Параллели. Часть первая

Вскоре Гриша стал пользоваться заслуженным авторитетом товарищей, сметливый в работе и умелый баянист, он всегда оказывался желанным членом любой компании. К тому же у него открылся дар рассказчика-юмориста. Шутки и юмористические присказки сами рождались в его голове, удачным образом ложились в канву любого рассказа или разговора и поражали своей точностью и остротой. Собеседникам или слушателям оставалась только удивляться меткости и своевременности сказанного Григорием. С ним любили обмениваться мнениями, он становился выгодным музыкальным товарищем в вечерних посиделках с представителями женской половины человечества. Его старенький баян был его второй половиной, он не только играл на нем, он с ним беседовал, тот его внимательно выслушивал и старался передать настроение своего хозяина в бескрайнее море звуков. Слушатели не были людьми, искушенными в музыке, но те популярные песни, которые неслись с радиостанций, по их просьбе легко воспроизводились Григорием, ласкали слух и создавали нужное настроение. Под них можно было петь и плясать, отдыхать культурно и с огоньком, и все это было в пределах досягаемости, удобно и комфортно. Сам Григорий не спешил заводить себе новую подругу, во-первых, сохранялся страх перед «городским», во-вторых, мешало наличие малолетнего ребенка, Коли, и, хотя двоюродная сестра взяла на себя заботу о ребенке, но это, конечно, не могло продолжаться слишком долго, тем более, у нее были свои дети, о которых ей нужно было заботиться.

Так и проходили многочисленные дни нового горожанина, лишь когда поздним вечером он оставался один в комнате общежития, к Григорию подкрадывалась тоска по родному селу, его добротному дому, крестьянской размеренной жизни и односельчанам, в особенности, многочисленной родне, но страх попасть в число людей, у которых в городе ничего не получилось и они были вынуждены вернуться обратно в село, заставлял его решительно отказаться от мысли возвращения и продолжать карабкаться вверх. За короткое время он приобрел большое количество друзей на станции, его с удовольствием приглашали на свадьбы, где он охотно играл, веселя гостей и всегда хорошо подкармливался хозяевами. Одним словом, жил, не тужил, надеясь на свой успех.

Как-то, возвращаясь с работы, он был встречен комендантом общежития – женщиной преклонного возраста, сохранившей внешнюю привлекательность. Она стояла у входа и перебирала корреспонденцию, увидев Григория, она, обращаясь к нему, заговорила:

– Гриша, тебе письмо из Джезказгана, возьми.

Григорий удивленно протянул руку, взял маленький конверт и, поблагодарив, зашагал в свою комнату. Обратного адреса на конверте не было, лишь штемпель указывал на место отправления. Гриша с любопытством вскрыл письмо и сразу увидел ровный, каллиграфический почерк Нади, да, это была она. Судорожно пробежав по строчкам, он остановился на абзаце, где Надя писала: «Гриша, я живу одна со своими родителями, узнала, что ты переехал все-таки в город, хотя убеждал меня о невозможности такого твоего решения! Мы все еще муж и жена. Прошу тебя подумать о нас. Приезжай сюда, мы сможем жить с моими родителями, отец тебе подыщет достойную работу. Тем более, что ты, как я знаю, стал железнодорожником. Тебе надо учиться, ты способный. Я жду тебя, не дури, что там держаться? Джезказган большой и перспективный город, здесь много больших производств. Ты сможешь хорошо устроиться и получать высокую зарплату и, конечно, учиться заочно. Не всю же жизнь ты будешь простым рабочим! Приезжай, я тебя жду. Твоя Надюшка».

Гриша еще и еще перечитывал маленькое письмецо, словно хотел что-то прочесть между строк, складывал его в конверт, затем вновь вынимал и опять перечитывал, пока, наконец, не положил его во внутренний карман кителя. После чего он, не раздеваясь, во весь рост вытянулся на кровати и предался своим мыслям. Они стрекотали во всех самых потаенных уголках его головы, взлетали в ней, подымались к самым вершинам и вдруг катились с оглушительным громом вниз, падали у подножья, рассыпались вдребезги, но тут же собирались и устремлялись обратно к вершинам, покорив их, опять натыкались на леденящий холод, вгрызались в лед и опять стремительно катились вниз и рассыпались белоснежной пеленой.

