Кластер-3

Так что не стоит такая житуха ничего. Притом, любая! А прежде всего жизнь ближнего своего! Если и не чёрт, так любой его и тебя теперь дери! Никто не спасёт, никто и не поможет. Давно, давно пора ответить всевышнему хозяину человечьих судеб самой полной взаимностью. Как советовал Сенека: вернуть билет творцу. Швырнуть с презрением. Подавись, дедуля! Забери, боже, что и нам не гоже! И больше не суйся к нам с этим.

Теперь уже все до единого бомжики чувствовали, будто какая-то неудержимая сила всё сильнее сталкивает и сталкивает их между собой. Ещё немного – и вправду начнётся последняя, самая немилосердная драка. Ощущение её приближения всякий раз возникало, когда они как будто начинали чувствовать некий, давно забытый вкус к жизни. Но неизменно и заново подвспыхивавшее презрение к ней ещё останавливало их. Словно что-то ещё мешало порвать бока и выбежать в грозу, не совсем где-то там срасталось. Да-да, там, именно там, откуда кто-то, угрюмо сюрча, насвиристывая и буркоча, настойчиво, упрямо наводил их друг на друга, прицеливал, повелевал, накидывал лассо, затягивал и отпускал, умело манипулируя остатками жизни в остающихся телах и душах. Именно оттуда кто-то всем шорох всегда и наводил.

Иногда в дальнем закулисье, в за-акулье почти просматривался тот, кто на самом деле порешит их тут всех как бэчиков. Кто победно выйдет на поверхность, аки посуху, всплывёт в заветном сортире, чтобы уже там в угоду остролицему создателю под занавес и замочить кого получится. Каждый думал, каждый надеялся, что им окажется он сам. И соответственно снимет все пенки. Терминальная фаза полуподвального шоу явно завершалась.

Козлёночек и Синеглазка выходили в финал.

– Сегодня плов без мяса. И без риса. О пицце и мечтать позабудем. Разлюбили нас наши деграданты.

– Хоть выпить ещё есть чего. Это итальянцам пиццу подавай, а нам лишь бы на-пицца!

– Итак, за дельтаплан! Пусть ему всегда будет что кушать! Чем лакомиться! – Во всеуслышанье загадал необыкновенно оригинальное желание сыщик и все скоропалительно согласились с таким бесспорным предложением, склонившись каждый над своим озверином. – И вот ещё, чуть не забыл… и чтобы пописать ещё хотя бы на два раза оставалось! Но лучше на три. Или даже пять.

– Кому?!

– Да нам же, дурак! Нам!!! Пей! Не боись! Козлёночком ты давно уже стал, братец Иванушка! Не упусти свою Синеглазку!

Как под такой необыкновенно деликатный и главное ненавязчивый тост взять и не выпить?! А вот чтоб в первую очередь сделать это за помин души великовозрастной чудо-малютки, только что уплывшей, упорхнувшей неведомо куда и непонятно для каких дел, как-то сразу все и позабыли почему-то. Хотя оно более чем напрашивалось, такое пожелание. Лишь такой тост стоял на очереди первым – за помин души едва почившего дельтапланыша или дельтапланочки. Позабыли даже про это.

Всё же никак не обошлось без корпоративного гимна богадельни, бомжикова отеля минус пять звёздочек. Все уже далеко не дружно, но всё-таки затянули самый тупой на свете гимн – арию незабвенной Синеглазки: «Ой, цирроз, цир-ро-оз!.. Не циррозь меня!». Потом про очень даже немаленькое количество алых роз. Вслед – про падлу непослушного Иванушку, с дурна башки таки испившего не из того корытца и в результате ставшего бомжиком, то есть, козлёночком, за что менты его, словно вонючего козла, всё время теперь дерут, шпыняют и погоняют. Ну и про гордящуюся такими своими козлятами власть, естественно, козлиную тоже, но только до упора. В старые-то добрые времена корытца при них бывали совсем иные, вот так не заговорённые. В итоге размякли, расчувствовались ребятишки до полной невозможности. Одних лишь песен исполнили неимоверное количество и всё такого же качества! До баллад ещё даже не доходили. Необыкновенно расширили вокальный репертуар, вспомнили и те, которые раньше слышали только мельком, из окон некогда пролетавших мимо свадебных машин. Больше всех выдолбывался на этом полудурочном поприще, выводил всяческие рулады, порою соловьём заливался не кто-нибудь, а почувствовавший волю доцент Фредди, летучая прима бомжиного контингента специализированного вивария номер раз. Словно демоны в этого козлёночка теперь вселились.

