Сны о другом мире

И я находила в книгах отголоски их рассказов! Читать приходилось на корточках между пыльных книжных полок, вздрагивая от малейшего шума. Я заглатывала информацию второпях, потому что встреча с суровым охранником не сулила бы ничего хорошего… Потом брела обратно на ночлег. А на следующий день происходило все то же самое, пока мне не исполнилось 19 и не началась Великая Партийная реконструкция. Тогда я аккуратно и далеко запрятала все свои скелетные воспоминания в голову и отправилась в Рабочий восстановительный отдел.

Точнее, меня отправили, бесцеремонно затолкав в пропахший старыми консервами поезд. И я, и мои вещи тогда уносились далеко за пределы Большого города…

День тридцать девятый. Шум

Шипящий шум в моих висках. От привкуса лучшего компота месяца до сих пор мутит.

В нашем дотационном списке не оказалось двух человек. В бригаде они есть, пока живые и дышат. А в списках их нет. Значит, им по какой-то ужасной ошибке не дадут талоны после смены. И они станут тенями!.. Связистка Нут изрядно постаралась. Но они об этом пока не знают.

Талоны у нас в отделе выдаются на неделю. И талоны – это единственный путь к физическому существованию. К еде и чистой одежде. К стабильности недельной мысли и рабскому смирению.

А у меня в кармане есть зефир. Три штучки, что не склевали проклятые птицы. Лимонная, клубничная и с яблоком.

И сейчас в моем кабинете так тихо, лишь только лампочка Ильича со скрипом покачивается под плесневелым потолком, собирая возле себя гигантских мух. Вот кто-кто, а мухи всегда будут в этом мире. Как признак стабильности и вечности. Такие надоедливые и падкие на слизь. Такие живучие. И нам давно надо у них поучиться. Пофигизму и наглости.

Три зефирки. И еще половина пакета дома в шкафу. Хм… Хватит ли мне на неделю? Еще самокрутки из земляного репейника и синтетический кофейный напиток. И это уже что-то!

На худой конец зайду к Мари. У нее бывает кисель и совместные полеты. Что ж, потеряю пару-тройку килограммов телесных масс, но и это же не конец света! А этим голодным беднягам еще пахать и пахать. Неделю. Практически без остановки…

Тогда все. Решено. Отдаю свои два бригадирских талона для них. И, может, мне это зачтется каким-нибудь богом, что уже давно покинул наши миры…

День сороковой. Про зефирную любовь

К солнцу. После войны редко бывает без дождей и туманов. Только в престижных районах Большого города поддерживают солнечный свет и разгоняют тучи.

У нас же оно бывает только за холмами всего несколько недель в году. Бригадиров туда частенько отправляют в отпуск, и ехать от нашей станции не больше железнодорожного часа.

А у нас в котловане всегда пасмурно, местами ливни и природная разруха. Поэтому тут много гнили. И тяжело дышать. Средний жизненный стаж рабочего в нашем отделе лет пять. Дальше на отселение в горы или в печку.

Пепел своих я всегда распыляю над озером, что на окраине парка, который и парком-то не назвать. Деревьев здесь нет, только обожженные стволы, покрытые редеющим мхом.

Ох, а как я обожжена и уязвима! С каждой новой чашей пепла, с каждой новой скупой слезой. Сегодня к бараку опять привезли чашу и красную краску. Для парадных качелей на радость вождям. И для похоронных отметок на камне. Возле озера.

Я хочу сохранить хотя бы их скупые имена после такой быстрой смерти. В мире, в котором они теперь не нужны и в котором я просто пытаюсь сохранить человека в себе…

День сорок первый. Мари красивая

Если бы в нашем мире проводили конкурс красоты среди жертв войны, она, без сомнения, победила бы. И никакие шрамы ее не портят!

Она рассказывает, что до войны ее семья была богатой. А мать была актрисой и яркой личностью. Мари говорит, что от нее ей достались смешливые ямочки на щеках и карие глаза. И как хороши ее гордая убитая осанка и кривые ключицы в тусклом свете настольного светильника, когда она переодевается.

Еще у нее есть красная помада из подпольной лавки в центре Большого города. И очень элегантные духи с лавандовым оттенком. А для меня, конечно же, летающая дрянь. Поэтому я здесь. С Мари всегда хорошо улетать. Душевно и тепло. И очень зажигательно. А я ей принесла зефир. Она заглатывает его своим красным, никогда полностью не закрывающимся ртом, и хохочет желтыми зубами. У нее мягкие кисти и бледная кожа.