Чувство к Наде, казавшееся утратившимся, исчезнувшим, вовсе неожиданно для Григория вспыхивало глубоко в груди, жгло чем-то обидным, тяжелым, и не давало исчезнуть дорогим сердцу воспоминаниям, обида, притупившаяся за последнее время, проявляла себя как-то слабо приглушенно, светлая память о счастливых минутах с его Надюшкой как-то рождала какие-то совсем необъяснимые надежды, больше похожие на грезы. Наконец, из самой глубины груди поднялись размышления, но вместо продолжения светлых мыслей, раздумья нахлынули какие-то унылые, а подчас и вовсе тревожные. Так, ему порой казалось, как после того, что между ними произошло, особенно после ее буквального бегства, как он может ей довериться, строить ту самую жизнь, куда она его звала. В ту же минуту, как сомнения стали потихоньку закрадываться в его душу, стали появляться и другие неоспоримые возражения, которые были основаны на его убеждениях, установками отца, многочисленной родни, односельчан. Григорий вдруг отчетливо осознал, как это она представляет, он должен пойти в ее семью, в примаки?

Напичканный различными установками, рожденными обычаями, Григорий соткал образец своего мира, его представления о нем прочно укоренились в его голове и никакими силами невозможно было изменить их. По своей натуре он был слишком упрям. Убежденный в полной бесполезности образования, как не вполне достаточного основания для успеха в жизни, он его недооценивал, хотя любил читать книги, обладал хорошей, цепкой памятью и достаточным любопытством. Однако, как часто бывает, считал себя достаточно образованным человеком и нисколько не смущался отсутствием своего профессионального образования. Крестьянский мир, в котором он родился и вырос, был для него самодостаточен. На этой почве у них с Надеждой, в пору их семейной жизни, часто возникали конфликты, так, ей хотелось переделать его, так сказать «дотянуть до своего уровня сельской интеллигенции», Григорий же считал ее саму не совсем приспособленной к жизни, «неумехой» в простых житейских делах. Они так и не смогли принять мировоззрение друг друга, попытаться понять его, терпеливо изучить. Как и следовало ожидать, непонимание приводило к бесконечным обидам и отчуждению, ровно до того момента, когда Надежда решилась на отъезд, она настолько была уверена в своих силах, что даже не рассматривала развитие других вариантов решения, кроме как единственно возможный приезд Григория следом за ней. Любила ли она его? Ей казалась, да, вот только она не считалась с его дремучей, сельской, мужской гордостью, с его прошлым, средой, где его воспитали, и где он стал мужчиной. Как два путешественника с разных планет, они стремились навязать друг другу свой миропорядок, свой уклад окружающей жизни и никак не могли выработать какой-то усредненной модели.

Григорий еще долго лежал на кровати, уставившись куда-то в потолок, пока окончательно не стал отметать все предложения Надежды. После того, как он окончательно решил никуда не ехать, ему стало как-то легче, жгущий клубок мыслей стал отступать, и почти под утро он уснул крепким, временами тревожным сном.

Утро застало его бодрым и почти выспавшимся, он открыл глаза и сосредоточенно вгляделся в потолок. «Так, ладно, пора вставать, идти на работу, подъем», – подал он сам себе команду, наспех побрился, подкрепился остатками ужина и бодро зашагал на станцию. Работая вагонником, он научился быстро ходить, а музыкальный слух позволял моментально определять проблемную «буксу», требующую ремонта. Его смекалка в деле нравилась руководству, и его ценили. Заканчивая обход очередного грузового состава, Григорий поздоровался с поездной бригадой, сообщил машинисту, что все нормально и уже было направился к комнате отдыха, когда его окликнул Павел – помощник машиниста, они не так давно познакомились, но сразу же прониклись друг к другу дружеской симпатией.

– Привет, Гриш, че, как дела? Сегодня твоя смена?

– Нормально, состав прошел, все в порядке, можете ехать.

– Ты завтра в ночь? – спросил Павел.

– В ночь.

– А-а, значит, завтра мы без музыки.

– Да ничего, обойдетесь, или Петро на гармошке поиграет, какая разница?

– Не скажи, баян, он-то лучше.

Павел свесился с кабины тепловоза, его рука скользнула по подлокотнику и поднялась в доброжелательном взмахе.

– Ладно, Гриш, давай!

– Давай! – ответил Григорий и, подхватив поудобней молоток обходчика, зашагал прочь.

