Пазл

– Да пошел ты!

Я услышал этот диалог и обернулся как раз в тот момент, когда Хард приблизился к Таньке вплотную. Она от него шарахнулась. И мне уже не в первый раз страшно захотелось ударить этого придурка.

Не знаю, как это работает. Во мне просыпается что-то животное, из тех самых глубин, которые говорят тебе: «бей или беги». Я раньше часто выбирал первое. Даже не я, а руки сами начинали вытворять что-то такое, что приносило потом массу неприятностей. Когда я начал рисовать, мне стало проще их контролировать. Получалось не всегда, но жизнь давала положительные подкрепления поведению разумному, поэтому я изо всех сил старался его придерживаться. По крайней мере, навык делать глубокий вдох и выдох перед необратимым действием у меня дошел до автоматизма, дальше зависело от ситуации.

Пока я сделал штук пять вдохов и еще больше выдохов, Хард просто исчез из «красной зоны», куда могли дотянуться мои руки. За это время я успел еще подумать, что терять мне тоже особенно нечего. Вся моя жизнь была в блокнотах. Их не взломаешь. Есть, конечно, и минусы такого ретроградства: виртуальных друзей у меня, получается, нет. Если не считать онлайн-игр. Впрочем, там скорее враги, чем друзья. Они тебе лайк не поставят. Пальнут в затылок при первой же возможности, и вся любовь.

Я все-таки подошел к Харду на следующей перемене. Впервые посмотрел ему в глаза и понял, что чувствуют люди, которые пытаются проделать это со мной. Реакция обычно такая: они пугаются (не каждый день увидишь практически бесцветные глаза), потом всматриваются, потом ловят себя на мысли, что это, наверное, неприлично, но взгляда отвести не могут. И самое неприятное – они забывают, что секунду назад хотели тебе сказать. Каждый раз получается какая-то неловкость. Пару раз честно признавались, что офигевали. В периоды, когда мне совсем не хочется такого внимания, я надеваю цветные линзы и подкрашиваю ресницы и брови маминой тушью. Пусть лучше думают, что я гей, чем мертвец.

У Харда глаза были темные, но ощущение от взгляда – будто об лед ударился. Может, это из-за очков.

– Слушай, Хард, тебе не кажется, что это слишком?

– А с чего ты взял, что это я?

– Для этого не надо быть Шерлоком Холмсом. Ты достал уже этой своей темой.

– Кого, тебя?

– Всех. Давай ты не будешь так больше делать?

– Иначе что?

Непробиваем. Я всегда больше всего боялся отморозков.

– Не знаю, Хард.

– Ладно тебе, Тальк! Не знаю, кто это сделал, но я бы пожал ему руку. Все узнали, какая Танька талантливая. Какие стихи пишет и рассказы, особенно о своих знакомых. Раньше все в стол шло, а тут знаменитостью стала. Прикольно же.

– Тоже мне продюсер нашелся. К тебе никто не лезет, и ты не лезь.

– А что, хочется ко мне залезть? Интересно?

– Нет. Знаешь что?! Пошел ты!

– Ну я пошел. Раз уж вы все так настаиваете. Тем более мне пора. – Он поправил очки и внимательно на меня посмотрел. – А ты прикольный, Тальк.

У меня мурашки по спине пошли от его фальцета. Я потерял способность адекватно мыслить. Нащупал карандаш в кармане, вернулся к своей парте, достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и стал просто штриховать страницу, сначала прямыми ровными линиями, потом спиралями. Страница получилась черной, я еще умудрился провести по ней манжетой своей белой рубашки.

– Таликов, расскажи нам, пожалуйста, как ты решил дополнительный пример в прошлой самостоятельной… Таликов!

Я убрал блокнот в карман и вышел к доске.

– Илья! Ты что, уголь разгружал?

Весь класс заржал. Только Хард не шевельнулся.

– Был Тальк белым, а стал серым, – сказал Петруша.

Класс снова засмеялся, теперь вместе с Хардом.

Глава 5

Семейный портрет

Если бы я писал таблички на могилах, то на них было бы больше двух дат: родился – умер – родился – умер – родился – умер – умер окончательно. Теперь я знаю, что так бывает… почти с каждым. Потому что в конце жизни умирает совсем не тот человек, который появился на свет сколько-то лет назад. Вот тебе и реинкарнация – душа одна, а жизней несколько. Только и их не хватает, чтобы понять, родился ли человек окончательно или так и остался заготовкой для сложной поделки. И за годы ты так привыкаешь к тому, что у тебя много всяких жизней, что не можешь поверить, что это была последней. Грустно, конечно, что в следующий раз все придется проходить с самого первого уровня, и все твои бонусы, баллы, монетки, скиллы, оружие, доспехи сгорают. Game over.

