Самая страшная книга 2020

Оглянись вокруг себя, не гребет ли кто тебя. Дядя Витя приехал.

«Господи, спасибо. Слава тебе, Господи!»

Насте хотелось кричать и смеяться от радости, но она продолжала лежать в своей гадкой ванне и слушать эти замечательные, спасительные гудки автомобильного клаксона: раз, другой, третий… тишина.

Следовало подняться и заорать что есть мо́чи, нужно было предупредить дядю Витю, прокричать ему о том, что Костя сошел с ума, что он совсем уже свихнулся на ненавистных ему жидах, убил свою беременную жену и только что зарубил Анжик. Настя понимала, что это необходимо сделать, но не могла заставить себя шевельнуть и пальцем – жижа сдавила ей горло, словно пытаясь задушить.

«Ничего, дядя Витя все сам поймет, когда увидит кровавое месиво во дворе. Дядя Витя справится, он в армии служил, а потом до самой пенсии в милиции работал, дядя Витя сильный, дядя Витя взрослый, он сможет – мне надо просто подождать».

И Настя ждала, лишь самую малость приподняв голову, чтобы лучше слышать. Она потеряла счет времени, оно буквально потонуло вместе с нею тут, в нечистотах. Глаза постепенно привыкали к темноте. Рука нащупала рядом, на дне ямы, твердый комок, напоминающий кучу старого мокрого тряпья. Настя сжала его пальцами, осторожно потянула наверх – и у нее перед глазами всплыла покрытая вязкой массой голова собаки породы хаски. С клыков распахнутой в смертном оскале пасти капало – Джуля…

Настя отпихнула песью голову подальше, и та с бульканьем пошла обратно на дно своей могилы. На поверхность вытолкнуло что-то еще – что-то маленькое и похожее на куклу-младенца.

«Выкидыш. У Светки случился выкидыш», – осознала Настя и вспомнила слова сумасшедшего: «Куда одно полезло, поместится и другое». Видимо, с этого все и началось – Костю уволили, Костя стал бить жену, у Светки случился выкидыш – и…

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем у нее над головой хлопнула, распахнувшись, дверь сортира и забрезжили слабые отголоски солнечного света.

Послышался шорох, скрипнули доски.

Время остановилось окончательно. Каждое мгновение растягивалось до бесконечности.

Наконец в круглом отверстии наверху появилось лицо, которое Настя была особенно рада увидеть именно сейчас, после всего того ужаса, что окружал ее внизу. Она потянулась навстречу этому лицу, улыбаясь – какой же дядя Витя все-таки смешной с этими дурацкими усами и в солнцезащитных…

«Ой, не смешите!»

…очках, которые ему не нужны, потому что в старом вонючем сортире темно. А раз не нужны, то не беда, что они медленно соскальзывают и падают вниз, чтобы шлепнуться в жижу где-то между наполовину потонувшей собачьей головой и телом недоношенного младенца.

…Дядя Витя не видит Настю, потому что у дяди Вити нет глаз. Дядя Витя никого не спасет, потому что он мертв, потому что вместо глаз у него – кровавые дыры. Он никогда больше не сводит Настю на рыбалку или по грибочки.

Мама Вася уже никогда не будет с ним ругаться, не назовет его «милай мой» и не потреплет по редким волосам на макушке, потому что отрубленная голова дяди Вити летит в дерьмо вслед за очками.

Брызги попадают Насте на лоб и щеки, но Настя не обращает на это внимания. Настя смотрит наверх, на круглую дыру, похожую на солнце.

…Дыру, сияющую ей с высоты, словно купол звонницы Воскресенского собора.

А потом в этой дыре появляется окровавленная харя безумца, который хохочет и орет:

– СЮПРИИИЗ!