– «Лепестками белых роз наше ложе застелю-у!..».

– Вот, шельма, выводит! – Восхищенно заметил Жорик, подлаживаясь к приятелю, чтобы подпеть:

– «Я люблю тебя до слёз, без ума люблю-у!».

– Это же кого вы так любите, бичары вонючие, надеюсь, не меня?! – Удивился, отодвигаясь, сыщик Осклизкин.

Доцент остановился, донельзя растроганный, вытер чумазым кулачком закисшие глазки:

– Прикиньте, господа бомжи. Пацану-то в таком состоянии, понятно, поначалу всё равно. А вот девчонку жалко. Они же не стерильные.

– Кто?!

– Не «кто», а «что»! Лепестки! Да ещё целое ложе! Представляете, какой там трэш происходит всякий раз?! Какое беспрецедентное напихивание! Какая жуткая антисанитария!

– О! А я и не подумал!

– Думать надо, когда с подружкой связываешься! И всё просчитывай, ты же как бы насовсем её берёшь.

– Да ты у нас супер-бомж, Серёгин! Даже здесь подлянку увидел! Сказано же – доце-ент! Не зря тебя выбрали для полётов!

– Но песенка всё равно душевная. Ничего не скажешь. Слёзы и вправду сами собой наворачиваются от такого «без ума люблю-у!».

– Дурак! Именно, что «без ума!». Они от лепестков тех одном месте наворачиваются, да так, что мама не горюй!

– Тьфу! Опять ты за своё!

– То-то, смотрю, в стране жуткие проблемы с демографией начались. Немудрено, когда вот так… наворачиваются на поршень. Какие после этого могут быть ещё и дети?! Или вот такие они поэтому и выходят?!

– Нет, господа, как хотите, но мой тонкий эстетический вкус истинного бомжа больше не выдерживает столь грязных намёков на великое и светлое чувство, которое может быть единственное, что ещё отличает нас от животных.

– А ты думаешь – отличает?! Иди вон лучше, полетай ещё немного вокруг унитаза! Муха ты зелёная, а туда же – «тонкий эстетический вкус»! Тьфу! Ещё скажи «элегантный!». Слушай, доцент, а выговори-ка нам слово «денди»! Послушаем, хотя бы как звучит. Слабо?!

Народ и сам чувствовал, что с ним что-то не то происходит. Странное, не такое как всегда. Даже не как с обычными людьми. Былую непробиваемую твердокаменность и спасительное бесчувствие словно рукой сняло. Теперь все страшно рыдали от такой жалостливой душещипательности про козлят и любовь с лепестками до слёз. Словно бы это у них жизнь заново начиналась. Всем очень захотелось почувствовать себя как раньше, в юности, чтобы и жизнь у них опять появилась, или хотя бы показалась мила и хороша, и чтоб жить хоть моментами становилось, допустим, на пол-капельки, но лучше. И чтоб ни одна болотная кочка не смогла бы избежать своей неотвратимо-счастливой участи. Без особого нарушения кислотно-щелочного баланса. Чтоб и до безобразия получилась хороша и после безобразия. А также во время оного.

Тут, откуда ни возьмись, подошёл, как-то странно поблёскивая глазками, один из благодетелей, деградантов, суверенно и демократично, за счёт заведения, преподнёс несколько флаконов волшебной «синеглазки». Уже за просто так преподнёс, ни за что и ни к чему, да ещё и подивился всеобщему похмельному горюшку, так и окатившему его с порога. Вот где ты был, благодетель, раньше?! Мы бы раньше начали страдать.

Менеджер богадельни быстро и толково разобрался в ситуации недавно произошедших похорон, как будто вовсе и не начальником был, а самым настоящим человеком. Он, конечно же, нисколько не рассерчал. Наоборот, даже закусил страдальчески свой жёсткий, словно приклеенный ус и сказал предельно задушевно:

– Хар-роший был малчик… Эх, ну или дэвочка. – И опять блеснул глазиком-пуговичкой, как будто расчувствовался и готов принести соболезнования. Но всё же вовремя остановился. Субординация могла порушиться, тогда приняли бы не за того. Начальника, когда он в добром настроении, можно запросто перепутать с человеком. А на это он пойтить не мог. Однако бомжики на эту мормышку всё равно попались.

