Повесть о чтении

Толкнули Екатерину к чтению, может быть, и житейские обстоятельства – она была заброшенным ребёнком. Но то, что она выбрала именно это утешение и занятие, свидетельствует о своеобразии личности. Да ещё ей повезло на встречу с графом Гюлленборгом, который обратил на девочку внимание, сказал, что у нее философский склад ума, который требует детального исследования и который нужно питать самым лучшим чтением.

После чего порекомендовал Екатерине читать Плутарха, Монтескье и Д’Аламбера. Этих авторов девочка сумела разыскать, приложив серьезные усилия. И написала «Портрет философа в пятнадцать лет», в котором сделала попытку проанализировать свою личность. А Гюлленборг, прочитав рукопись, написал к ней дюжину страниц комментариев. О которых Екатерина пишет, что «они послужили к образованию и укреплению складу моего ума и души».

Во всяком случае, после странного её замужества девять мучительных, унизительных лет жизни в России она превратила в сплошное чтение. Пока двор Елизаветы Петровны наряжался, веселился на маскарадах, в поездках, пока великий князь Пётр играл в солдатики, молодая одинокая женщина читала, читала, читала в своих покоях, в случайных приютах на выездах, в карете. Про изучение русского языка, обычаев, истории я не говорю. Оно было упорно и успешно. Имело совершенно конкретную и практическую цель. Но громадный объем чтения перехлестывал узкую целесообразность. Екатерина читала каждую свободную минуту (их было достаточно), изыскивала источники литературы. (В «Записках» под грифом NB читаем: «В Вильне, в библиотеке Св. Троицы довольно древностей, касающихся до истории Российской находятся», «В большой Кабарде в горах церковь христианская стоит цела…, в ней сказывают, много книг греческих находится». ) А в хронологических описаниях российской жизни чуть ли не через три-четыре страницы Екатерина упоминает то о прочитанном Плутархе, то рассказывает, как целый год читала одни французские романы, но, случайно «напав» на письма госпожи де Севинье, а потом на Вольтера, стала искать книги с большим разбором.

Но она же не просто эту отборную литературу читала. Она её… рецензировала, анализировала. Причем письменно. К «Запискам» приложены «Заметки» на книгу Струбе де Пирмонта, в которых Екатерина защищала Монтескье от автора, и на книгу аббата Денина о Фридрихе II, где она также вступает в спор со многими мнениями аббата. Ещё интересней «Извлечения из чтений», в которых Екатерина выписывает явно для себя из Монтескье, Д’Аламбера и Тацита мысли о государстве, законотворчестве, личности правителя, которые считает мудрыми, но и те, которые наводят её на размышления.

И вот в результате такого запойного чтения, когда Екатерина взошла на престол, она не только успешно справилась со своими государственными обязанностями, но, вступив в переписку с французскими просветителями (хороший выбор, хороший вкус!), показала себя настолько образованной, умной, что они, включая язвительного Вольтера, сочли эту переписку для себя полезной и интересной.

А также следует отметить, что, обретя власть, Екатерина из читательницы, пусть даже и выдающейся, превратилась в активную участницу российской литературной жизни. Она не только знала, что в этом мире происходит, но общалась, как сейчас бы сказали, сотрудничала с самыми крупными фигурами: Державиным (он был ее статс-секретарем), Капнистом, Сумароковым, Новиковым. К сожалению, нет у меня уже сил и времени разбираться в подробностях её личного участия в новиковском «Трутне» (да и цель у меня другая). Но в тех же «Записках» есть психологический портрет Елизаветы Петровны, который сделал бы честь профессиональному писателю.

Да и в биографии Екатерины-государыни много поступков, которые своей правильностью и своевременностью наводят на мысль, что подсказаны они примерами из мировой истории и знанием человеческой психологии, почерпнутыми из книг. Мне, например, таким кажется её умение сохранять дружбу и сотрудничество с бывшими фаворитами. (Вот бы поучиться всем разводящимся супругам у них с Потёмкиным). А как быстро и безошибочно она разрушила предубеждение всего российского общества против вакцинации, сделав прививки от чёрной оспы себе и маленькому сыну. Впрочем, это была ещё не дженеровская вакцинация. А всего лишь инокуляция – внесение здоровому человеку гноя из папулы больного. Но лиха беда начало, тем более – увенчавшееся успехом.