Иван Белов

Взгляд бездны

Студеный ветер гнал поземку первого снега, набивал колючую крупу за шиворот и в сапоги, кусал за лицо. Трофим Смага прикрыл рукою глаза и вполголоса чертыхнулся. Нет службы хуже, чем в такую погоду на воротах стоять. Лучше нужники солдатские чистить, дерьмо в бадейке носить. С острожного вала открывалась белая пустошь, изгиб подмерзшего Иртыша и черный окоем задремавших лесов. Тобольск, малая кроха Руси, крепость на высоком речном берегу. Вокруг – накопившаяся ненависть, чужая земля. За надежными деревянными стенами мир иной, непонятный и страшный, пахнущий кровью и колдовством. Ночами в метели хохотали снежные ведьмы, оседлавшие мертвых волков, подводные чудища с треском ломали лед на озерах, а с древних могильников несся призрачный вой.

– От завернуло, – притопнул напарник, Евсей Косорот. – В тепло бы, да бабу под бок.

– Ага, жди, – Трофим кривенько усмехнулся. На дороге появилась темная точка. Гости в острог сегодня шли неохотно, с утра проскочил меховой обоз да притащилась стайка крикливых вогулов с нартами, полными рыбы. Визг ветра принес неясное, равномерное бряканье. До идущего осталось саженей сто.

– Двое их, – сказал глазастый Евсей.

И правда, черная точка обернулась двумя прижавшимися друг к другу людьми. Девочка-сибирячка с плоским лицом тренькала колокольчиком, поддерживая под руку высокого, тощего мужика, обряженного в лохмотья. Мужик был одноногий и неуклюже скакал, опираясь на сучковатый костыль. Пара доковыляла до ворот, и Трофим зябко поежился. У мужика не было глаз. Он стоял грязный, обросший и запаршивевший, пялясь куда-то мимо солдат жуткими незрячими дырами. Мокнущая кровяная корка потрескалась, сочась зеленоватой гнильцой.

– Чьих будете? – поборов оторопь, поинтересовался Трофим.

Девочка в ответ замотала головой и залепетала по-своему.

– Не понимаешь? – вздохнул Трофим и осекся. Слепец, услыхав голоса, сдавленно замычал. В беззубом рту ворочался обрывок черного языка. Девочка заговорила быстро-быстро, успокаивая спутника, и повела его за ворота. Мужик стонал, сипел и пробовал вырваться. Под сводами башни они упали, и слепой забился в снегу. Девочка гладила по грязным спутанным волосам и ласково ворковала.

– Дочка никак, – предположил Евсей.

– Эй, подь-ка сюды, – Трофим вытащил из-за пазухи кусок сухаря. – Не бойся, дуреха.

Девочка равнодушно посмотрела на хлеб и еще теснее прижалась к слепцу, словно кроме любви и заботы их связывало что-то еще. Что-то страшное и голодное, до поры сокрытое в подступающей темноте…

(девятью днями ранее)

Подыхать не хотелось, но ноги подкосились сами собой, и Игнат Забелин рухнул плашмя, подмяв жухлый брусничник и россыпь истекающих черной слизью, дряблых грибов. Обрывок сальной веревки вырвался из рук и уполз грязной змеей. Игнату было плевать, истрескавшиеся губы жадно зачмокали, обсасывая влагу с бархатистого, отдающего болотиной мха. Распухший, по-кошачьи шершавый язык ворочался во рту огромным червем. Изможденное тело сводили судороги, в глазах темнело и плясали багровые огоньки. Кто-то наступил на Игната и матерно выругался, словно собака залаяла. Шаги и треск сушняка под ногами обтекали Игната с обеих сторон. Он втянул голову в плечи. Авось не заметят, авось отлежусь, Господи, помоги…

– Отдыхай, выпороток свинячий, сибирцы нагонят, в гузно оглоблю воткнут, – Игнат узнал хрипатый голос Угрима Перепойцы, казачьего атамана, знакомство с которым Игнат не иначе как через дьявола свел. Будь проклят тот день вместе с Угримом, дьяволом и всей Сибирской землей.

Игнат, надсадно сопя, перевернулся на спину. Чахлые елки кружили бешеный хоровод, закрывая верхушками серое небо, плачущее мелким, моросящим дождем.

– Вставай, дура, – рыкнул Угрим. Лицо атамана чернело в мозглой туманной дымке – раздутый фиолетовый нос, щеки, изрытые оспой, на правой скуле – незаживающий, воняющий гнилью нарыв, в клочковатой бороде, слипшейся от грязи и слюны, застряли веточки и хвоя. Тощая фигура Угрюма дернулась и растворилась в подступающей темноте.