Вразнобой замычали от признательности и неожиданности, а также в знак чего-то большего, чем просто согласия с высказыванием их благостного домомучителя. От чего принялись пахнуть ещё интенсивнее, конденсированнее, хоть в цистерну сливай готовую боевую амбру. Номинальный командир здешней эскадрильи взялся целовать слегка сконфуженного барина-благодетеля. Но тот устоял. И опять не рассердился. Даже когда комэск немного измазал его своим подранным и гноящимся носом. Показалось, что бывший авиационный командир и в таком виде оставался тут вроде как бригадир.

Фирмач-даун помялся ещё немного, повернулся и двинулся на выход. Уходил, всё же оборачиваясь, испытующе оглядывая подопечных и ворча что-то на своём научном сленге, а может даже и диалекте. Вслед ему незамедлительно грянуло пока нестройное, но по-прежнему удивительно бессмертное: «Ой, цирроз-цирро-оз, не циррозь меня-а-а!».

– Эх-х, бичи! Давайте-ка опять нарушим этот сволочной кислотно-щелочной баланс?! До того обнаглел, совсем достал! Так что теперь вмажем, как следует!!!

– Пейте, дети, виски-виски И хватайте баб за сиски. – Красиво выпил и некрасиво закусил Толик.

– Сам хватай! Мы уже дохватались в своё время, да так, что сюда попали. – Уныло признался Норкин, рассматривая стакан с «синеглазкой» на просвет, потом тоже выпил. – Что нам теперь-то с того хватания?!

Словно драный, блудливый кот воротился знойно-забойный, а может и просто помойный забулдыга Жорик, он же в прошлой жизни блистательный Джуниор, а ещё в просторечии Пушок. Где-то пропадал и потому оголодал, да ещё и волочил неважно кем подбитую ногу. Разинул слезящийся глазик на пустую детскую кроватку. Мол, друзья мои, как же долго я отсутствовал! Пацан-то наверняка успел жениться?! Комэск щедро отлил ему царской водки лазоревого разливу и собственного посолу. Но не из штанов. Для этого бросал в большую кружку с «синеглазкой» щепотку обычной человеческой соли. При помешивании выпадал осадок неистово мутной голубизны, со всеми хитроумными транквилизаторами и нейролептиками, подсыпанными сюда учёными благодетелями с верхних этажей. Нет бы, показать способ раньше! После этого отставлял в сторону свою подозрительную щепетильность вместе с оттопыренным мизинцем и спокойно выпивал дармовой яд строго до осадка, на время откладывая в сторону едва тлеющий «скунс». Жорик тоже нисколечки не дал себе засохнуть, быстро хряпнул аналогично очищенную штрафную гангрену и тут же взялся почему-то рыдать да по-другому плакать. Вряд ли всё-таки по поводу преждевременно – без него – усопшего малютки. А так, хрен его знает, может даже за помин собственной души так углубился в свои переживания. Все со всех сторон залыбились своему человечку, также подсыпая себе человеческую соль в налитую химическую синеву, размешивая её и стуча стакашками, занюхивая закусоном и закусывая занюхоном.

– Ты чего такой тощий, Жорик? Метёшь со стола как лошадь! И никаких подвижек!

– Так про меня ещё мама говорила – «синичку хоть в пшеничку»! Ничто во мне не задерживается. Пролетает насквозь, как дым, как утренний туман. Но я, видишь, не особенно переживаю. Мир не без добрых людей! Хоть гадости, но нальют обязательно! Ещё и проследят, чтоб до дна!

– Эх-х, хорошо хоть как-то жить! Особенно – ничего не делать, а потом ещё и отдохнуть. Чуток передохнуть и снова потом отдохнуть!

– Так выпьем же за хороших людей! Нас так мало осталось! Как вот этой синей соли на дне наших стаканов!

– Эх-х! Полетать бы и вправду! Но! Мы птицы гордые – не пнут – не полетим. Будем-с ждать!

– А вот доцента никто не пинал, как-то сам сподобился. За то честь ему и хвала. Аминь, чуваки!

Через минуту и повод к поминкам как-то позабылся. Ибо питие не подкачало, оправдало все надежды, действительно удалось, как ему и положено. Мама Клава наверняка смогла бы гордиться сынками оглоедами! Такой контент всему мирозданию ими вставлялся, закачаешься! Вновь обнаглевший кислотно-щелочной баланс валил всех подряд, не разбирая. Многим потешным и блаженным кузькам да таракашечкам, допившимся практически до белочки, и в самом деле наступала большая-пребольшая крышечка. Некоторые господа бомжи усугубились до совершенно ясного рассудка и полного исчезновения тремора во всех конечностях. Даже наливательные пальцы перестали дрожать. Впрочем, лишь у некоторых. У доцента с сыщиком, например.