Мне очень нравится Мари. Даже больше зефирного экстаза…

День сорок второй. Тревога

От голода и закончившегося зефира. Мне осталось протянуть дней пять на кофе и самокрутках.

Сижу в кабинете и стараюсь не думать больше о еде, медитативно поковыривая ногтем грязь на столешнице. Сверяюсь: талоны достанутся всем. И списки на следующую неделю верны.

У меня же в планах отдых за холмами. Заслуженный. С двухразовым питанием и лекторием по случаю партийных преобразований. Еще ходят слухи, что там отремонтировали бассейн. Но я совсем не люблю воду. Хотя это лучше, чем ничего. А что, я, наверное, вполне неплохо выгляжу в купальнике. Мне всего 38, и кроме желтых зубов и облупившихся ногтей, я очень даже ничего.

Смотрюсь иногда на работе в старое поцарапанное зеркало и вижу в отражении строгую, жестко потрепанную жизнью, но очень красивую женщину. Женщина. Лет десять назад в наших рабочих организациях окончательно стерли любые понятия о полах, отношениях и любви. Интересно, каково это, когда тебя любят? А каково, когда тебя со страстью обнимают и целуют, как это описывается в книгах и кино? Было ли это когда-то правдой?

И так хочется верить, что мои родители это испытали, а я стала плодом их любви. Или, может, любовь – это миф для конченных романтиков, которым точно не место в нашем мире? Я не знаю об этом наверняка. Но какая-то внутренняя человеческая жилка в моем сознании хочет в это верить. А верить в этом мире – такое же безумие, как быть романтиком.

Что ж, думаю, я уже достаточно безумна… Вплоть до голодных колик в своем животе…

День сорок третий. Столкновение. Разных миров

Ко мне в кабинет зашел Тим. Он рассказывает о поломке в цехах. И что испустила дух очень важная деталь в станке. Он опечален. Ему кажется, что это катастрофа века. А мне кажется, что это чушь. Машины ничего не чувствуют. Даже прах в чаше уже ничего не чувствует. Но Тима мне жалко. Его бригада теперь не получит хвалебную добавку к талонам. Но я больше ничего не могу с этим поделать.

Мой желудок так сильно сводит, что в тишине издает громкие булькающие звуки. Наверное, это слышит и Тим. Но он продолжает причитать насчет оборудования, закатывая глаза и призывая к небесам. А у меня только вертится в голове мысль, откуда у него такие запрещенные замашки.

В нашем мире все уповают только на логику и расчет. Эмоции – это слишком губительно и совершенно не перспективно. Если оглянуться вокруг и на одно мгновение, предположим, прочувствовать обстановку, то можно сразу живым отправиться в топку.

Гниль. Грязь. Болезни. Трупы. Сырость. Дождь. Просвета нет. Любви нет. Доверия нет. Жизни нет…

Поэтому я стараюсь не чувствовать. И не оглядываться… Тим все продолжает говорить. Ему плевать, есть ли я перед ним или нет и слушаю ли. Он все равно бы говорил. Поток его мыслей и эмоций в какой-то момент иссякает, и он замолкает.

Только мой желудок продолжает булькать. И капать дождь за окном. Теперь Тим смотрит сквозь меня и направляется к выходу. Ему полегчало. Мне нет. Осталось еще четыре дня голодной тревоги…

День сорок четвертый

Незапланированный.

Сон.

Непрекращающийся.

Сон.

Сон. Которым, как оказалось, мне сложно управлять.

Сон – это удивление человеческого сознания, что оно не может приподнять свое тугое тело.

Сон истощенного ребенка внутри меня…

День сорок пятый. Сон

Такой окутавший и зудяще-тревожный. И совершенно бесполезный для поддержания оставшихся сил. Ведь зефирки и самокрутки закончились еще позавчера. Зато столь ценный технологический процесс в цехах идет полным ходом, ни на секунду не прерываясь из-за чудесно спасенных бурлящих животов рабочих.

Сон. Сидячий. Неудобный. И повелевающий не быть здесь.

Сон. Про детский смех и моего любимого полосатого мишку из тонкого фетра. Про ароматный печеный картофель, что готовила мне мать.

Сон. Про разбитую коленку и первый сломанный двухколесный велосипед. Про первые обиды. И первые объятия.