Но, может, я не тем примером увлеклась. Могла бы выбрать что-нибудь посовременней – и, заглянув в мировую историю и даже просто оглянувшись на круг своих знакомых (что я ещё сделаю), назвать сотни, тысячи одержимых читателей, в жизни и судьбе которых книги сыграли важнейшую роль, были учителями, руководителями, вдохновителями, оружием, инструментом. Но я хочу из этих фактов и примеров сделать вывод ещё более кардинальный. Профессия «читатель» не только привлекательна и полезна. Она – насущна, и ею обязан овладеть каждый. Независимо от того, что в дипломе и трудовой книжке записано, – и профессор, и дворник, и мореплаватель, и плотник. Конечно, оттенки и уровни владения этой профессией у них будут разные. Вкусы и направления – тоже. Но уровень не ниже третьего разряда. А обязанность – как сдача норм ГТО.

И это не я и не сегодня придумала. Когда в XVIII—XIX вв. зарождалась, внедрялась в умы, осуществлялась идея всеобщего обязательного образования, то, начиная с простейшего – ликвидации неграмотности, она как раз имела конечную цель: приобщение человечества ко всему массиву культуры, накопленному за тысячелетия, к развитию с помощью чтения нашего мозга до высшего предела его возможностей, к совершенствованию нашей нравственности, расширению эмоционального мира на литературных образцах.

И представьте, неплохо удавалось – в том числе используя достижения предшествующих эпох. Во-первых, благодаря Гутенбергу. Во-вторых, усилиями титанов Возрождения. И, наконец, в ходе длительной, пусть путаной и сложной, истории установления всех видов демократии. Человек, который тысячи лет становился прямоходящим, столько же, если не дольше – говорящим членораздельно, потом – пишущим (это все тысячелетия!), за какие-то двести-триста лет стал читающим! Казалось бы, чтобы стать всему человечеству профессиональным читателем, нужно на каких-нибудь 30—50 лет дружно, весело, радостно окунуться в книжный мир и, сочетая приятное с полезным, освоить это море разливанное. Но, оказалось, что сделать это сегодня труднее, чем в средние века, чем в эпоху Возрождения, чем даже в XX веке при поголовной грамотности.

Если благодаря Гутенбергу книги потекли в массы сначала робкими ручейками, потом читаемыми и почитаемыми реками и стали в конце концов фундаментом, столпами мировой культуры, то в начале XX века – кино, в середине – телевидение, а в конце и особенно сегодня, в XXI веке, интернет отвлекает, завлекает, заманивает человечество в свои объятия. Более того, владельцы и пользователи компьютерных сетей уверяют, что интернет уже овладел большинством человечества, что читают бумажные книги, собирают личные библиотеки только считанные чудаки или задетые альцгеймером старики. Что постепенно все книги перекочуют на помойку, освободив сотни километров полезной площади. А если кому-то понадобится всё, что написано человечеством, то его можно будет вывести на экран одним нажатием кнопки, прочитать одним глазом и вернуть в утробу удобному гаджету.

Порочная, лживая конструкция! Её ещё в зачаточном состоянии в годы победоносного нашествия телевидения убедительно, казалось бы, развенчал Брэдбери («451˚ по Фаренгейту»).

Но рано торжествовали любители чтения! Теперь у врагов бумажной книги появился новый могучий союзник – вездесущий и действительно безгранично полезный интернет, без которого сегодня не обойтись ни в одной отрасли человеческой деятельности. И с его помощью, в частности, упростилась, облегчилась вся процедура оформления книги, набора, печатанья рукописи, контакта между автором, редактором, корректором, распространение тиража. А люди других специальностей назовут ещё тысячи процедур, выполняемых интернетом.

Но как бы ни был он могуч и вездесущ, уверяю вас, книгу ни он, ни какие-то новые технические и биологические перевороты (включая фантастическую передачу мыслей на расстоянии) не заменит.

И я решила, что должна, обязана доказать это вам, любезный читатель. На собственном жизненном опыте. Который, мне кажется, заслуживает изучения. Потому что он очень велик – восемьдесят пять лет, но одновременно принадлежит достаточно объективному человеку. А ещё я отношусь к совершенно уникальному сообществу, поколению читателей, которое выросло и сформировалось в особое время, в особом месте, особым образом.