Хотя индусы считают, что ты снова откроешь компьютер, тебе дадут нового персонажа – и понеслась. Лишь бы компьютер работал, и хорошо бы от прошлой игры у тебя осталось побольше баллов, а то выбор будет сильно ограничен. Короче, идея такая: чем больше ты набрал бонусов в прошлой игре, тем лучше будет твой герой в новой. Монетки, оказывается, не сгорают при переходе. Но их можно потратить и уйти в минус. Самая крутая тема – это набрать столько, чтобы стать уже не игроком, а автором игры. Говорят, что для этого нужно быть кем-то бо́льшим. Мне кажется, на самом деле мало кто понимает, что для этого вообще нужно.

Есть еще версия: все играют как могут, главное – стараться. А потом будет всеобщее обнуление, сортировка игроков, и хорошие будут гамиться вечно, без проигрышей. Плохих к игре не допустят. Смысла я в этом, честно говоря, не вижу. Может, я чего не понял? Но я не очень-то и стараюсь, да и геймер из меня так себе. Играю просто потому, что не могу не играть.

Пару раз я думал о самоликвидации. К счастью, до дела не дошло. Потому что тотальная невозможность вернуться в игру гораздо страшнее, чем несколько проигранных раундов или смена локации. А еще я узнал, что при самоликвидации одного человека происходят сильнейшие повреждения всех, кто с ним контактировал, и чем ближе был контакт, тем эти повреждения сильнее. В общем, я не хотел, чтобы мои близкие страдали. Наверное, их я люблю больше, чем себя.

Не пойму, что первично – боль или мое пробуждение. Что стало причиной, а что следствием. В любом случае мне это не понравилось. Свет только и ждал, когда я открою глаза, чтобы проникнуть в меня через них острой белой болью, пронзительной, как си верхней октавы на кларнете.

Такое со мной уже бывало. И мама тогда тоже была рядом, близко-близко. Я, как и сейчас, не видел ее, но знал, что это она. Мне казалось, что, пока я ее чувствую, я есть и она есть… Но стоило ей отдалиться, я оказывался в открытом космосе без скафандра. Больше не было ни меня, ни ее. И я кричал от ужаса, думая, что это навсегда. Я еще не знал, что такое жизнь, но уже очень боялся смерти. Я кричал так громко, как только мог, потому что без нее, без ее тепла здесь было невыносимо, да и бессмысленно. А потом меня окутывал ее запах, я прижимался к своей теплой планете и снова осознавал, что я существую и она существует. И тогда, еще не зная, что такое жизнь, я точно понял, что такое счастье.

Сейчас иначе: она есть, а я – под вопросом.

Буддисты говорят, что жизнь есть боль, а страдание – это твой выбор. Если жизнь – это боль, то я жив как никогда. Я – сама жизнь. Но я не мог выбирать или не выбирать страдание. Для этого надо хотя бы понимать, что ты есть. Я же рассыпа́лся на атомы и даже не мог кричать, как тогда.

Кто-то в белом подлетел ко мне, заглянул в глаза, зачем-то посветил в них фонариком. Я хотел отшвырнуть этого садиста, собрал все силы, как вдруг почувствовал в руке тепло. Оно стало разливаться по всему телу, как волшебный эликсир, заменяя каждую клетку боли на блаженство. И я потек в свое небытие мягким, тягучим разноцветным слаймом. С собой я забрал мамину улыбку. Пока мне светили в один глаз, вторым я успел увидеть лицо. И если бы меня сейчас спросили, что такое счастье, – я бы вместо ответа предложил посмотреть на этот расплывающийся круг с белой горизонтальной полосой. Это был Валя.

В тот день, который рано или поздно станет первой датой на моей табличке, была только мамина улыбка и ее руки. Мне хотелось крепко за нее держаться, но меня так туго спеленали, что я толком не успел почувствовать своего тела.

Не будь я сейчас в жидком состоянии, тем самым разноцветным блаженствующим слаймом, вряд ли моя память смогла бы забраться так далеко. Нашелся первый кусочек пазла. Но если честно, я бы лучше обошелся без него, зная, какую цену пришлось заплатить за этот обрывок моей головоломки.