Сон. Он возвращает к опыту человеческих взаимоотношений, с которыми невозможно соприкоснуться в нашем новом бесперспективном мире.

Сон. Как иллюзия счастливой, наполненной жизни.

Сон. Лицо Анатолия. И его заразительный смех, который я никогда не услышу.

Сон. Крупные ладони отца. Теплые и заботливые. И опять ароматные клубни с укропом и имбирем.

Сон. Пищевые механизмы моего ослабленного организма беспокойно сворачиваются.

Сон. Теперь я падаю. Так легко и бессмысленно. Как пушинка, которая сорвалась с камня, подверженная переменчивым ветрам. Упорхнула. Покружилась. И продолжила падать.

В темноту и все охватывающий вакуум.

Сон. И сонное письмо. Самой себе про то, что пушинка становится темным сырым камнем. И теперь падает с весьма угрожающей скоростью… И разгоняется в геометрической прогрессии.

Сон. Удачное завершение так и не начавшегося дня. Да будет так!..

День сорок шестой. Обморок. И даже не смешно

Мои подчиненные погрузили меня на носилки, когда я без признаков жизни грохнулась посреди цеха. Гул станков и резчиков не сразу дал остановиться и понять, что к чему.

Я долго лежала и всматривалась в потолок. Когда-то там жили птицы, теперь там заколоченные балки.

Точнее, мне казалось, что я в сознании и всматриваюсь во что-то реальное и надежно существующее.

Прости, Мари, я не зайду к тебе сегодня на кисель.

Мой организм оказался куда слабее, чем я предполагала. Неделю на самокрутках и закончившимся зефире – наивная дура, ты думала, что протянешь!?..

Смешная. Смешливая девчонка. Спасающая мир и всех вокруг. Так не бывает.

Все действия, что мне казались сном падения, слишком реальны и угрожающе правдивы. И мне придется с этим смириться…

День сорок седьмой. Медосмотр

«Хронические заболевания? – Нет».

«Инфицированы ОГЗ? – Нет».

«Как давно общались с инфицированными? – Не последние пять лет».

«Есть родственники? – Нет».

«Погибли? – Да».

«Причина смерти? – ОГЗ».

«Как давно у вас такое состояние? – Три дня. Я ничего не ела».

Яркий прожектор слепит мне глаза. Я лежу на кушетке, и мне тщательно проминают все внутренние органы. Боятся пропустить первые признаки ОГЗ. Но я-то знаю, что причина моих недомоганий намного банальней.

Если не найдут ничего криминального, то завтра же досрочно отправят за Холмы. И даже выпишут усиленный режим восстановления. Наверное, это неплохо.

Вдруг у меня появится желание поехать в Большой город и продолжить искать ответы?.. Или мне начнет всерьез нравиться вода, и я буду посещать бассейн каждый день? А вдруг в лектории будет интересно? Или я с кем-нибудь познакомлюсь и проведу несколько вечеров за чашкой кофе или играя в шахматы?

Я лежу на кушетке и жду результатов анализов. Через полчаса все будет известно. Оглядываюсь: в медицинском пункте чище, чем у нас на производстве. Так и должно быть. Пол только зачем-то покрашен в красный. Но и этому есть объяснения. Просто год назад было произведено слишком много краски к великому Дню рождения Партии, а теперь и использовать некуда. Поэтому мы и красим скрипучие качели, хвалебные плакаты и медицинский пол.

А на стене передо мной висят старые часы, минутная стрелка которых бессовестно не хочет двигаться. Как же я узнаю, когда закончатся тридцать минут?!

И я, не моргая, смотрю на стрелку в надежде на ее движение, но увы. Она не двигается, и я тоже впадаю в сон.

«Анна, у вас все в порядке. Просто переутомление. Завтра же мы переводим вас в санаторий».

Это хорошее известие. Наверное, лучшее за последние пару-тройку лет.

А значит, завтра я сяду на поезд и отправлюсь набираться сил. Они мне очень понадобятся. Всем нам понадобятся…

День сорок восьмой. Музыкальные мысли

В детстве у нас был патефон. И много пластинок. Мама любила Луи Армстронга. А я Битлз. А еще мы по выходным весело напевали разные мелодии, когда готовили совместный ужин. Кто-то напевал, а кто-то отгадывал. За большее количество отгаданных мелодий полагался сладкий приз – тягучая ореховая паста – один из доступных десертов в те годы. Я ее даже на печеный картофель намазывала. Вот как сильно любила!