Игнат с трудом поднялся на четвереньки. Сил не осталось, грудь сжимали огненные тиски, кипящая кровь набатом стучала в висках. Он расстегнул зипун и вытащил серебряное блюдо тонкой работы. На блюде всадник бился с грифонами, поверх рукой мастеровитого туземца были грубо нацарапаны сатанинские письмена. Ох и дикий народ! Испоганили красоту! Сам черт разберет, как персидское серебро попало в Сибирь. Вогулы, надуваясь от гордости, плели небылицы, де раньше были они так сильны, что все цари мира платили им дань. Брехали, поди, ведь ныне их могущество – шишки, тухлая рыба и каменные топоры. Игнат надрывно вздохнул и упрятал блюдо обратно за пазуху. Помрет Игнат, но драгоценную посудину, добытую на поганом языческом капище, до дому донесет.

Он встал на подгибающиеся ноги и, шатаясь, устремился за уходящей станицей. В чаще жутко верещало и хрюкало. За спиной, среди корявых стволов, чудились нагоняющие сибиряки, сухие ветки напоминали короткие копья. Не дай Боженька дикарям в руки попасть. Звериная жестокость вогулов известна: сдерут кожу живьем, поджарят на углях, надрежут брюхо, напустят внутрь мурашей. Помнят в Тобольске Фому Рытова, удальца, каких не видывал свет. Промышлял мехами, как на дрожжах богател, в самые нечистые дебри без страха всякого лез. Однажды сплавщики увидели на Нефедовской косе страшную образину, извивавшуюся в воде. Думали, чудище лесное, решили прибить во славу Христа, а оказалось, то человек – грязный, худющий, окровавленный, гнусом изъеденный до кости, мясо на руках и пузе стерто, в ранах опарыши завелись. Едва опознали Фомку – бедовую голову. Отрезали нехристи парню ноги, раны железякой каленой прижгли, как он выжил и сколько верст по тайге на брюхе прополз, так и не понял никто. Нет, в лапы вогулам попадаться нельзя…

Игнат прибавил шагу, ичиги проваливались в мох, оставляя глубокие, наполненные бурой жижей следы. Впереди мелькали ссутуленные спины станичников: Угрима, его бабы – Акыс, низенькой и страшной на рожу вогулки, двух казаков и пары мужиков из острога – Яшки Крола и Степана Суры. Последним, вихляясь и хромая, бежал монах Капитошка. С ними добыча – четыре вогульские девки, нагруженные мехами и серебром. Дюжий, широкоплечий казачина Онисим тащил девок на привязи, не обращая внимания на стоны и рев. Игнат догнал вереницу и подхватил волочащийся по грязи конец. Лишь бы Онисим не увидал, силен казак, тяжел на руку, на расправу скор.