И поэтому если бы читателям давали разряды и звания, то мы, дети войны, почти все оказались бы «мастерами чтения». Или читателями шестого разряда.

Итак, приступаем.

Часть первая

Глава I. До того, как…

Знакомство с книгой у меня началось очень рано, ещё до трёх лет. Считаю, что повезло. Тут перестараться невозможно. Но – всё по порядку.

Про первые два года своей жизни я не помню абсолютно ничего. Заменяли память рассказы бабушки и мамы про девятиметровую комнату в коммунальной московской квартире. Про няньку Шуру, которая панацеей от всех детских болезней считала тертые яблоки. Про то, как Юрик, мамин брат, проезжая из Ростова на практику в Редкино и обратно, останавливался у нас на пару дней. Спал при этом на обеденном столе. А первая сказанная мною фраза месяцев в одиннадцать была – «Сит агился», когда отец щелкнул выключателем. И подмосковная Перловка, в которой мы прожили лето тридцать четвёртого года, в детском сознании не отразилась. Но я знала, опять же по воспоминаниям моих женщин, что место было чудесное, а главное – там я в год и два месяца встала на ноги и пошла. В Москве то ли рахит мешал, то ли отсутствие свободного пола. Значительно позже, из каких-то реплик матери, из старых писем отца в её архиве, догадалась, что именно московская теснота, неустроенность спровоцировала первые их ссоры, взаимное раздражение. А как выход из этой ситуации явилось ставропольское предложение.

Отца приглашали на какую-то хорошую научную должность в штате недавно открытого противочумного пункта. (Это после успешной ликвидации эпидемии чумы с его участием. И именно по предложенным им профилактическим мерам.) Матери тоже находилась работа. А главное – предоставлялась квартира. Двухкомнатная. В саду! Весь комплекс, и служебный, и жилой, помещался за городом, в саду.

И вот Ставрополь – первое место, в котором я узнала о существовании мира и о своем бытии. Даже никакой дороги, поездки не помню. А вот эпизоды ставропольской жизни: летние, весенние, осенние – возникают один за другим, но без всякой хронологической последовательности. Их разнообразные сюжеты создают картину быта, рисуют портреты действующих лиц. Причем своеобразную.

Удивительно, что членов моей семьи: мамы, бабушки, отца – в них нет или они находятся на втором, на третьем плане, как статисты. Бросились в глаза, зацепились именно чужие, новые лица. Периодически появлялась на нашем участке старуха-нищенка, которой я боялась панически, убегала с криком, пряталась. Пугало меня её уродство: у неё не закрывался рот, из которого висел язык. В сочетании с морщинистым лицом, невнятной речью, чёрными лохмотьями – действительно страшное впечатление.

Зато были и приятные встречи, может, и более частые, – с Ёфом и Магалитой Петовной (Илья Григорьевич Иофф – заведующий противочумным пунктом, Маргарита Петровна Покровская, его жена, – микробиолог). Уверена (во всяком случае, предполагаю), что эти встречи сопровождались комплиментами в мой адрес, а то и какими-то угощениями. Фоном почему-то помнится не комната, а веранда или лестничная площадка. Второй этаж?

А вот отдельная сценка – во дворе: семейство Иоффов, ещё какие-то люди, много (мои родственники, другие сотрудники?). Все шумят возмущаются: «Украли белок!..» Так я запомнила. И подрастая, погружаясь памятью в ставропольские времена, все пыталась сообразить: откуда белки? что за белки? И только школьницей, заговорив с мамой об этом странном воспоминании, получила разгадку: ночью, выдавив дверь, кто-то похитил из вивария подопытных морских свинок.

Почему они в моей памяти превратились в белок? Может, потому, что я в этом возрасте не только никогда морских свинок не видела, но и слыхом о них не слыхивала. А почему меня никто в виварий не сводил? А вот откуда я про белок знала? Из каких-нибудь детских книжек? Но я ни одной книжки, даже просто где-то лежащей, в Ставрополе не помню.

Зато помню, как группа взрослых, в том числе мама (сотрудники?) уезжает в город на демонстрацию, а мы (бабушка, я, другие дети) вышли их проводить за ворота. Они поедут на телеге… Наверное, дело происходит первого мая – тепло, солнце, но ветрено.