Сейчас в нашем мире есть синтетический зефир с разными вкусами и вяленые яблоки – самые неприхотливый фрукт в условиях нашей техногенной катастрофы.

Чувствуется, как за окном становится солнечнее и теплее. Мой поезд приближается к Холмам. В голове крутятся шипящие музыкальные пластинки, а мурлыкающий голос Леннона бьет мне в виски. Интересно, в Большом городе остались музыкальные проигрыватели? А пластинки? Или все уничтожил Комиссионный отряд по партийной чистоте мыслей? Наверняка. Просто. И безапелляционно.

Только что проехали станцию «Холмы». Следующая будет моя. В нашем мире теперь не важно, жива ли музыка на носителях, если она жива в нашей памяти. И сердце…

День сорок девятый. Жизнь

Я живу. Мое сердце бьется. Мои пальцы шевелятся. Мои глаза видят. В моем желудке тепло. Жизнь.

Когда в 15 лет я оказалась на улицах Большого города, я молилась о скорейшей смерти. Но она меня не забирала, я ей была неинтересна. Как-то на улице я заметила умирающую женщину. Она лежала без сознания. Она была больна. Я не раздумывая приблизилась к ней и стала ее обнимать. Я хотела заразиться от нее. Прошла неделя – ничего. Как так? Я ХОЧУ покрыться волдырями и начать задыхаться! Эй, помогите мне кто-нибудь!!! Я скиталась, искала ответы, но не заболевала. Для меня так и осталось загадкой, почему я особенная.

С тех пор прошло больше двух десятков лет, и теперь я главный бригадир рабочего восстановительного отдела. Я решаю, кому что есть и кого как хоронить. Я разрабатываю стандарты по переработке радиационных поствоенных материалов и претворяю в жизнь великие планы Партии. В моей жизни больше ничего другого давно нет. Нет Большого города. Нет музыки и книг. Нет прошлого. Зато есть расчеты и каждодневная работа. Тяжелая. Убивающая что-то внутри меня, но совершенно не трогающая мою физическую оболочку…

…Метания мыслей постепенно проходят. Я за Холмами. В санатории. В солнечной комнате без гнили. И впереди несколько недель. От этого тепло в желудке и улыбчиво на лице…

День пятидесятый. Наслаждение

Бассейн уже принимает первых посетителей. В лектории пока пусто. А за окном растет пшеница. Здесь так солнечно, что она созревает за половину сезона. Значит, в столовой будет свежий хлеб. И мне положена двойная порция. Как давно мне не было так вкусно!

За столом напротив сидит худощавый мужчина лет сорока в полосатом костюме и не сводит с меня глаз. Слегка улыбается. Едва уловимо. Но мне все равно неловко от этого и тяжело глотать. У моего настойчивого наблюдателя изящные кисти, выглядывающие из-под льняных рукавов, и нервные пальцы. Мне неприятно на них смотреть. Ему наоборот приятно пожирать меня взглядом. Видимо, отдыхающие в этих краях эмоционально активнее, чем на моей трудовой родине.

Я торопливо доедаю вкуснейший обед и выхожу из столовой. Возле санатория парк с вековыми дубами и облагороженными тропинками. С удобными лавочками. Сажусь. И слушаю ветер. Закрываю от наслаждения глаза. Вдруг чувствую чью-то руку на своем плече. И нервные пальцы.

«Здравствуйте, уважаемая!.. Вы первый день здесь отдыхаете?»

Я вздрагиваю, как от допроса.

«Первый день, который мне уже кажется вечностью».

Хоть мне и противен этот навязчивый и худощавый, но я не против с кем-нибудь поговорить. С живым. И не про работу. И не про проблемы и недоедание. И не про чаши с пеплом.

А просто на банальные темы. Про погоду или про то, как громко поют птицы на рассвете. Про колышущуюся пшеницу и вкуснейший хлеб. Про солнце и про зеленую листву… И просто про мимолетные мгновения человеческих наслаждений…

День пятьдесят первый. Обман

В лектории будет кино. Хо-хо, громко сказано – «кино»! Так, пропагандистская короткометражка. Зато как гордится этим наше начальство! Даже глава рабочих объединений приехал. В темных очках и с картофельным носом. Руки всем жмет и сурово улыбается. Я на заднем ряду и пытаюсь притвориться невидимой. И прекрасно, до меня рукопожатия так не дойдут!