В набег Игнат не от хорошей жизни ушел. Выпала мужику из нижегородской деревеньки Леньково злая судьба. Сеял Игнат хлеб, плотничал, в самый голодный год не бедствовал, вот только с женой, Пелагеей, долго не было детишек у них. Господь смилостивился в год воцарения императрицы Анны Иоанновны. Пришли к Игнату радость и горе. Разродилась Пелагея девкой, а сама кровями великими изошла. Остался Игнат с дитем на руках, нянчился, выхаживал, ночами не спал, исхудал, теплым молоком с тряпицы, как кутенка, малышку поил. Выжила дочка, крестили Анфисой, стала синеглазая улыбчивая егоза опорой и надеждой отцу. Души в ней не чаял Игнат, в мать Анфиса пошла – тоненькой, красивой и ласковой. Семь годков дочке исполнилось, по зиме подхватила горячку, три дня промучилась и у отца на руках умерла. Поседел Игнат, постарел, руки хотел на себя наложить, волком выл. Бросил работать, пропился до гроша. Очнулся осенью, когда барский прихвостень за недоимком пришел. А платить нечем. И тут черт дернул лакея худым словом Игната назвать. Помутился разум у Игната, взял он и пробил поленом лакейскую дурную башку. Суда дожидаться не стал, ударился в бега, подальше от казенного сыска и собственной памяти. Шел ночами, днем таился в лесу, жрал что ни попадя, побирался у добрых людей. Добрался до Пермского края, подался за Камень, едва не угодил на шахты, где через год работы человек начинал выплевывать собственные кишки. Побрел Игнат куда глаза глядят, в поисках воли и справедливости. Остановился в Тобольске, город рос, богатея на пушнине и кожах, и умелые руки там были ох как нужны. Платили исправно, прошлое не тревожило, минуло несколько лет. Надумал Игнат жениться, сошелся с солдатской вдовой, решил ставить избу. А где денег взять? Тут, на грех, и подвернулся Угрим Перепойца, атаман с дурной славой и самый отъявленный душегуб. Искал Угрим в ватагу верных людей. Пьяный монах Капитошка трезвонил по кабакам, дескать, знает становище богатства невиданного и без всякой охраны. Живут посередь гнилого болота шаманки, и мужикам туда ходу нет. А нехристей грабить – дело богоугодное. Подписался Игнат. На Покрова вышли из Тобольска на трех насадах вверх, по полноводному Иртышу. Плыли два дня, пристали к берегу, схоронили лодки, вечером вышли к шаманскому капищу. Все было, как монах обсказал – никакой охраны, бабы одни. А с бабами какой разговор? Старух, ряженных в шкуры и оленьи рога, перерезали, молодух похватали, снасилили, взяли в полон. Добра надрали по пуду на брата – денег, персидской посуды, самоцветных камней, собольих и лисьих мехов. Не скупились вогульские нехристи на подношения бесам-богам. В жертвенных ямах, вперемешку с человеческими костями и пеплом, настыли золотые слитки с курье яйцо. Идолищ поганых, измазанных салом и кровью, свалили в гигантский костер. Радовались, дураки. Отрезвление утром пришло, когда из рассветной дымки явились вогулы огромным числом. Ватага устремилась к реке. Да не тут-то было, развеселая гулянка закончилась, сибирцы перекрыли пути, пришлось разворачиваться на север в надежде вырваться к Иртышу. Угрим кружил среди топей и россыпей мелких озер, но сбросить с хвоста погоню не мог. Люди валились от усталости, двух пленных баб, отказавшихся идти, зарезали в назидание другим. Ватага истекала кровью и потом. К полудню туземцы повисли на пятках, позади, совсем близко, слышались боевые кличи и жуткий, выматывающий душу неистовый вой.

Под ногами стало посуше, впереди, среди обомшелых завалов и корявых стволов забрезжил просвет. Неужели река? Игнат обрадовался, заторопился. Господи, лишь бы вырваться из этого проклятого, воняющего гнилью, перепревшего, бесовского леса. Нет в этих болотистых чащах места православному человеку, оттого и селятся в Сибири испокон веку дьяволопоклонники, камлая на древних могилах и принося человечьи жертвы в каменных рукотворных кругах. Два века русские люди усмиряли огнем и железом эту суровую землю, да без толку все.

– Поднажмем, браты! – захрипел Угрим. – Немножко ужо! Иртыш впереди!

Станица, обрадованно гомоня, вывалилась на опушку. Крики затихли. Реки не было. Прогалина обрывалась гранитной осыпью и уводила в широкую, залитую молочной хмарью долину, не имеющую конца. Из тумана густо торчали вершины елей и причудливые каменные останцы, навевающие беспричинную жуть. Словно чудища застыли по мановению руки древнего колдуна. Ветер швырял в лица колючую промозглую взвесь. Игнат едва не расплакался.

– Хер там, а не Иртыш, – озлобленно сплюнул Лукьян, увитый жилами, обликом схожий на турка казак.

– Сдохнем все! – взвизгнул Капитошка, нацепивший поверх драной рясы безрукавку волчьим мехом наружу. На шее монаха, рядом с крестом, покачивались ворованные шаманские амулеты из бусинок, косточек, мышиных черепов и монет.

Ватага застонала, рассыпая проклятия Богу, дьяволу, ангелам и святым.

– Едала прикрыли! – рявкнул Угрим. – Солнце где, зрите? Прямо на реку идем! Чую, версты две осталось, не боле того.