Разбился самолет, и я родился. Нет, я не летел в нем. И даже не собирался. Я спокойно сидел в мамином животе, разбираясь со своими конечностями, которые все время упирались мне то в лоб, то в нос. И тут что-то пошло не так. Меня стало сжимать с такой силой, что я решил: пора отсюда выбираться, тут больше не безопасно.

В том самолете был мой папа. А я появился, уже наполовину осиротев, через несколько часов после авиакатастрофы. Впрочем, я никогда не переживал по этому поводу. Потому что не мог сравнить, как это – жить с папой и жить после его смерти. Когда я смотрел на его фотографии, то думал лишь о том, что мы с ним примерно одной формы и из одного теста. Когда в мою голову забредают мысли о папе, что происходит крайне редко, то слов у меня не находится. Я только рисую силуэты, и они напоминают мне меня.

Мое сознание постепенно затвердело, перестало растекаться и вошло в режим наблюдателя за своими случайными воспоминаниями. Факты сами собирались по кусочкам в эпизод о первых годах моей жизни. Наверное, примерно так происходит у всех. Из рассказов, фотографий, домыслов и обрывков воспоминаний получается коллаж с эффектом голограммы. У меня был такой новогодний календарик, он завораживал своей нехитрой магией. Когда я смотрел на него под одним углом, у заснеженного домика были темные закрытые окна, под другим – в окнах горел свет, а на елке во дворе светилась гирлянда. Я пытался поймать промежуточное состояние, чтобы разглядеть, как зажигаются все эти лампочки. Но ничего не получалось: либо темно, либо светло.

Так и с детскими воспоминаниями. С одной стороны смотришь – отлично все было, детство как детство, с другой – сплошная трагедия. В любом случае – это лишь картинка, потому что сам я мало что помню. Остается верить трагикомичным рассказам старших, которые часто еще и противоречат друг другу, как, например, «ты был идеальным ребенком» и «с тобой всегда было непросто». Я решил больше в этом не разбираться и склеил этот фрагмент пазла из своего «сборника рассказов про Илюшу».

Кира Александровна тогда взяла в руки себя и Илью. Его она с рук не спускала чуть ли не до года. Они вместе делали всё: спали, ели, гуляли… Впрочем, больше они почти ничего и не делали в тот год. А так как Илья родился гораздо раньше срока, он был только за такое положение дел и своего тела.

Страховая сумма за прервавшуюся жизнь Ефима Ильича, которую, к своему немалому удивлению, получила молодая вдова, пошла на обустройство жизни с чистого листа. Причем Кира Александровна решила сделать это буквально. За неделю из квартиры вынесли всю мебель, ободрали обои и всё, что было можно ободрать, оторвать и открутить. Афина Ильинична, мама Киры Александровны, не могла на это смотреть. Она причитала и просила не выкидывать «хотя бы вот этот старинный буфет из массива, он ей дорог как память о ее бабушке, и этот гобелен, и вот этот сервиз»… Кира Александровна послушалась и отправила огромный контейнер с вещами к Афине Ильиничне на дачу, где та круглогодично жила уже несколько лет.

– Да как же, куда же? – снова охала та.

– Раздай соседям. – Кира Александровна была беспощадна.

С трудом могу себе это представить, но так мне, по крайней мере, рассказывали.

Дальше я уже лучше помню. Бабушка обиделась на маму за то, что та решила выкинуть всю ее жизнь. В гости она к нам не приезжала, обосновывая это тем, что ей «больно заходить в это новое бездушное стерильное пространство, которое домом даже не назовешь». Мама, в свою очередь, отказалась ездить на захламленную дачу. «Мне там нечем дышать», – говорила она.

Поэтому дышали мы с мамой в парках и санаториях.

Каждая стена нашей квартиры была похожа на чистый лист. Гостям непременно хотелось эту чистоту чем-то заполнить.

– Может, хотя бы цветные шторы? – как-то предложила ее подруга-дизайнер. – Ну или яркую мебель?

– Яркой должна быть жизнь, а не квартира, – постаралась не обидеть подругу мама.

– Вот Илюша немного подрастет и привнесет красок в твой белый дзен, – постаралась не обидеться подруга.

Но «Илюша, – говорили воспитатели в детском саду, – на удивление аккуратный ребенок». Да, полностью согласен.