Отработав смену, Григорий как-то во время отдыха встретил Павла в красном уголке резерва, тот оживленно разговаривал с Фросей – кондуктором со станции, разговор их явно не клеился. Павел то и дело повышал голос, то о чем-то уговаривая Фросю, то бурно реагируя на ее ответы. Лицо Павла было красным, то ли от стыда, то ли от гнева, в конце разговора Фрося жестко произнесла «нет» и, не давая Павлу опомниться, ушла по коридору.

Ефросинья

В 1940 году семья Фроси осталась без отца, старшая сестра Варвара была замужем и жила отдельно, в семье, кроме Фроси, еще оставались два брата, старший – Анатолий, 1934 года рождения, и младший – Юрий, 1937 года рождения, мать по-прежнему работала в узловой больнице и, конечно же, не могла обеспечить семью всем необходимым. Даже несмотря на то, что умерший отец семейства Иван пользовался на работе заслуженным уважением, и начальство, а также члены его бригады старались помочь им всем, чем только могли, семья чрезвычайно нуждалась в средствах. Фросе к тому времени исполнилось 16 лет, она превратилась в цветущую молодостью девушку. Темно-русые волосы, опрятно заплетенные в косы, подчеркивали ее статность, и хотя она не отличалась высоким ростом и крепостью фигуры, но часто казалось, что где-то там, глубоко внутри, спрятаны недюжинные силы в ее хрупком теле. Серо-голубые, отчаянно прозрачные глаза подкупали своей искренностью, а очаровательно-открытая, добрая улыбка обдавала любого беседующего с ней какой-то трогательно-доверчивой теплотой. При ней не хотелось лгать, грубить, вообще вести себя недостойно. Парням Фрося очень нравилась, между ними непрестанно велась борьба за ее внимание. Тщетно, у Фроси были иные приоритеты.

Она очень любила своего отца, сдержанный и довольно строгий в быту, он всегда как-то по-особому относился к ней, берег ее и очень гордился ее красотой, она была его первая помощница во всем. Иногда казалось, что отец растит из нее некое подобие себя, только в женском обличье. Фрося любила заниматься с отцом чисто мужскими занятиями. То что-то чинили по дому, то мастерили нехитрую мебель, то занимались огородом. Помимо этой помощи, на ее плечах лежало и немало женских забот – ухаживание за меньшими братьями, стирка и готовка. Мать Анастасия сильно уставала на работе, ее труд был тяжел и не очень дорого стоил. Фрося часто попросту жалела свою матушку и старалась как можно больше успеть до ее прихода.

В этот страшный день, когда отцу стало совсем плохо, Фрося была дома, отец подозвал ее к себе и, ласково погладив по голове, сказал:

– Какая ты у меня стала, дочка, красавица. Прости меня, видно, я не оклемаюсь, не рассчитал силы-то. Что-то захудало мне совсем, боюсь, и мать не дождусь, не попрощаюсь!

– Ну, что ты, папа, давай я сбегаю, я мигом, ты потерпи, что, нога опять разболелась?

– Разболелась дочка, да еще как. Ты не бегай за матерью, не тревожь, да и, честно, не хочу ее пугать-то. Ты, вот что, обещай мне, что если что худое со мной случится, мать не бросишь, трудно ей будет с Толиком и Юрой на руках, на тебя вся надежда, большая ты у нас уже, должна понимать. Варвара вам чем сможет, поможет, да семья у нее, ей, поди, тоже нелегко.

Из глаз Фроси брызнули слезы, она уже не могла их сдерживать, в тот момент она вдруг все поняла. Отец прощается с ней, он не выживет. В это было трудно поверить, в это не верилось, но холод, сковывающий весь низ Фросиного живота, до боли кричал ей об этом. Отец, видя это смятение и боль, отразившиеся на лице дочери, сказал:

– Дай-ка я тебя поцелую, занимайся своими делами, да и мать придет скоро, все ли сделала, что велела?

Он приобнял наклонившуюся Фросю, нежно чмокнул ее в щечку и нарочито, по-отечески, хлопнув чуть ниже поясницы, произнес:

– Ну, все, беги!