А вот опять какая-то разношерстная компания. Все собрались под большим кизиловым деревом. Стол, заставленный посудой, каким-то угощеньем, взрослые, скучные разговоры. Но одновременно женщины, отвлекаясь от беседы и трапезы, то одна, то другая, то третья подбегают к большому тазу. В нём на открытом огне (я эти язычки вижу и сейчас; костёр? очаг?) варится варенье из кизила, с того самого дерева, под которым мы сидим.

Об этом воспоминании я никого не расспрашивала, но считала его тоже каким-то фантомным, вроде истории с белками. Положим, кизиловое варенье женщины противочумного анклава могли варить. Но сидеть под кизиловым деревом? Я в детстве и юности десятки летних месяцев провела на Кавказе и в Закавказье в самых различных местах. Бродила по кизиловым зарослям в горах и на побережье, объедалась терпкой ягодой. Покупала одомашненный кизил у хозяев съёмных квартир. Выскакивала из вагона на обратном пути в Ростов, чтоб купить этой вкуснятины именно на варенье (даже ведерком пластмассовым запаслась). И твердо знала из своего жизненного опыта: кизил растет на кустах. Высоких, густых, с обильными, сочными листьями. Но с устремленными вверх, абсолютно не раскидистыми ветками. «Сидеть» под сенью «кизилового дерева» невозможно. Такового не существует в природе.

Эта путаница, по меньшей мере, в двух местах ставропольских воспоминаний заставляла усомниться ещё в одном, довольно эмоциональном. Мы (я и какие-то дети; чьи? других сотрудников?) убегаем… от сторожа! Мы, видимо, совершили что-то противозаконное… Нарвали… каких-то груш?.. слив?.. На территории противочумного пункта действительно много фруктовых деревьев. И что? Держали специального сторожа? Но, может, не для фруктов. Для имущества? Что же он морских свинок не уберёг? Но вот этот страх совершённого преступления и настигающего возмездия впечатались в меня абсолютно отчётливо. А моя дополнительная вина заключается в том, что в свои два с чем-то года я не могу бежать быстро, спотыкаюсь, падаю, меня тащат за руки, в какой-то момент чуть ли на руках. Мы карабкаемся по какой-то лестнице (они карабкаются, а я их задерживаю). Какая лестница? Квартира Иоффа была на втором этаже центрального строения. Но не у него же мы собирались укрыться? Очередная ложная память…

И вдруг шестьдесят с лишним лет спустя мои двухлетние воспоминания были реабилитированы. В девяносто седьмом году в Магри (уже внуков туда возила) … нет, в двухтысячных в каких-то окрестностях Ростова вижу я самое настоящее кизиловое дерево… Не дуб раскидистый, конечно. Но вполне приличное дерево, метра два с половиной, с хорошим полугоризонтальным шатром веток, под которым и стол можно поставить, и компанию усадить. А чтоб никаких сомнений в породе растения у меня не возникло, все его ветки усеяны крупным кизилом в самом соку. Пожалуй, он несколько иной формы, чем я когда-то обрывала с кустов. Кончики не заострены, а в виде некой шишечки. Может в этом и заключается отличие древесных плодов от кустовых? Но ведь в тридцать пятом году в Ставрополье я на кизил и не взглядывала. Только слышала реплики: «Пойдем посидим под кизилом»… «Ягода ещё не уварилась»…

Зато теперь я могу надеяться на достоверность всех ставропольских воспоминаний. Даже такого экзотичного: я бегу из нашей квартиры к центральному строению. На втором этаже которого живут Иофф и Покровская. Но мне надо на первый. Толкаю дверь, сбрасываю у порога сандалии. Посреди комнаты, на полу – матрац. На нём под каким-то лоскутным одеялом спят два мальчика лет девяти-двенадцати. Я с разбегу в них врезаюсь, заползаю под одеяло, тормошу их, щекочу, визжу. Они просыпаются мгновенно и встречают меня весьма дружелюбно. Завязывается «куча мала»… На шум из-за занавески выходит взрослая женщина. Как её зовут? Я обращаюсь к ней по имени – отчеству? Или, скажем, «тётя Валя»? Абсолютно не помню. Она говорит сыновьям строго: «Сережка, Петька, умываться! А ты теперь Милку буди!» (Это уже мне.)

