконы лопнули с противным чавканьем, и на пол вывалились человеческие тела. В скорченных, хныкающих людях Игнат опознал монаха Капитошку и суку Акыс. Ого! Значит, не один Игнат остался живой!

Акыс пришла в себя, суча ногами и частя одновременно по-русски и по-вогульски. Игнату показалось, будто черная фигура прислушалась. Хлюпнуло, тварь раскрылась от головы до самого низа огромной пастью, полной острых, хищных зубов. Внутри пульсировала багрово-зеленая плоть и сотни, тысячи тоненьких волосков. Пасть схватила визжащую Акыс и захлопнулась. Крики и визг приглушились, было видно, как Акыс, постепенно затихая, бьется внутри. Капитошка жалобно хныкал, пытаясь уползти в смрадную темноту. Тварь тихонько подергивалась, снова хлюпнуло, пасть распахнулась, сплюнув кучу изляпанных слизью костей. Череп подкатился к Игнату, зияя посередине лба круглой дырой. Игната повело, к горлу подступил рвотный комок. Сблевать не успел, из тьмы выполз ком рыхлых щупалец с ртами-присосками на концах. Одно метнулось к Капитошке, второе, причмокнув, впечаталось Игнату в макушку. Голову пронзила резкая боль, руки и ноги отнялись, боль сменилась покалыванием, глаза закатились, и Игнат утонул в расплывчатых грезах, увидев мир, залитый ослепительным солнцем, каменистую равнину, покрытую невиданными растениями, благоухающими цветами и деревьями, настолько высокими, что, казалось, они стремятся под облака. На равнине копошились мириады изможденных голых людей с пустыми глазами: мужчин, женщин, детей, занятых строительством под присмотром мерзких чудовищ, застывших на тоненьких суставчатых лапах. Люди высекали каменные блоки, волокли их к скальной основе и по насыпям поднимали наверх, складывая ряды. Камень к камню, блок к блоку, выше и выше. Чудовища казались заснувшими, но стоило человеку упасть от усталости или замедлиться, твари набрасывались и разрывали в куски. Вновь застывали, а обезумевшие люди горстями подхватывали кровавую жижу, запихивая в голодные рты. Они строили пирамиды, внутри одной из которых находился Игнат. А потом он увидел сокрытую под пирамидами первозданную тьму и кошмарных чудовищ, истинных хозяев этой земли. Богомерзких тварей, кучи гниющей плоти, покрытые пастями, слепыми глазами и извивающимися отростками. Игнат услышал их похотливые мысли, полные жажды власти и крови. Они хотели вырваться из темницы, неся хаос и смерть. Он увидел завершение строительства – прекрасные и жуткие пирамиды в багровых отсветах заходящего солнца. Солнце багровело от пролитой крови, стекающей по проложенным в недра земли желобам. Людей тысячами приносили в жертву темным богам, наваливая груды истерзанных тел. Шло время, на смену вечному лету пришла убийственная зима. Край обезлюдел, пирамиды пришли в запустение, чудища впали в беспокойные сны.

Видение исчезло, сменившись пахнущей дохлятиной темнотой. Бесплотный голос пришел издалека, зловонный шепот заполнил голову:

– Странная женщина подарила нам новый, неслыханный прежде язык. Ты все видел, человек. Когда-то мы правили миром, нас боялись, нам поклонялись, мы становились могущественней и сильней. Тебе повезло, ты будешь избран. Сотни тысяч лет нас окружали жалкие дикари, мы думали, все вокруг обратилось в пепел и прах, но в твоем разуме мы увидели людей, большие города, много еды и рабов. Ты принес хорошие вести, человек, и сослужишь нам службу. Ты возьмешь Похожую на Дитя и вернешься к себе. Она не знает вашего мира. Ты станешь глазами Владык, а Похожая на Дитя передаст увиденное нам. Владыки вернутся, и ты получишь награду, самое сокровенное желание будет исполнено. Хочешь славы и золота? А может, вернуть погибшую дочь? Тебе выбирать. Но вас двое, а нам нужен только один, тот, кого коснется милость Владык.