Игнат с тоской посмотрел на болезненное, расплывчатое пятно, едва просвечивающее сквозь пелену дымчатых туч. Какие две версты, ежели и шага больше невозможно ступить?

– Не отставай! – Угрим первым спустился по склону, оскальзываясь на поросших лишаями камнях. Акыс заорала истошно, нахлестывая вогулок. Тонкая плетка резала одежду и плоть. Тощей девке досталось поперек рожи, располосовав щеку жуткой ухмылкой, хлюпающей кровавой слюной. Она лишь утробно охнула и присела от удара. Вереница пленниц потянулась в долину. «Откуда в бабе жестокость»? – мысленно ужаснулся Игнат. Сам он мухи не обидел, ну не считая того барского холуя. Курям бошки крутил, было дело, но чтобы живого человека пороть? На некрасивом плоском лице Акыс застыла маска злобного удовольствия.

Бежали, хромая и вихляясь, в могильной тишине слышались надсадное дыхание и кашель. Отмахали саженей двести, вогулка в середине цепочки споткнулась о мягкую кочку и рухнула на четвереньки, сзади налетели товарки, образовав кучу-малу.

– Собаки! – Акыс, взбеленившись, сыпала ругательствами, прыгала вокруг на кривых толстых ногах и секла плетью по чему попало, усугубляя начавшийся хаос.

– А ну осади! – Онисим шагнул и перехватил руку вогулки. – Не замай!

Акыс взвизгнула от обиды и боли, с трудом вырвалась и кинулась к Угриму, ища спасения и вопя:

– Он, он меня… Угримушка! Ох…

Атаман, влепив бабе пощечину, угрожающе прошипел:

– За дело. Не трогай их, слышь. В Тоболе за каждую десять рублев дадут, а тебе цена пшик.

– Угримушка… – Акыс упала к атаманским ногам.

Угрим брезгливо отпихнул ее сапогом и застыл, глядя за спины. Игнат повернулся и обомлел. Позади, на пологом обрыве, открывавшем дорогу в долину, из белесой мглы проступили фигуры – неподвижные, застывшие, как мертвецы.

– Вогулы, – выдохнул кто-то из мужиков.

Нехристей было несколько десятков, они неподвижно стояли на откосе, опираясь на копья, увитые струящимися щупальцами сырого тумана. Ни боевых кличей, ни воплей, ни угроз, ничего. А оттого вдесятеро страшней.

– В круг, в круг! – заорал Угрим, раздирая рот. Ватага приготовилась подороже продать свою жизнь, сбилась в кучу, вогулок загнали в середину. Казаки раздували фитили. Игнат вытянул из-за пояса топор на длинной захватанной рукояти. Ладони осклизли, стало нечем дышать. Ни разу не был Игнат в настоящем бою. А тут первый и сразу последний, видать. Не сдюжить против вогулов. Засыплют свистящими стрелами издали, метя в руки и ноги, навалятся толпой и посекут. Построил избу, дурак? Теперь и могилки не будет, зверье кости по тайге разнесет. Успокаивало одно: Яшка со Степаном, такие же, как и он, простые тобольские мужики, со страху еще больше тряслись.

– Ближе подпустим, – хищно осклабился Лукьян, приникнув к пищали.

– Прощайте, браты, – выдохнул Онисим.

Вогулы не двигались. У Игната дрожали колени от напряжения, струйки пота ползли из-под шапки, заливая глаза. Давно ли до нутра промерзал? Ну грейся теперь… Ожидание смерти хуже всего. Нехристи издевались, отмеряя последние капельки жизни группе уставших, вымотанных погоней людей.

– Ну чего встали, ублюдки? – не выдержав, заорал Лукьян. – Давай, подходи!

Ватага завопила, заулюлюкала. Яшка со Степаном затянули обидную частушку. Лукьян для острастки пальнул из пищали, облако едкого порохового дыма проглотил налетевший с ветром туман.

Игнат заорал матерно, выплескивая накопившийся страх. Крик застрял в пересохшей глотке. Вогулы, все в том же зловещем молчании, растворились в мареве и косых нитках дождя. Будто и не было их. Словно туман слизнул языком.