Мальчишки отправляются (в кухню, во двор?). А я бегу к небольшой деревянной кроватке под окном, в которой спит, невзирая на шум, девочка пяти лет. Ловко перелезаю через решётку и обрушиваюсь на неё всем телом. Новая возня и визг. На нас набегают Милочкины братья с пригоршнями воды из-под умывальника, и всё завершается общим ликованием, а потом – завтраком.

Эта сцена находит полное подтверждение и разъяснение в бабушкиных рассказах о ставропольской жизни. О семье бухгалтера, в которой было трое детей (пятилетняя Милочка вполне годилась мне в подруги; а кто-то из её братьев мог тащить меня на руках, спасаясь (спасая?) от сторожа. Кстати, вдруг сегодня возник вопрос (ответить только некому): а кто был бухгалтером противочумного пункта (наверное, не пункта, а станции. Раз была своя бухгалтерия, вагон-лаборатория, такое изобилие специалистов эпидемиологов-микробиологов; ещё мой отец понадобился!) Так вот, бухгалтер – мать Сережки, Петьки и Милочки? Или их отец, который в моих воспоминаниях не встречается. А он существовал? В тамошнем, тогдашнем пространстве?

По социально-историческому раскладу тридцать пятого года вряд ли мать троих детей в глухой провинции могла исполнять ответственную, требующую специфических знаний должность. Бухгалтером, конечно, был её муж. И пребывал он в служебных сферах. Пока я общалась с его детьми. А бабушка – по-соседски с условной «тётей Валей». Для бабушки, скажем, Валентиной Ивановной (Петровной?). Так вот, бабушка эти отношения ценила не только за нашу с Милочкой дружбу, но за эти самые «завтраки». Потому что я, как всякий единственный, обожаемый, без конца пичкаемый ребенок, была отвратительно капризна в еде. А вот в чужом доме, в большой компании – мела всё подряд. Да и от бабушкиных изысков не отказывалась, если со мной обедали или ужинали бухгалтерские дети. И всё это бабушка, по её позднейшим рассказам, поставила на договорную дружескую ногу. И подкрепила не раз какими-то натуральными подношениями из наших запасов к соседскому столу.

Однако воспоминания о моих визитах в эту чужую квартиру полны такой радости, такой взаимной симпатии, что я категорически отвергаю присутствие корысти с чьей-либо стороны. Просто взаимопомощь, взаимовыручка при некой разнице менталитетов, странностях соседских привычек.

Ну, вот и всё про Ставрополь. Про эти первые постижения мирового (вернее дворового) пространства, возникновение первых чувств, впечатлений. Мыслей?.. Не уверена! В качестве завершающего штриха – поездка из Ставрополя в Ростов в вагоне-лаборатории, которой моя мама уже не заведовала, так как уволилась и мы меняли место жительства. Но по старой дружбе (памяти) её перевозили с семьей попутным служебным рейсом. Этот странный, оборудованный, как комната, вагон. Эмалированный таз для умывания, синий снаружи, белый внутри. Две ночи в пути. Мы с мамой спим вместе на её служебном ложе. Бабушка – на постели лаборантки. Я всё это воспринимаю как приключение, которое завершается на ростовском вокзале, где встречающий нас Юрий сразу подбрасывает меня к небу. И с этого момента начинается новая, другая жизнь.

Глава II. Рабочий городок

В Рабочем городке (окраина Ростова) мы прожили, ожидая обмена московской комнаты на жильё в Ростове, примерно столько же, сколько в Ставрополе. Но впечатления совсем другие. И качественно, и количественно. Можно объяснить это тем, что я на полгода повзрослела. Но я убеждена – причина иная. Именно тогда появился в моей биографии, в моей судьбе, в моих буднях и праздниках этот катализатор, который в дальнейшем и по сей день организует, ускоряет, усложняет, (а если надо – упрощает), но всегда – украшает жизнь.

Но сперва о чисто зрительных впечатлениях, эпизодах, застрявших в памяти, наряду со ставропольскими (вернее – вслед за). Новые лица, хозяева домика, в котором мы снимаем комнату: Надежда Захаровна и Феликс Викентьевич. Необычные, но подходящие к их очень индивидуальному облику имена, благодаря чему сразу запомнились. Она – с седой короной кос. Он – с ярко-синими глазами и ореолом седых кудрей вокруг блестящей лысины. Их пес Букет, крупная собака на цепи, которой следовало опасаться, что я и делала. А вот Юрий шагнул к ней сразу, раньше, чем его успели предупредить. И Букет, как родному, положил лапы дяде на плечи и лизнул в лицо, ко всеобщему удивлению и восхищению.