Щупальце с чавканьем отделилось от головы, и Игнат забился на полу, ломая ногти о камень и харкая кровью. «Анфису, Анфису вернуть… – раненой птицей билась потаенная мысль. – Анфиса…»

– Я теперь знаю твой язык, отец. – Энны присела рядом, положив крохотную ладошку на грудь.

Игнат хрипел.

– Послушай Владык, отец, – вкрадчивый голос Энны убаюкивал и чаровал. – Твой мир станет лучше, исчезнут зависть и злость. Все будут служить. И у каждого отца будет дочка, которая никогда не умрет.

Плоское, некрасивое лицо девочки незаметно менялось, приобретая Анфисины черты.

– Дочка, доченька… – Игнат разрыдался, чувствуя на губах мокрую соль. Рядом зашевелился, приходя в себя, беглый монах. Капитошка по-собачьи затряс головой, разбрызгивая тягучие слюни, вытянул руку к молчаливой черной фигуре и простонал:

– Ваш я, ваш, берите меня…

– Кто-то один, отец, – напомнила Энны.

Игнат кинулся на монаха и подмял его под себя. Капитошка бился и вопил:

– Я, я, меня…

– Тебя, – выдохнул Игнат и вонзил в брюхо монаха ржавый клинок. Капитон охнул и разом обмяк, присмирел. Игнат навалился всем телом, рассекая мягкую плоть от пупка до груди, пока нож не клацнул о ребра. Вот оно обернулось-то как…

Мертвые, стекленеющие глаза Капитона смотрели удивленно и укоризненно. Под веком застыла слеза. Они оба плакали, и каждый сам о себе.

– Ты сделал правильный выбор, отец, – ворковала Энны. – Теперь ты станешь глазами Владык.

Игнат подавился безумным смешком. Перед ним вставали образы дочери и жены, родителей и сестер, людей, помогавших ему выжить на долгом пути. Добрые слова и последний кусок хлеба, поделенный напополам. Неужели его глазами твари будут смотреть на добрых людей? Рука с окровавленным ножом поползла к горлу, кожа натянулась под лезвием, но вспороть жилы он не успел. Позади тоскливо заныло, мимо проковылял все ж таки осиливший ступеньки Степан и, свалившись на Капитона, принялся лакать теплую кровь. «Самоубийствие – грех», – сквозь багровую дымку вспомнил Игнат. Он видел Ад. В нем не было чертей и котлов, лишь темнота и одиночество, наедине с кошмарами и собственной памятью.

– Хер вам, – просипел Игнат. Лезвие дрожало и прыгало. Боль хлестнула кнутом, свет задергался и померк. Игнат, охая и рыча, вырезал себе оба глаза, завалился на бок, подтянул ноги, свернулся клубком и заскулил, размазывая по щекам липкие слизистые комки.

– Отец, отец! – Сверху коршуном упала Энны. – Что ты наделал, отец!

Она положила его окровавленную голову на колени и замерла, прислушиваясь к сгустившейся темноте. Тонкий рот исказился улыбкой, блеснули острые зубы. Энны наклонилась и поцеловала Игната в губы. Он замычал, приходя в себя. Новая боль оказалась слабей, с привкусом мороженой брусники и нагретого в ладонях свинца. Энны отдернулась и сплюнула выкушенный язык.

– Я буду твоими глазами, отец, а твой разум объяснит мне увиденное. Ты и я, вместе и навсегда, как ты мечтал. – Она отстранилась, платье из шкуры разошлось, выпуская длинный влажный отросток с беззубой пастью на самом конце. Щупальце зашарило по полу, нашло Игната, скользнуло под одежду, выбрало нужное место и вцепилось в хребет. Игнат погрузился в теплое зловонное забытье. Ему предстояла дорога домой.

Юлия Лихачёва

Аномалия

– А год-то будет яблочным, – заметил Потапыч, с прищуром глядя на яблони.