– Чего это? – удивился стоящий рядом Яшка Крол, мужик степенный и рассудительный, а оттого хер знает зачем попершийся в этот набег.

– Испужались? – предположил Капитошка. Посиневшие губы монаха мелко тряслись.

– Тебя никак, – фыркнул Угрим. – Подлянку готовят, поди.

Игната повело, он шагнул вперед и неловко плюхнулся на колени. Топор выпал, он поднял руку и осенил себя широким, размашистым крестом, ткнулся лбом в землю и истово прошептал:

– Чудо, чудо Господне! Господь спас!

– Господь спас, – эхом отозвался Онисим.

– Чудо, – затрясся Степан Сура, человек семейный и бондарь не из последних, внезапно променявший бадьи и бочки на вольную жизнь, – спаси Господи.

Станичники мешками оседали на колени и крестились, с надеждой заглядывая в низкие хмурые небеса. Благодарили Бога, еще не зная, что Бог отвернулся от них.

Понимали: чудо чудом, а сибирцы вернутся – клочки по закоулочкам полетят. Ватага втянулась в долину, держа путь на закат. Верили – еще чуть, и река. Там на плоты и домой, хвастаться подвигами и добро пропивать. Стояла мертвая тишина. Нудный дождик усилился, туман расползся драными клочьями, прибился к пожелтелой траве, обнажив осколки старых, искрошенных временем скал. Елки и пихты росли чахлыми рощами, упавшие стволы утопали во мхах.

Ветер принес запах падали, резкий, тошнотворный и липкий. Идущий первым Лукьян остановился на полушаге и выругался сквозь зубы. Ватага сгрудилась, напряженно сопя. Впереди, в неглубокой ложбинке, дыбилась туша мерзкого черно-зеленого цвета, бугристая, мягкая даже на вид, размерами в пару коров.

– Дохлятина, – поморщился Угрим.

– Поглядим, – Онисим взвесил на руке камень и бросил без замаха. Хлюпнуло, камень провалился в склизкую тушу, из дыры плеснула гнойная слизь.

Подошли ближе, от вони заслезились глаза. Трупанина напоминала вязкий кисель, черная шкура понизу прорвалась, на земле растянулись сине-белесые потроха. Желтые иззубренные кости, размером с руку взрослого человека, торчали наружу в лохмотьях плоти, слипшейся шерсти и чего-то похожего на чешую.

– Где голова, где жопа, хер разберешь, – сплюнул Лукьян.

– Во, вроде пасть, – Степан вооружился палкой. Мокро чавкнуло, гнилое мясо разошлось, открыв узкий провал, усеянный сотнями мелких острых зубов. Игната передернуло, рот у твари располагался где-то на месте груди.

– Кит энто, – заявил Капитошка, человек, видевший книги, а значит, ученый и знающий.

– Кит? – Угрим недоверчиво вздернул бровь. – Ну да, тут до моря рукой подать, пара тыщ верст, вот он посуху и доплыл.

– У отца Федора книга была с описанием всяких заморских страстей: людей с песьими головами, самоедов и гадов пучинных, – не сдался монах. – Так в книге той писано про дожди из рыб и лягух. Предвещают конец света и пришествие Сатаны. А раз киты валятся из небес, знать, недолго ждать.

– Не кит, а мамон, – со знанием дела возразил Лукьян. – Зверь чудесный, с горбом, и рога назад гнутые, вся Сибирь костями усыпана. Говорят, померли мамоны давно, а Ермолай Якун сказывал – в землях якутских до сих пор стада мамонов живут. Крестом клялся Ермолай, сам видел, как инородцы собак кормили свежатиной.

– Свежатины и я бы пожрал, – мечтательно причмокнул Онисим.

– А мамона этого драного, гляньте, даже птахи с куницей не жрут, – мотнул головой на тушу Угрим.

– Тут нет птиц, и зверья нет, – выдохнул Игнат тревожную мысль. – Пусто и падаль одна.

– Точно, – кивнул Лукьян. – А я все думаю, чего здесь не то.

– Зима на носу, вот и попрятались, – без особой уверенности отозвался Угрим. – Эх, чудище бы в соли обвалять да в Тюмень отволочь, есть там полудурушный барин, серебром платит за всяких тварюг.