И Фрося побежала, ее сердце не хотело принимать неизбежного, она надеялась на что-то, что, к сожалению, не случилось. Занявшись младшими братьями, она не заметила, как пролетело часа три и на пороге появилась мать. Анастасия была, как всегда, уставшей, валилась с ног, и все же первым делом спросила:

– Как отец, ел, что-то тихо?

Она направилась в большую комнату, где лежал отец, и почти сразу заголосила. По ее стенаниям и плачу Фрося поняла, папа умер, и в этот момент жесткое оцепенение охватило ее. Младшие братья, словно почувствовав неладное, прижались к старшей сестре, словно искали в ней надежную защиту от непонятной для них угрозы.

Теперь перед нею встали новые многотрудные задачи, надо было жить дальше, заботиться о младших братьях, о матери, строить свою жизнь. И в этой новой действительности она могла опираться только на себя, отец передал ей волевой характер и снабдил в дорогу своей безграничной любовью. Она ощущала его присутствие, словно кто-то невидимый оберегал ее и продолжал подбадривать, ответственность перед ним заставила ее окончательно стать взрослой. Поэтому, когда она в один из череды трудных июньских дней пришла к начальнику станции с просьбой взять ее на работу, то сразу же получила его согласие. Сказалась и ее располагающая внешность, и доброе имя отца.

Так Фрося стала железнодорожником и этой профессии никогда в дальнейшем не изменила. Конечно, вначале было ужасно трудно, но, освоившись, Фрося просто влюбилась в свою профессию, так ей нравилась железная дорога, вечно шумящая звуками паровозных гудков, стуком колесных пар, сцепок вагонов. А сама станция представлялась ей неким ульем, где ни на секунду не прекращается работа. Да и мужчины здесь были с выправкой, в форменной одежде, все при деле и чаще всего грамотные. С ними приятно было общаться, они, как правило, много чего видели, в особенности бригады паровозов. Фрося работала посменно, а это, в свою очередь, было очень удобно для дома. За младшими-то соседки присмотрят, то мама с собой заберет.

Так и жили ровно до того момента, когда в июне 1941 года началась война. Вся жизнь резко изменилась, сводки передавали с каждым днем самые нерадостные известия, железная дорога, а с ней и узловая станция Атбасар перешла на военное положение. Появились эшелоны с эвакуированными. Население городка резко увеличилось

Отработав тяжелейшее военное время, Фрося подросла профессионально, перешла на работу в «резерв», так называлось одно из основных зданий станции, где работали служащие-железнодорожники, здесь возникали наряды для плановых заданий, для всех вспомогательных структур станции, здесь же отдыхали смены локомотивов, осмотрщиков, кондукторов. Шел 1947 год, трудящийся народ напрягал все свои силы для того, чтобы восстановить разрушенное войной хозяйство, и это во многом получалось, благодаря вечному стремлению человека к лучшему.

В одну из многочисленных смен в резерве отдыхала поездная бригада пассажирского поезда. Машинист, видный молодой парень лет 30, охотно шутил с местными девушками-кондукторами. Все были молоды и активны, потому разговоры складывались в одну шумную карусель, то замирая на отчаянных поворотах, то стрелой спадая вниз по направлению течения речи. Василий, так звали активного говоруна, явно был в ударе, и вместо того, чтобы, не нарушая строгой инструкции, идти отдыхать, явно заигрывал с молодыми конторскими девчатами. Те охотно отвечали ему взаимностью. Лишь одна девушка, Фрося, не вступая в разговоры, кропотливо и упорно делала свою работу, вовсе не обращая внимания на бравого заводилу Василия. Тот неоднократно и тщетно пытался поймать ее взгляд, пока их глаза не встретились, и он не произнес:

– Девушка, а вы что такая строгая, не улыбнетесь даже?

– Да особо улыбаться некогда, работы много, да и вам я бы посоветовала идти отдыхать после поездки.

– Так я не устал!

– Вам так кажется. Только водите вы пассажирские поезда, а это всё-таки такая ответственность.

– Ничего, ответственности я не боюсь, еще немножко, и пойдем отдыхать. Как же нам ваше общество оставить, заскучаете ведь.

– Да некогда нам здесь особо скучать, работы невпроворот, управиться бы. Да и вам негоже инструкцию нарушать, наверное, ее не с потолка люди писали. Идите отдыхайте!

– Ого, какой вы командир, кем командуете здесь?