Если бы меня с утра спросили, чего я хочу, я бы выбрала холодный бассейн с ненавистной водой и прогулку по парку. Но партийные обязательства превыше всего. Точка. Неоспоримая точка. Самая неоспоримая из всех точек точка.

Вчерашний мой новый знакомый – совсем идиот. И зовут его Иннокентием. Никакого разговора с ним не вышло. Слишком он далек от простых человеческих радостей. Он до мозга костей состоит из партийных приказов, планов и правил. Более мерзкого существа давно не встречала! Мне остается лишь гадать, зачем он вчера хотел познакомиться. Поэтому теперь и держусь от него подальше. И от всех остальных тоже. На всякий случай.

Я театрально закатываю глазки, притворяясь очень изможденной и уставшей от перевыполненных планов и партийно-важных достижений.

День пятьдесят второй. Тело. Благодарное

В столовой тоже подают на обед гусениц. И сушеные яблоки. Но по вечерам бывает свежий хлеб. Он пахнет по-человечески потрясающе. В нашем поселении Трудового отдела уже и не помнят, каково это.

Вчерашний фильм оказался смешным и злободневным. Рассказывали про успехи Трудовых лагерей по борьбе с гнилью. Еще показали исследовательский центр по ОГЗ. Сейчас он базируется в Большом городе, и там работают врачи. Человек двадцать, не больше. Лучшие из лучших. Точнее, выжившие и сохранившие знания после трех крупных вспышек ОГЗ.

Напоследок нам выдали видеоинструкцию для бригадиров по санитарной организации работы среди заключенных. Ох, простите, трудящихся.

В нашем государстве нет заключенных. В нашем государстве все бесконечно счастливы служить великим целям Партии и отдавать все свои силы на ликвидацию последствий войны.

«Это честь, которой вы удостоены Отцами. Возгордитесь же!» – этим лозунгом и закончился киносеанс в лектории.

Хм. Тело. Благодарное. И ароматное, с хлебной хрустящей корочкой. Пшеничное. Чудесное. Родное. Теплое. Тело, которое прямо пропитывается благодарностью к Отцам-основателям.

День пятьдесят третий. Решающий

На утреннем собрании сказали, что нужны добровольцы на расчистку закрытых районов Большого города. Эти районы были изолированы сразу после объявления первой эпидемии 21 год назад. Там нет живых. По крайней мере, так полагает руководство. Единственное, о чем оно позаботилось тогда, – это строительство очень толстой стены в зонах отчуждения.

И есть не совсем достоверные источники, что в закрытых районах остались важные материалы о военном нападении и источниках ОГЗ. Там нет людей, говорят нам. Возможно, есть какие-то представители флоры и фауны.

Прежде эти места считались неперспективными и опасными, поэтому никаких исследований и наблюдений за забором не делалось. Мы будем первыми…

Да, я предложила свою кандидатуру. И да, меня взяли. У меня есть физиологический бонус. Раньше зараза ко мне вообще не прилипала. Что будет сейчас – посмотрим.

Я не вернусь в Рабочий отдел на следующей неделе. Я не вернусь туда и позже. Я лучше растворюсь на улицах Большого города. Но не поверну назад. В гниль и дожди. Я буду искать. Правду. Информацию. Ответы на несуществующие вопросы.

Состригу волосы, как велит инструкция по формированию спецотряда. Приму в дар новую униформу из какой-то гадкой плащовой ткани. Научусь пользоваться оружием. Зачем, если там никого нет, кроме призраков?..

А еще дам присягу о неразглашении информации. Может, еще вести дневник запретят под угрозой смерти? Или запретят всю бумагу и карандаши вокруг меня? До безумия пока никто не доходит и никого не обыскивает.

Прекрасно. Значит, отправляюсь завтра. И мой дневник всегда со мной…

День пятьдесят четвертый. Город

За 20 лет он сильно потрепался. 132 километра стены. Зона отчуждения. Зона, разделенная на пять секторов по степени опасности. Внушительная колючая проволока по всему периметру, покрытая сажей и пухом.