Тащить сгнившую тушу в Тюмень охотников не нашлось, ватага сокрушенно поохала и поплелась в густеющий, вязкий туман. Игнат задержался, разглядывая черный слизистый след, насохший в примятой траве. Тварь ползла из объятой сумерками долины, пока не издохла. Зачем? Выяснять Игнат не хотел.

Больное, подтекающее гноем солнце утонуло в сырых небесах, смешав землю и облака в мутную пелену. Из клочьев тумана призрачными кораблями выплывали останцы. Каменные глыбы нависали над головой. Игнат изумленно разглядывал покрывшие скалы картины – изломанные фигуры с рогами, маленьких человечков, убегающих от жутких чудовищ, кривые загогулины и всякую срамотень: сплетенных в непотребных позах людей и зверей. Не иначе тешились бесы, а то как бы человеку выбить рисунки на такой высоте? Игнат поежился, увидев на отвесной скале спиралью завитый лабиринт с огромным красным глазом внутри. Глаз следил за Игнатом, куда ни вступи, будто великан-людоед пялился из толщи скалы. Волосы под шапкой зашевелились. Игнат прибавил ходу, заспешил, но все же не сдержался и оглянулся. Глаз смотрел на него.

Видимость упала до сотни шагов, туман струился белыми волнами, и там, в непроглядной обморочной пелене, временами вздыхало и ухало. Далекие протяжные стоны навевали жуть. Ветер играет в останцах – успокоил себя Игнат. Он промок до нитки и озяб, приклацывая зубами. Станичники брели сквозь марево, с трудом переставляя уставшие ноги. Лабиринт не шел у Игната из головы. Угодили в паутину, и выхода нет…

Приступ скрутил Игната в упругий комок. На макушку будто капнул раскаленный свинец и тоненькими жгучими струйками потек на виски. Рядом зашелся кашлем и припал на колено Степан. Капитошка катался по земле, вырывая мох и траву. Лукьян блевал, выворачивая нутро. Щенящейся сукой выла Акыс, пленные вогулки глухо скулили, крайняя билась в истерике, разбрасывая выдранные клочья волос. Боль ушла внезапно, оставив привкус гнили на языке.

– С-сука, – выдавил Угрим, вытирая рукавом хлынувшую из носа кровь.

– Как поленом огрело, – Онисим шумно мотнул головой.

– Роздыху нужно, – просипел Яшка.

– До Иртыша доберемся, там отдохнем, – Угрим качнулся, едва не упав, и пошел в дымную пелену.

Игнат волокся последним, промокшие, разбухшие от влаги и грязи ичиги тянули по пуду, каждый шаг отдавался ломотой в костях. Лес густел, из мха дыбились скользкие, похожие на щупальца корни. Космы сырого лишайника свисали с ветвей. Время остановилось. День, вечер, ночь? Напитанные безумием туманные сумерки и неподвижное бледное пятно, распятое в небесах. Не было тропинок, не было сторон света, не было направлений, только древние скалы и мертвый, нагой, коченеющий на ветру березняк. Игнатом завладевала тревожная мысль присутствия в тумане чего-то зловещего. Затылком чувствовался ненавидящий, озлобленный взгляд. Однажды, на плече крутой скалы, почудилось быстрое, смазанное движение. Браты по ватаге тоже беспокоились, крутили головами, прислушивались. Откосы дыбились застывшими волнами, кривые сосны на вершинах никли к земле. Угрим вел отряд по руслу пересохшей реки. Когда-то давно между каменными холмами несся бурный поток. Глинистые берега оплыли, дно устилала круглая мелкая галька. Под ногой хрустнуло, Игнат глянул и сдавленно засипел, увидев череп, наполовину ушедший в мелкий песок. Пожелтевший, треснувший, покрытый ошметками мха, он злорадно пялился на Игната тремя глазами. Фух, нет, не тремя, посередке лба зияла круглая дырка, похожая не на след удара, а на работу буравчика. Чуть дальше вперемешку лежали черные кости. Причитающие вогулки сбились стаей неопрятных ворон.