Осклизкин прикладывался к синеглазому озверину и вовсе чисто символически, больше изображая питие, впрочем, как всегда. При этом он ещё и хмурился, явно чего-то ожидая. Причём явно не цирроза. И не нарушения баланса кислоты с щёлочью у себя самого. Ясно становилось, если и ждал, то всё-таки кого-то, с кем стрелку забил. У большинства же пациентов полуподземной лаборатории обычная интоксикационная клиника усугублялась просто невиданными темпами. Доживать настолько замечательную жизнь удавалось безумно-хорошими, как никогда ударными темпами.

Новую дозу озверина, очередные сиротские, по пол-литра порции «синеглазки» закладывали вместе с нагрузочкой, с одеколоном, то есть, с шиком, поистине царской роскошью. Бомжики во глубине сумеречных душ своих и особенно на их поверхности всегда стремились к господской изысканности, аристократической элегантности, которая, как известно, никогда не пропивается. При случае ни в чём себе, горячо нелюбимым, никогда не отказывали. Они и раньше столь размашисто жить себе не запрещали, так чего теперь стесняться, когда всё однова да и насовсем стало?! Когда кто-то из темноты на них уже совсем прищуриваться стал?!

В отсутствие окаянного карлушки, малолетнего своего домомучителя человеческие таракашки сегодня как-то и вовсе стремительно досумерничались. Спикировали до самого-пресамого полного изумления. Пока сами чуть не зажмурились.

Наступил даже такой момент, что стало этим козлёночкам и не до врождённой элегантности и аристократизма. Именно так. Даже не до цирроза. Не до жизни вообще, тем более чтоб и дальше вот так же серьёзно отдыхать. В том числе не до белокурых болотных кочек, царской мечте полуподвальных господ. Это выразилось не только в скором отрубании остатков сознания, но и последних конвульсий инстинкта самосохранения.

Лежали те организмы почти в ряд – ни холодные и ни горячие, разом потерявшие всякую организменную чувствительность. Как бы никакие, пластмассовые, словно пупсы окаянные. Ни жить не хорошо, ни жизнь нехороша. Да её, кажись, и поблизости не наблюдалось, той жизни. Опять почувствовала слежку и сбегла, сука! Может, и вправду спугнули, а может уже и добили окончательно дуру круженую. Одна только видимость осталась, шоу в просторечии. Или шкурка никому не нужная.

Сначала было вроде хорошо. Потом очень хорошо. А сейчас оказалось до того хорошо, что как никогда получилось плохо. Ну и на фиг теперь это всё!

Доцент давно бросил выводить рулады и по-другому выкомариваться. Теперь больше обыкновенного припадал к своей общей тетради в синюю-пресинюю клеточку и под воздействием экстремального кайфа экспериментального подвала что-то стремительно чёркал в ней, словно бы не успевал за диктовкой. Всё продолжал записывать свой репортаж с того света, про инопланетян, коварно подглядывающих за ними, про сбычу мечт, куда-то дико позапропавшую. Если уж залип на мэйнстрим, то как можно из блаженного потока выпадать?! Что бы ни стряслось вокруг! Пока боженька водит твоей рукой, не смей отвлекаться даже по-маленькому. Но доцент всё равно периодически отвлекался. Но тут же поспешно возвращался. Уж больно серьёзные чувства одолевали, иногда даже так, что и бумага дымилась. Приходилось частично стравливать их в устном, практически явочном порядке, точками и тире общаясь с бомжами и залётными инопланетянами. И чутка становилось легче.

Однако такое облегчение выходило совсем-совсем не таким, какое требовалось по истине отовсюду пристающих вещей и явлений, ибо гадостей и прочих откровений на душе накапливалось ещё быстрее и больше, чем их удавалось бы нейтрализовать или очистить, пусть даже и с помощью какой-нибудь необыкновенной соли. Если же не научиться как следует сбрасывать столь мрачный балласт внутри самого себя, может прийтись совсем худо. Тогда и шкурки не останется. У души ведь нет запасного отверстия, она элементарно облегчиться не может, поскольку совсем-совсем не запроектирована ещё и на эту гадость.