Пятна, особенно хаотичные, мне долго не нравились ни в каком виде, порой до боли. Вот поэтому я не люблю осень. Сейчас наверняка именно она за окном. Все неприятности у меня происходят как раз в это время года. Ну если не считать моего рождения. Хотя вообще-то родиться я должен был в декабре, то есть зимой, когда все формы плавные, цвета монохромные, одежда у большинства людей черная, гармонирующая с цветом снега на дорожных обочинах города. Никаких сюрпризов за каждым поворотом. Если выгребу, уеду жить туда, где так всегда.

Осень же невыносима своей рыжей пестротой. Эта красота выбивает почву у меня из-под ног. Я просто не могу с этим справиться, и нервы оголяются, как ветки деревьев. К ноябрю я чувствую себя истощенным и голым птенцом, выпавшим из гнезда.

Мне было лет девять, когда я заблудился, впервые самостоятельно возвращаясь из школы. Я рассматривал все эти листья под ногами, в воздухе, на деревьях, и не мог ни о чем думать. Мысли разлетались разноцветными лоскутами, и стоило мне сложить их в кучку, как малейшее дуновение ветра снова разносило их в разные стороны. Я шел долго, уже начинало темнеть. Потом уселся на лавочку и представил себя тем самым ежиком в тумане. И пусть листва меня несет. Достал блокнот и начал делать то, что я всегда делаю в любой непонятной ситуации, – рисовать.

Позвонила мама. И как это я сам не догадался позвонить?

– Илья, ты где?

– Не знаю, – честно ответил я.

– Как не знаешь, ты два часа назад должен был быть дома. Время – пять.

– Я заблудился.

– Ну ты же знаешь дорогу от школы. Один переход, пять домов, три поворота… Ладно. Читай адрес на ближайшем здании.

Я попытался сосредоточиться на доме, а не на листьях. Стало лучше. Дом был большой, устойчивый, правильной формы и не собирался никуда улетать.

За мной приехал Валя. Он уже месяц как болел дома. Я тогда сделал вывод, что болел он не настолько серьезно, чтобы лечь в больницу, но достаточно серьезно, чтобы мама делала ему уколы. Про последнее я не должен был знать, случайно получилось. Как только я увидел эти страшные шприцы, мне сразу захотелось Валю пожалеть, но я не мог, потому что от меня это скрывалось, а я делал вид, что ничего не знаю. Из-за тупости ситуации я страшно злился на Валю и в то же время очень ему сочувствовал, потому что шприцев я тогда увидел много.

Я сначала вообще не замечал, что Валя заболел. Он не чихал и не кашлял. Просто какое-то время его не было дома, а потом он много лежал. Я еще прикалывался, что скоро он превратится в шар, если будет так мало двигаться.

Когда Валя за мной приехал, я сначала его не узнал. Это был кто-то другой, бледный и некрасиво худой в Валином огромном пальто. Пока мы ехали, я старался не слишком откровенно его разглядывать. К тому же в машине это совсем неловко. Мне хотелось спросить, откуда у него эта дурацкая шапка – он никогда не носил шапки, даже в мороз обходился капюшоном. До сих пор не понимаю, как я раньше не замечал, что Валю будто кто-то постепенно стирает ластиком. Не в один же день он растаял, как снеговик на солнце. Почему-то, когда видишь человека каждый день, многое ускользает от твоего внимания. Вот мама – то в джинсах, то в платье. Вот Валя в своем деловом костюме утром и в плюшевом – вечером. Чего их разглядывать? Когда Валя стал носить дома капюшон, я, дурень, подумал, что это он мне подражает.

– Ну, Илюх, ты даешь! Как ты сюда забрался?

Я воспользовался обращением и пристально на него посмотрел. Голос и взгляд те же, но нет большого круглого живота и складки под подбородком, которую он прятал под аккуратной короткой бородой. Бороды тоже не было.

– Не знаю… Шел, шел и пришел.

– Ничего. Зато я сделал свою первую вылазку за месяц. Красота-то на улице какая. Мог все это пропустить, если бы не ты.

Он улыбнулся, и я снова стал его разглядывать. Да, теперь я точно знаю, что это наш Валя, или Кузьма, как его называет мама (видимо, из-за Водкина, который тоже был, как Валя, еще и Петровым и по отчеству Сергеевичем – почти тезки). И мне стало лучше. Только руки отваливались от холода.

Я все-таки спросил, чем он болел весь этот месяц. Он пролетел на желтый и неуместно громко ответил: «Ничего особенного! Главное, что уже все хорошо!»