Я даже не поднял головы, прекрасно помня, как выглядит его сад. Ветви всех деревьев как горохом обсыпаны пока еще мелкими зелеными яблочками. Сомнительное счастье по нашим временам. Куда он их денет, всю эту прорву, что созреет в саду к концу лета? Соседям не раздашь – у всех яблони. Лет пять назад Потапыч, ушлый старикан, договорился с какими-то городскими, те к нему на машине за урожаем приезжали. Загрузят полный багажник, побалакают не по-нашему, деньги Потапычу сунут и уедут. Сейчас времена не те уже. Отъездились сюда городские. Можно, конечно, на кордоне обменять яблоки на мелочь какую-нибудь, да старик не в тех годах, чтобы груженым пять километров топать.

– Вина наделаю, – с предвкушением крякнул Потапыч, прикинув, что сделать с будущим урожаем.

Я усмехнулся. Вот ведь мечтатель старый! Опрокинул в бочку последнее ведро воды и, зачерпнув оттуда ладонью, плеснул себе в лицо. Ну и духотища, мать ее ети! Я невольно взглянул на небо, пышущее послеполуденным зноем. Пусто. Ни облачка. Дождя бы хорошего! Тогда не пришлось бы вечером поливать и снова набирать воду из колодца в большие бочки.

– Умаялся, поди, – посочувствовал Потапыч. – Присядь-ко!

Он похлопал мозолистой ладонью по ступенькам крыльца, на котором прохлаждался сам, и я с удовольствием принял его предложение. Тень тут же окутала меня прохладой. Даже голова слегка закружилась от такой приятной неожиданности. Я вытащил из кармана брюк смятую пачку сигарет, закурил одну.

– Хороший табачок, – потянул носом Потапыч. – С кордона? Угостишь, может?

Я протянул ему пачку. Что с тебя взять-то, пройдоха старый? Потапыч выращивал для себя самосад, но настолько забористый, что курить его осмелился бы только смертник, не боящийся выкашлять к черту свои легкие вместе с горьким дымом.

– Что, работяги? Задницы прохлаждаете? – раздалось со стороны забора.

Я оглянулся, сразу признав по голосу Пашку Силантьева. Тот, ухмыляясь, шел к нам вразвалочку по дорожке. Судя по довольной физиономии, на кордоне был, дела обстряпывал. Поздоровались, как полагается, Пашка пристроил свой зад рядом на ступеньках крыльца. Потапыч покосился на него и в своей ехидной манере спросил:

– А что, Пашка, справил бы ты мне транспорт навроде твоего?

Старик неопределенно махнул рукой в сторону зарослей сирени у калитки, за которыми на дороге Пашка оставил свой велосипед, собранный из нескольких сломанных, на трех колесах и с вместительным прицепом. Пашка возил в нем товар на кордон и привозил оттуда всякую всячину. Теперь это был единственный транспорт в наших краях.

– На куда он тебе? – хмыкнул Пашка на просьбу Потапыча. – С твоими коленями далеко не уедешь.

– И то верно, – согласился тот. – Был Потапыч да весь вышел… А ты, значит, на кордон мотался? Чем там объизъянился, сказывай давай!

– Да так, по мелочи. – Силантьев даже не пытался скрыть разочарование. – Муки два мешка, мешок сахару. Да Дениске твоему горсть конфет, как просил. На зайчатине да зайцевых шкурах много не наторгуешь.

Он полез в карман жилета, извлек оттуда пригоршню леденцов в ярких фантиках, пересыпал их в ладони старика, после чего конфеты перекочевали в карман видавшего виды пиджака Потапыча. Дениска, мальчонка восьми лет, жил со стариком уже третий год. Он был из пришлых, прижился у Потапыча да так и остался, скрашивая его одиночество.

– На охоту надо бы, – произнес Пашка и покосился на меня в ожидании, но, не дождавшись реакции, продолжил: – У тебя как с патронами, Мишка? Есть еще?

– Есть пока, – ответил я нехотя.