Блокнотики с карандашиками вот только спасают. Но лишь отчасти, крайне слабенько, да и то временно. Поэтому они, конечно, исключительно заместо клизм служат. Каждый писатель подтвердит. Сразу, как только оттуда или из этого выберется.

Глава 59. Миллион без штанов

Стихия непринуждённо нависала над тесным, всё более стискиваемым трюмом и скользкой палубой последнего, утлого человеческого судёнышка. Всякий раз, когда корабль кренился, его пассажиры, блаженные пупсы в живописных ошмотьях открывали бездонные глазки и хрипло кричали «Мама!». Это было что-то! Данте про такой круг ада ничего не писал, потому что к своему счастью не мог такого вообразить. На ту «Маму» вновь как в трясине потрясённо замолкали. В кишках уверенно подбрасывался полумёртвый кислотно-щелочной баланс и тут же благополучно загибался. Разумеется, обитатели вивария давно, а теперь всё более отчётливо хотели придушить друг дружку. Соскочить потом куда-нибудь на свежий воздух, порвать бока, но выбежать в грозу. Хоть как-то отдышаться. Покамест прижухли, затаились, не шевелился никто, были бы хвосты – наверняка постукивали, группируясь перед последним прыжком. А может быть рефлекс самосохранения ещё так действовал. Не было сил да и смелости просто взять да и подняться во весь рост. Потому что в этом мире подняться всегда означает всплыть. Что же обычно тут всплывает, не хочется и вспоминать.

Слабеющими утёсами в океане быстро разлагающейся и некогда относительно мыслящей материи продолжали понемногу выситься сыщик и сильно грамотный его товарищ, научившийся худо-бедно даже в нечеловеческих условиях облегчаться душой. Именно он и оставался последней надеждой человечества (его монады – экспериментального сообщества) – якобы больной на всю голову доцент Фредди. Он по-прежнему конспектировал происходящее пляшущим почерком самозабвенного параноика, даже из рукотворного ада готовый слать миру депеши счастья, добра и любви, конечно в своеобразной интерпретации, но это уже на любителя. Но даже столь безусловные твердыни человеческого духа периодически кренились под безжалостными ударами вышедшего из-под контроля глобального и потому отчётливо дьявольского эксперимента над человечеством.

– Созрели?.. Взво-од, за-пе-е-вай-й!!! – Оглядев свое подвальное подразделение, скомандовал шеф Осклизкин.

Нестройный хор теперь уже совсем-совсем угасающе, но всё же поддержал своего буйно-неформального командира. Однако каждый солист и теперь вытягивал только про своё, про заветное, о донышко стучащее:

– Ой, цир-роз, цир-ро-оз! Не цир-ро-о-зь меня!

– Мил-лион, мил-лион, без штанов, без штанов!..

– Меня-а называли козлё-онком в отряде…

– Менты на-зы-ва-ли козлом!..

Ах, мама Клава, мама Клава! Кто ж там на тебе такие замечательные буквы набирает?! Какой незабываемый набор!

Чуть позже пошли уже не вполне певучие, но по-прежнему звучные обобщения и предъявы. Конечно, формально опять ни к селу, ни к городу. Товарищ-господин майор или даже подполковник, которые могли слушать всё это замечательное безобразие через микрофончики со стен, наверняка оказались бы очень довольны.

– Долой самодержавие!

– У власти козли-иной козля-ат миллионы и нами гор-дит-ся страна!

– Й-эх-х! Где наша не пропадала?! Она везде пропадала, однако! – Слегка возбуждаясь и вновь притворяясь пьяным чукчей, подкрикивал в общую струю сыщик Осклизкин, фактически примеряя королевскую или даже царскую мантию, вероятно собираясь ежели и пропадать сейчас, то так, чтобы и не совсем без пользы для отечества.

– Она теперь нигде не пропадёт, эта наша раша! Ни везде, ни в звезде! На хрен такая козлота кому нужна?! И раша, и жизнь таковаша!

Именно так чистосердечно в ответ и признавался своему приятелю и соседнему микрофончику окончательно сорвавшийся с цепи козлёночек, он же иноагент по фамилии Серёгин. На самом же деле натуральный, во всех смыслах писучий козёл, который ради красного словца не пожалел бы и отца. Фактически лепший кореш всех без исключения иноагентов межзвёздного империализма, обладатель синеглазой доцентско-крюгеровской корочки. Друг пьянчужек и детей, и напыщенных речей. Не в том проблема у него была, что в приятелях закоренелые алкаши, психи, да ещё и бомжики. А в том, что ему уже давно было комфортно только с ними, а больше ни с кем. Затем Фредди переключился на давно привязавшийся к нему страстной мотив великой примадонны, также большой любительницы нетрадиционных маленьких мальчиков. Попытался хотя бы на этот, последний раз допеть его до конца:

– Во мне уже слегка описюнелость е-е-есть!..