– Нет, я не командую, просто не люблю праздных разговоров, да отвлечений от дела, а особенно мне не нравится пренебрежение инструкциями, написанными в целях безопасности на железнодорожном транспорте.

– Вот как, ну что ж, придется вам подчиниться, а то, не ровен час, какие последствия будут.

Девчата, до этого шумно и с охотой точившие лясы с поездной бригадой, недовольно повернулись к Фросе, члены поездной бригады засобирались на выход. Василий обратился к Фросе:

– Как зовут-то тебя, такую правильную?

– Вам это зачем, идите отдыхайте.

– А я, может, на свидание тебя хочу позвать.

– Не тебя, а вас, а что касается свидания, опоздали вы, есть у меня, с кем на свидания сходить.

С этими словами Фрося подхватила журнал учета и вышла в соседнее помещение, где и продолжила свою работу. Как только за ней закрылась дверь, Василий, не привыкший к невнимательному отношению к собственной персоне, обратился к остававшимся в помещении девчатам.

– Это кто же такую дивчину отхватил, а, девоньки?

– Да выдумывает она, – ответила Нюра, девушка с лицом, усыпанным конопушками, – пытаются ухаживать многие, да она всем «от ворот поворот» указывает, в семье она старшая, младших братьев поднимает, вот и осторожничает, чтоб не ошибиться. Не видела я, чтобы кого подпустила, даже на танцы не ходит. Дом да работа, а ухажёры еще не подросли до ею заданного уровня.

С этими словами и Нюра, и другие девушки нарочито углубились в работу, поняв, что более говорить как бы не о чем, а бригада отправилась в комнату отдыха. Василию очень понравилась Фрося, да и требования ее были разумны, им нужно вовремя отдыхать, всё-таки их труд требовал концентрации внимания и здесь без отдыха никак нельзя. Володя, помощник Василия, как бы между прочим, протянул, мол, да, хороша девка, да больно уж строга, такую и дома пугаться будешь, зашпыняет, как пить дать. Но это уже было не важно для Василия, зацепила она его, затревожила, в его сердце зарождалось к ней чувство. Было как-то одновременно неловко и интересно, хотелось с ней непременно встретиться, он почувствовал, как его к ней потянула какая-то непреодолимая сила.

Когда все уже уснули, Василий вышел из комнаты отдыха, направился к комнате кондукторов, но, подойдя к ней, не решился войти, резко развернувшись, он пошел обратно. В коридоре навстречу ему попалась Фрося, она, видимо, куда-то ходила и теперь возвращалась с улицы, со стороны станции. Поравнявшись с ним, она укоризненно покачала головой, медленно и строго произнесла:

– Не спите всё-таки, не хорошо!

– Не спится, Фрося.

– Вы знаете мое имя?

– Девчата сказали.

Василий покраснел, теперь он был один на один с ней в этом длинном и пустом коридоре, и вроде бы удобное стечение обстоятельств, но слова словно предательски прилипли к небу и не хотели слетать вниз, а тем более выходить наружу. Фрося видела смущение Василия и решилась задать ему вопрос:

– А что, собственно, вы хотели?

Василий покраснел.

– Я… я хотел вас пригласить на танцы в воскресенье, сможете…

– Не знаю, до воскресенья еще дожить надо, сегодня только вторник, ничего вам ответить не могу, извините.

И Фрося зашагала дальше по коридору.

– А когда сможете? – выпалил ей вслед Василий.

Фрося ничего не ответила, лишь пожала плечами и скрылась, войдя в комнату кондукторов. Василию ничего не оставалось как вернуться в комнату отдыха и забыться в тяжелом сне в полной тревожности о возможности ответа или неответа Фроси. Самой Фросе Василий понравился, но не в ее привычке было показывать свою заинтересованность в противоположном поле, нет, конечно, он видный парень, но слишком увлечен собственной персоной, а это крайне нескромно, да и пренебрежение к требованиям безопасности его не красит, людей возит всё-таки, не дрова. Надо побольше узнать о нем, кто и откуда, как работает, нет ли каких-либо ляпов по работе, уважаем ли в своем коллективе среди равных, на каком счету у начальства. Да и вообще, что за человек сам по себе, с каких краев здесь, и так далее…