Мне никогда не нравилось, когда взрослые так соскакивают с ответа на конкретный вопрос. Это то же самое, что соврать или еще хуже – сказать «подрастешь – узнаешь».

Я рассердился, а потом посмотрел на его руку на руле. Пальцы у Вали оказались длинными, на запястье часы перевернулись циферблатом вниз – металлический браслет был теперь ему велик. Мне снова стало жалко Валю. Это была уже не кисть Тора, созданная для размахивания огромным молотом. Именно таким я его рисовал на наших семейных портретах. Мама – высокая бледная принцесса, с белыми как бумага волосами. Волосы эти, кстати, было сложнее всего нарисовать, поэтому я изображал маму в кокошнике или шляпе, а себя – в шапке. Мама отсканировала один из этих семейных портретов, увеличила до размера метр на полтора и повесила в спальне над кроватью.

Глава 6

Петруша

Кажется, мое колесо воспоминаний крутится не так уж хаотично. Я из тех зануд, которые считают, что абсолютно всему есть причина и у всего есть последствия. Они постоянно думают то о прошлом, то о будущем и расценивают настоящее лишь как точку, от которой можно оттолкнуться в ту или другую сторону.

И вот сейчас мне кажется, что я раскачиваюсь туда-сюда не сам. Потому что после ярких вспышек боли, во время которых я решаю спрыгнуть уже с этих бестолковых качелей, приходят другие состояния. Сначала – блаженство и радость. И остаться бы в них навсегда. Здесь все просто и понятно. Но это состояние потихоньку трескается, словно стекло, я вместе с ним разваливаюсь на куски и сам же, как в играх-бродилках, прыгаю по остаткам стен и прочим странным опорам, которые являются частью меня самого. И я очень боюсь свалиться в бездну, потому что не вижу, сколько еще попыток у меня осталось. Вдруг эта – последняя? А самое страшное в том, что я не знаю, чем и когда закончится этот раунд и стоит ли вообще пробиваться к финишу. В конце я, как правило, просыпаюсь, вываливаюсь в мир боли и страха, а потом мне снова становится хорошо и счастливо. При этом каждый раз с упорством лосося, идущего на нерест, я двигаюсь в своей бродилке из одного раунда в другой, чтобы снова проснуться и почувствовать что-то по-настоящему. И каждый раз мне не дают шанса побыть в этом состоянии подольше. Чему я в итоге рад.

Короче, я понял: это врачи, а не боссы моих бродилок. И они держат меня на обезболивающих, причем довольно забористых. Поэтому я так еще ни разу и не добрался до ясной картинки в той реальности, по ту сторону моего запертого в странную форму сознания.

Тем временем там происходила борьба за мое тело, в котором неуверенно и неуютно жил мой дух. Но об этом лучше расскажет история болезни Ильи Таликова, которая с каждым днем увеличивалась в объеме, но не в содержании. Первая ее часть занимает больше всего страниц, и даже картинки есть. В кратком пересказе медсестры она звучала бы примерно так.

9 ноября по скорой попал в отделение реанимации. Переломы левого бедра и голени, двух ребер, смещение поясничного отдела позвоночника; закрытая черепно-мозговая травма, отслойка сетчатки. Пациент находился в коме 9 дней. За это время было проведено несколько операций, в том числе по восстановлению зрения. Пациент переведен в отделение интенсивной терапии в тяжелом состоянии, применяются опиоидные обезболивающие.

Я, слава богу, ничего этого не знаю и не хочу знать. Особенно про зрение. Я же без глаз – совсем идиот. Я не слышу информацию, только вижу. Ну то есть все – привет! Я в таком случае вообще не хочу просыпаться. А какой смысл? Просыпаешься и попадаешь в темноту, созданную из твоих же снов. Там хотя бы сны. А тут я – просто мебель. Короче, если бы я знал про зрение, я бы выбрал вечный сон, проще говоря – смерть. И пусть сотни книг, историй, людей мне рассказывают, что жизнь прекрасна в любом случае и что надо за нее бороться и бла-бла-бла… Низкий им поклон, но я так не играю.

Пока же я всего этого не знал и, как дельфин, плавал в странном омуте. Выныривал лишь на несколько минут в ставшую ко мне агрессивной среду, в которой остались только холод и боль.