– Да какой там «слегка»? Доста-а-ал!… – Так же нараспев ответствовал ему приятель, утомлённо приподняв голову с всклокоченной шевелюрой.

– Ещё как е-е-есть!.. – вдруг басом кто-то подпел, словно подтвердил из мировой закулисы полуподвала. Со стенок ли его, а может и с нависшего бетонного свода, из самой канализационной кишки вышних сфер – но это всё же прозвучало. Ага-а, только теперь стало понятно, кто все эти тексты и непонятные смыслы на земной портативной маме Клаве выстукивал прямиком в обступающий космос!

Земные ребятишки вздрогнули и на миг прекратили исполнение невероятно прекрасных произведений орально-лакального искусства. Мурашки по коже ещё не успели начать давить друг друга, как все почти сразу увидали его. Безо всякого экзорциста. Это сказал и сразу выдвинулся на первый план тот, на кого в мирное время ну никак не могли ничего такого подумать. Во главе одновременно исполняющей десяток песен совсем отныне недружной шарашки – вдруг оказался не кто-нибудь, а сам замечательный русский лингвист Толик. Сам изгнался, демон. Лично вылез наружу через эту оболочку, по пеленгу на жалобное бомжиное причитание, мычание и мяуканье. На свет выбрался. Проверить, кто же там на самом деле такой аппетитный верещит. Не пора ли позавтракать что ли.

То ли пропев, то ли прорычав не своим, но явственно чужим, вселившимся голосом – «Ещё как е-е-есть!» – он вдруг перешёл на речитатив и погнал на одной ноте, кажется, это была ля бемоль второй октавы, совершенно неразличимую пургу, притом еще и сняв с себя последние вериги цивилизации, то есть, оказался в чём мамка родила. Может так его собственный батька по клавиатуре мамы Клавы физиономией извозил?! Ибо продавил, пропечатал все буквы и регистры, до каких получилось корявым фэйсом дотянуться?!

Кто на самом деле и в кого именно таким образом вселился – не сразу было понять. Однако всё вместо взятое серьёзно впечатлило даже тех, кто уже категорически давно и ничем не впечатлялся.

Тем временем хитроумный боженька, председатель совета директоров нулевого копирайтинга вселенной, воспользовавшись своей новой дикой картой и всеобщей неразберихой, тем временем уже загонял окончательно поехавших забавных зверушек в свои безвозвратные чертоги. Скорее всего на очередную выборочную селекцию, выездную сессию Судного дня, последний шабаш падших душ. Потому что блеяли они как никогда оглашенно. Потому что аккурат в этот самый момент все сторожевые полицаи города, обозлённые очередным, теперь массированным налётом бомжей на чиновничьи хатки задумали и уже дали отмашку на проведение новой специальной военной операции, с целью окончательного изловления нациствующих смутьянов и заключения их под стражу в совсем-совсем иные помещения.

– Та-ак. Первый – пшёл!.. – Восхищённо заметил сыщик, всегда готовый выдернуть собственное кольцо. – Я следующий!

Даже такая чушь показалась сущей правдой. Потому что действительно получалась самая настоящая картина Судного Дня, хоть и превентивная. На переднем плане в дымину пьяный, грязный бомжик без штанов, закативший глаза и самозабвенно гонящий дебильный рэп, будто дырку пропиливающий на границе обламывающегося мира, причём в самом основании его черепа. И ему подвывал остальной полуподвальный вертеп, озарённый багровыми сполохами непрерывно перезагружающейся жизни. Человек, который некогда звучал гордо, теперь просто звучал, зациклившись. Звук, казалось, имелся, а вот человека – вроде нет и не было! Чеширский кот от зависти бы недочеширил!

Так что же там у нас ещё?! Да всё то же и так же. Многие, безумно многие отважно последовали заразительному процессу начала конца и тоже звучали-звучали, пока не дозвучались, пока не закончились их голоса и прекрасные произведения орально-лакального искусства не угасли даже в их одичалых мозгах – притом, все-все, до самого последнего такта и слова. Пока сами те исполнители полностью не испарились в собственные миражи.