Фрося ко всему относилась серьезно, основательно. Послевоенное время обнаружило огромный дефицит на сильный пол, всё-таки много мужчин выкосила война и, честно сказать, не самых плохих. Потому мужская часть населения, почувствовав дефицит в своих персонах, явно стала злоупотреблять этим явлением. Появлялись быстрые, не регистрируемые браки, люди не расписывались. а вдоволь нажившись, бросали семьи и уходили, как правило, к более молодым и энергичным, очень часто переставая заботиться об оставленных детях. Мужчин она еще понять как-то могла, хотя не могла им этого простить, а вот женщин, которые легко разрушали сложившиеся семьи, простить и понять никак не могла. Потому что считала такое поведение безнравственным и безответственным, и крайне вредным для развития всего общества. Потому дала себе зарок – выбор делать тщательный и ответственный. Дабы твой выбор не отразился на будущем ребенке и не портил ему жизнь. Фрося вошла в комнату кондукторов, как всегда, привычно взялась за карандаш, открыла рабочие документы, но вдруг образ Василия возник в ее воображении, и она, поспешно взяв клочок бумаги, который чаще всего использовала для черновиков, быстро стала писать рифмованные строки:

Когда бы я в твоих объятьях

вдруг замирала, не дыша,

и, чувствуя шуршанья платья,

осознавала – я твоя.

Ты приласкаешь океаном

и успокоишь пеньем звезд,

всю душу я тебе открою,

по капле как счастливый дождь.

И этой млечною тропою,

соединяя звенья рук,

семейный мир с тобой построим,

преобразим себя, мой друг.

О, как же нам возможно чудо,

и дотянуться нам легко,

ни с кем делиться я не буду,

когда нам вместе суждено.

Лишь для тебя подмогой буду,

опорой на пути твоем,

в разлуке я не позабуду

и сохраню наш крепкий дом.

И все мы вместе превозможем,

преодолеем на пути,

и ангел нам с небес поможет,

ты только правильно живи!

Ты не качайся понапрасну,

и не сбивайся на пути,

ведь отчуждение ужасно,

его, молю, не пропусти!

Закончив последнюю строку, Фрося в смятении осознала, что она, помимо своей твердой воли, обратила на Василия внимание и, пожалуй, даже увлеклась им. Эти мысли пугали ее, они не были свойственны ее трезвому рассудку, она старалась гнать их прочь, но они не уходили, а только затягивали все глубже и глубже в бездну так неожиданно и так спонтанно родившихся чувств. Девчата вокруг все еще щебетали, перебирая, как всегда, достоинства и недостатки мужчин, с которыми только что общались. Нюра, обращаясь к Фросе, сказала:

– Фрось, если тебе не интересно с мужчинами общаться, ты нам-то не мешай заводить знакомство. Нам ведь замуж нужно выходить, а то ты так всех кавалеров поразгонишь. Чего ты на Василия напустилась, не маленький, сам знает, когда спать, когда балагурить. Я вот, девушка видная, хочу и парня подобрать себе под стать!

– Ты и впрямь у нас видная, только ветер у тебя в голове, порхаешь, как бабочка, с цветка на цветок, смотри, останешься ни с чем. А с женатыми зачем заигрываешь, чужих мужей смущаешь?

– Ну, и что ж, я виновата, что ли, что мужиков у нас меньше, чем баб, расхватали некоторые, а мы, такие видные, ни с чем остались, ты считаешь, это справедливо?

– Я считаю, каждому товару свой купец, ты чужое не тронь, семью не баламуть. А то выйдешь замуж, а вот такая, как ты, ровно так же считать будет, да уведет у тебя мужа, посмотрим, как ты тогда запоешь.

– У меня не уведет, я никого к своему близко не подпущу, это только раззявы всякие не следят за настроениями мужей, он у меня вон, где будет.

Нюра сжала кулак и продемонстрировала жесткую хватку мужа. Вид у Нюры стал смешным, и девчата, не выдержав ее вида, рассмеялись дружным хохотом. Нюра смутилась.

– Ну, ну, увидим, какая ты грозная, погоди, выйдешь замуж, посмотрим, – сказала Фрося и вернулась к своей обычной работе. Диалог с Нюрой пошел ей на пользу, она отвлеклась, выдохнула, и ее стало отпускать. Дома, после работы, она была погружена в хлопоты с братьями, мамой, хозяйством и потому короткий вечер быстро закончился. «Ну, и слава Богу, – думала Фрося, ложась спать, – наваждение какое-то, чего на меня нашло».