Районы рядом со стеной пустынны и малопригодны для какой-либо жизни. Там остались лишь те, кому совсем некуда идти. Там негде работать и жить. Там все покрыто гнилью. Этот проклятый грибок живет везде. И остается, даже когда уходят люди. А если он, наоборот, появляется в жилых домах, так сразу начинаются первые симптомы ОГЗ: тошнота, рвота, приступы удушья, галлюцинации. И серый цвет лица. Такой серый, как старая бетонная плитка на тротуаре. Потом волдыри и кровавые легкие. Ну а дальше недолго и до похоронного бюро. Естественный отбор – ничего более.

Но что происходит за забором, мы даже не представляем. Нас 10 человек. Два бригадира, пять научных работников и трое военных. Женщины две: я и Кристина. Она наш военный врач и лаборант.

И сегодня на ночь мы остановимся в полузаброшенной гостинице. Всего на одну ночь. А завтра рано утром перейдем через законсервированный пропускной пункт, которым никогда не пользовались. Сегодня о нас позаботятся люди из гнилых пристенных районов с сероватыми лицами и улыбками без эмоций.

Сегодня я, как никогда, буду ворочаться на пыльной неуютной подушке, мучаясь кошмарами и воспоминаниями. Сегодня нам дадут на ужин водоросли и немного сушенных яблок.

Сегодня мы познакомимся друг с другом поближе и даже начнем симпатизировать кому-то. А как же без этого! Мы должны стать командой. И у нас есть все необходимое, чтобы начать нашу исследовательскую экспедицию. Точнее, нам кажется, что у нас все есть.

Но мы не знаем наверняка, что нас ждет за стеной. Лично я буду искать правду. И еще много информации. И, конечно же, спасение.

День пятьдесят пятый. Надежда

Мы встаем на рассвете, хорошенько подкрепляемся гусеницами и берем еще с собой впрок.

Пыльная осенняя дымка стелется по утренней земле. Сегодня никто ни с кем не проронил ни слова. Но все знают, что делать. Ночной инструктаж не прошел даром. Высокие неудобные сапоги, военный костюм, рюкзак, полный походных вещей. Непослушные волосы сбрили под ноль.

Предполагается, что мы пробудем там двое суток, потом вернемся обратно в гостиницу. А если будет возможность, задержимся. Чтобы взять побольше ценнейших материалов для будущих исследований. И не беда, что наши рюкзаки забиты колбочками под завязку!

От нашей гостиницы до заброшенного пропускного пункта всего минут пятнадцать быстрым шагом.

И значит, мы уже здесь. Нам даже выдают серьезное оружие. Так. Старый пистолет Макарова. Но это хоть что-то. Дверь пропускного пункта, конечно же, не слушается. Не удивлюсь, если нас заставят лезть через забор, а человеческий проход так и останется недоступным. Но нам везет. Топора вполне достаточно, чтобы сдвинуть эту махину с места.

Проникаем вглубь глухого коридора с полностью покрытыми плесенью стенами. Здесь так тихо, что звенит в ушах. И у всех членов нашей экспедиции есть специальные противовирусные повязки. Они немного спасут от гнили. Или отодвинут время конечного исхода. Ведь уровень слизи вокруг критически высокий. А Кристина начинает свою исследовательскую работу, щедро наполняя пробирки материалом.

Коридор пройден. Еще несколько ржавых дверей и топор нам в помощь. Мы выходим на заброшенную улицу. Оглядываемся. И у меня начинается паника.

На земле сотни трупов. Эти люди, будучи зараженными, продвигались, подползали к стене в надежде спастись. В надежде. Но стена помешала. А может, просто не осталось сил. Этим трупам не один десяток лет. Они законсервировались и покрылись гнойным грибком. Так мы называем заразу, что вызывает ОГЗ. Точную природу этой дряни нам предстоит еще выяснить. Так что, Кристина, не теряй драгоценного времени и начинай потрошить грудную клетку ближайшего трупа. Молодец! Кристина ответственна, быстра и хладнокровна. В отличие от меня.

Меня мутит, и я ненавижу весь этот мир. Что ж, пробирки все собраны. Пора идти. В темноту. В пугающую неизвестность…

День пятьдесят шестой. Идущий вверх

Бесконечно смертельная цепочка жизненных формообразований. Не знаю, сколько Кристина собрала сегодня исследовательского материала, но его должно хватить на целый медицинский трактат о спасении мира.

Десять километров стены от входа в одну сторону. Еще Десять – в другую. А потом вглубь по Главной аллее. В этой части города когда-то еще был стадион, собиравший тысячи восторженных зевак, и Центральный универмаг.