Не улыбалась мне перспектива подаваться в местные леса, хотя я прекрасно понимал, что рано или поздно придется. Это раньше на охоту я в удовольствие ходил, а теперь всякий раз думаешь: как оно там повернется? Вернуться бы живым, а уж добыть дичь – везение. Вот ведь парадокс: зверья в последнее время в лесу развелось немерено! Зайцы – те сами непугаными идиотами на огороды лезут, поэтому зайчатина у наших – первое мясное блюдо на столе. А за крупной дичью надо поохотиться. Лося или кабана поленом по башке не огреешь. Зато лосятину и кабанятину на кордоне можно на что угодно обменять. Хоть на патроны, хоть на водку, хоть на солярку. В нашем с Пашкой занятии первые – ценнее всего получаются.

– Так что, – Пашка легонько поддел меня локтем, – соберемся пострелять в ближайшие дни?

– Соберемся. Зови своих, вешняковских.

Деревеньки наши стояли по обе стороны Гнилого леса. С одной стороны – Вешняки, где жил Пашка Силантьев, с другой наша – Малая Горка. Вот в тот самый Гнилой лес, что рос в низине между нашими деревеньками, мы и наведывались за зверьем. Лес был сырой, болотистый, но богатый дичью. Да только в последние два года там все больше чудики попадались, а не нормальный зверь. А с чудиком, если нарваться, как повезет. Можешь и вовсе из леса не вернуться. Потому мы по одному больше в лес не ходим. В Малой Горке только я из охотников остался, в Вешняках с Пашкой – трое.

– Хорошо с вами сидеть, мужики. – Пашка хлопнул себя по коленкам. – Но надо до дома ехать. Мои, поди, заждались уже.

Он нехотя поднялся, собираясь шагнуть из спасительной тени в послеполуденное пекло.

– А ты в Вешняки через Гнилой лес, поди, собрался? – осведомился Потапыч, подслеповато щурясь на небо.

– А то! Так ведь ближе, чем в объезд. Да и спокойно там в последние месяцы.

– Не езди сегодня через Гнилой лес, не будь дурьей башкой. Говорю тебе, как есть: худо сегодня будет.

– Потапыч, ты чего это вещать задумал? – удивился я. – Не накаркай, гляди! Уже третий месяц тишь да гладь.

– Тишь да гладь, – ехидно передразнил старик. – Говорю вам, проснется сегодня она! Вона, смотрите-ка, по небу облака какие плывут странные!

Я вскинул голову. По выжженному солнцем небу плыли едва заметные облака. Словно кто плюнул. Три облака-плевка цепочкой друг за другом. Самые обычные белые обрывки давно растаявшей тучи.

– Да не выдумывай ты, Потапыч, – отмахнулся Пашка. – Облака как облака.

– Не езди через Гнилой лес, Пашка, себе дороже выйдет, – прокаркал ему в спину Потапыч, но тот лишь рукой взмахнул на прощание.

После отбытия Павла в собеседниках у старика остался один я. На меня все его недовольное бурчание и обрушилось. Тот долго еще тыкал кривым пальцем в небо, пытаясь доказать мне необычность небесного явления, которую я в упор не замечал. Уж не знаю, по каким ему одному известным приметам дед ориентировался, да только он в своих предостережениях не ошибся…

К вечеру небо выцвело, стало белесым, а чуть позже серебристо-прозрачным. Вечерние сумерки крались вдоль единственной улицы, заползали во все закоулки. Я как раз заканчивал поливать грядки у Потапыча в огороде, а Дениска, его названый внук, мне помогал по мере своих детских сил. В этот самый момент по небу прокатился тревожный гул. Я пораженно замер, вскинув голову вверх, в надежде увидеть надвигающуюся на нас грозовую тучу. Но небо было по-прежнему серебристо-прозрачным и чистым. Даже облака-плевки бесследно растаяли.

– Спаси, сохрани и помилуй нас, грешных! – пробормотал Потапыч и торопливо перекрестился.