В очередном заплыве я снова наткнулся на воспоминание о школе. Похоже, она занимала немалую часть моей жизни. Странно. Мне казалось, что если человек будет усердно вспоминать свою биографию, то школа придет ему на память в последнюю очередь. Это просто место, где ты ежедневно находишься в одном пространстве с чужими тебе людьми. Кого-то видеть приятнее, кого-то ты постоянно хочешь развидеть. Может, именно поэтому мне вспомнился Петруша. Он относился к первой категории одноклассников.

Петруша – кладезь шуток и анекдотов. Первое, что вспоминаешь, думая о нем, – его заразительный смех. Если Петруша начинает хохотать, все пространство вокруг него превращается в сплошной смех, сдержаться не может никто. Жаль, у нас закадровый смех не так распространен, как в американских сериалах. Петруша мог бы стать суперзвездой, вместе с ним зрители бы ржали над чем угодно, даже если на экране происходило бы что-то жуткое.

А вот учеба не была его коньком, она давалась ему невероятно тяжело. Учителя закрывали на это глаза и просто перетаскивали его из класса в класс, ставя спасительные тройки, чтобы он не остался на второй год. Даже англичанка, которая упорно ставила ему пару за парой, к восьмому классу сдалась.

Это случилось после Петрушиного доклада на тему английской поэзии. Он вышел к доске и минут десять декламировал Эминема. Петруша сделал микс из его песен, так называемый стафф. Он читал быстро, раскачиваясь в ритм и размахивая руками. Было ощущение, что он впал в транс. Класс не понимал и половины слов, даже матерных. Петруша ни разу не сбился.

Когда он закончил, класс аплодировал стоя. Петруша облокотился на доску и серьезно смотрел на слушателей. Никогда еще мы не видели его таким. Он опустил на глаза свою вязаную шапочку, которую специально надел к докладу, повернулся к доске, потер лицо ладонями, шмыгнул носом, повернулся к нам снова, приподняв шапочку. Его глаза были красными. Он еще раз внимательно посмотрел в класс, а потом рассмеялся своим привычным заразительным смехом. Кстати, шапку эту он с тех пор носил постоянно.

Англичанка все это время сидела не двигаясь. И только когда благодарная публика от аплодисментов перешла к свисту и громким одобрительным улюлюканьям, Тича-Спича, как мы ее между собой называли, встала и одним жестом привела нас в чувство. Петруша раскланялся и сел на свое место.

– Петя, это не английская поэзия, – строго сказала она.

– А какая? Язык-то английский, – удивился он.

– Американская. Но все же это поэзия. Спасибо тебе большое за выступление. Пять.

Класс снова взорвался. Это была первая Петрушина пятерка, если не считать сдачи стихов на литературе.

Тича-Спича поднесла длинный тонкий указательный палец к своим узким лиловым губам. Мы затихли.

– За полугодие!

Тишина повисла такая, что было слышно, как в соседнем классе кто-то звонко рассказывает о «пифагоровых штанах». Потом началось: «А можно мне тоже так? И мне? И мне?!»

– Если вы выучите столько же слов, сколько Петя выучил к докладу, то можно, – наконец улыбнулась она. – Только цензурных!

За смехом никто не услышал звонка.

Такой вот наш Петруша. Он любил всех, и все любили его. При этом он человек, от которого не ждешь понимания, сочувствия или чего-то в этом роде. На самом деле лучше ему вообще не рассказывать о своих проблемах и радостях, потому что он хоть и по-доброму, но все обратит в шутку. Не у всех есть мужество посмеяться над своими неприятностями или, что еще хуже, дать кому-то высмеять свою радость. Петруша – как солнце, не зря он такой рыжий и весь в веснушках. Тебе просто тепло и спокойно, когда он рядом. Он на все смотрит по-своему, только мне, например, не всегда хочется смотреть на свой мир с его ракурса.

Все знали, что Петруша мечтает стать знаменитым стендапером или комиком. У нас в школе нет команды КВН, поэтому он честно стучался в другие. Но даже мир юмора и смеха оказался не так прост.

Хард решил посягнуть и на это солнце.

Спустя пару недель после выступления на тему английской поэзии мы все узнали о том, что Петруша – приемный ребенок. И что у его старшего брата, родного ребенка его приемных родителей, – ДЦП. И что у Петруши есть еще двое братьев и одна сестра, тоже приемные. «Наши веселые игры похожи на параолимпиаду, потому что все, кроме меня, передвигаются в инвалидных колясках», – было написано в посте в Инстаграме[2]. На фотографии, под которой был опубликован этот пост, Петруша в дурацком мультяшном костюме протягивал руки своей сестре, которая делала первые шаги.