– Ты чего, Потапыч, как в пословице: пока гром не грянет – мужик не перекрестится? – пошутил я.

– Все бы вам, дуракам молодым, зубоскалить, – ворчливо отозвался старик и скомандовал внуку: – А ну-ка, Дениска, бегом в дом! А ты, Мишка, бросай занятию, хватит на сегодня поливать. Сходи до своего дома за ружьем и опять к нам приходи.

– Ты чего это, Потапыч? – спросил я, и мне вдруг резко перехотелось шутить.

То ли заметил промелькнувшую на его лице тень тревоги, то ли ногами ощутил пока еще едва заметную дрожь земли.

– Да не стой ты разиней-то! – старик даже ногой топнул от нетерпения. – Иди за ружьем, тебе говорят!

Этот сердитый окрик подхлестнул меня не хуже плетки. Я поставил лейку между грядок и торопливо пошел к себе за ружьем.

Все началось три года назад. Вот так же, летом. Июнь входил в самую пору, в лесах зрела земляника, а я приехал в отпуск, навестить своих, поохотиться и отдохнуть от городской суеты и вездесущих гаджетов. Еще был жив отец, у меня была любимая работа в городе и надежда уговорить батю перебраться ко мне, в цивилизацию. А получилось, что я застрял надолго в отчем доме.

Отдых в деревне имел для меня два несомненных плюса: хорошую охоту и то, что мой сотовый молчал здесь как убитый из-за отсутствия связи. Гарантия того, что начальник не решит внезапно прервать твой отпуск каким-нибудь авралом. Хотя я отдавал себе отчет, что рано или поздно прогресс доберется и до этих мест. Так и вышло.

В тот год, когда началась вся эта галиматья, мой старик обрадовал меня новостями, едва я переступил порог нашей избы. Мол, приехали люди из города, будут вышку ставить у Гнилого леса, на горке, прямо за Вешняками. Связь налаживать. Не скажу, что я был сильно обрадован, хотя держать связь со стариком было бы неплохо.

Неделю мы всей деревней наблюдали за работой бригады монтажников. Некоторые из наших даже успели познакомиться и пообщаться с ними. Вот Пашка, тот сразу у их вагончика замаячил. Все выспрашивал, высматривал, правда, монтажники сильно его не жаловали и встретили не шибко приветливо, что интерес мужика только подогрело. Я-то прекрасно понимал, зачем Пашка отирается рядом с вагончиком. Нет, не потому, что страдал особой приветливостью. Просто высматривал, нельзя ли чем плохо лежащим поживиться.

А потом бригада пропала. Бесследно. Еще накануне вечером вешняковские их видели. Те на горочке суетились, что-то прилаживали, а поутру Пашка обнаружил пустой вагончик с распахнутой настежь дверью. История умалчивает, воспользовался ли ушлый парень ситуацией, чтобы поживиться при удачно выпавшем случае, но я уверен, что по вагончику он хорошо пошарил, прежде чем тревогу поднять.

А дальше сообщили о происшествии в район, те связались с компанией, что бригаду прислала. И вот тогда уже народу у Гнилого леса привалило! И начальство из района приехало, и люди из компании. Эти все наших расспрашивали, не видел ли кто чего. А через пару дней их резко сменили военные. Расспросы почти прекратились, зато по деревням поползли слухи один другого причудливей. Многие вдруг вспомнили, что в ту ночь, когда бригада пропала, слышался со стороны Гнилого леса странный гул. Те, у кого дома на окраине, ближе к лесу, говорили, что сперва послышался будто бы грохот, «точно два огромных камня сшиблись», а уж после земля загудела. Правда, я в ту самую ночь ничего не слышал, потому что спал как убитый. И сначала в россказни селян не шибко верил, понимая, как это бывает. Одному с похмелья примерещилось, остальные не от большого ума, но ради красного словца подхватили и подробностей навыдумывали. Но скоро пришлось поверить. Обратно в город никто меня не выпустил. Так и пришлось со стариком остаться. Первое время я злился, конечно, потом плюнул и успокоился.