Комната наша понравилась мне сразу: светлая, уютная, удобная (хотя таких понятий, а тем более слов, я ещё не знала). Но – хорошая! И большая! Так я чувствовала. И, наверное, была права. Мы ведь жили в ней вчетвером и все довольно комфортно размещались. Впрочем, что я знала о комфорте в неполных три года? Главное – все меня любили – поэтому мне и пространство, и удовольствия были обеспечены. А на новом месте – и новые впечатления.

Что из них удержала память? Вид из окна (окон?) – осенний, зимний. Значит, переезд из Ставрополя состоялся осенью. Большое, пустое поле. Его пересекает трамвайная линия. Парные вагончики появляются редко. А я их приезда жду – на них прибывают из Ростова мои домашние. Днем – бабушка, ходившая за покупками. К вечеру – мама и Юрик. Если бабушка отлучается надолго, со мной приглашают «посидеть» мальчика Колю. Лет, наверное, десяти-двенадцати. Соседского? Знакомого? Никаких его родных не видела. Или не помню. А где он жил? Ни один дом по соседству с нами не просматривался. Из окна, во всяком случае. Чем мы с Колей занимались речь впереди.

Сейчас об одной необыкновенной прогулке с мамой. Вечером, в полной темноте. Только при свете луны. И в жуткую слякоть после вчерашнего или позавчерашнего ливня. Тогда я впервые взглянула на небо, узнала о существовании луны, а мама показывала и называла мне созвездия: Большую и Малую Медведицу, Полярную звезду, Плеяды, Кассиопею (нет, это я сегодня фантазирую; показывала она мне, может, и больше, но кроме Медведиц навряд ли я что-то восприняла и запомнила; а вот, как в этой жуткой грязи завязла и потерялась моя калоша, и что сказала по этому поводу бабушка, помню отлично; не слова, а интонацию).

Ещё один эпизод из жизни в Рабочем городке: какие-то друзья по фамилии Бируля, которые приезжают к нам в гости из Ростова. Целая семья: муж, жена и сын Никита, мальчик на год-полтора моложе меня. Делать с ним абсолютно нечего. А может, не из Ростова они приезжали? Потому что когда, наконец, мама поменяла московскую квартиру и мы переехали в «Новый Быт», эти Бирули вселились на наше место, к Надежде Захаровне и Феликсу Викентьевичу. А потом уже мы несколько лет наносили им визиты из Ростова. Никита подрос, и мы с ним подружились.

А вот действительно выдающееся событие – наша поездка в город на том самом трамвае. Долго (по моему впечатлению), неисчислимое количество остановок. В действительности восемь-десять. Вылезаем возле «Магазина с колоннами». Так это место, эта остановка в районе Центрального ростовского рынка называлась ещё много лет вперед. Магазин с колоннами – цель нашего путешествия. Вернее цель – встреча с бабушкиной подругой, тётей Женей, которая работает в магазине кассиром. Безусловно, важная персона. Может, самая главная. Сидит в специальной застеклённой будочке в центре зала, среди обилия разных красивых, ценных вещей. В том числе – игрушек. К ней все обращаются. Она крутит ручку блестящей штуки, которая сначала урчит, а потом щелкает. В промежутках между этими важными действиями тётя Женя разговаривает с бабушкой и ласкает меня. Перед нашим уходом она отлучается из будочки на несколько минут и возвращается с великолепным белоснежным игрушечным зайцем. Нет, зайчихой, судя по пышной, в зеленую клеточку юбке. Бабушка игрушку осматривает, они о чём-то совещаются, какими-то бумажками обмениваются. Урчит и щелкает волшебная машинка тёти Жени. И явно с её соизволения, распоряжения я становлюсь на много лет владелицей этой роскошной игрушки, которую буду любить и в её великолепии, и когда она обветшает, когда загрязнятся ее белоснежная мордочка и лапы, обвиснут уши, оторвётся и потеряется юбка, в результате поменяется пол, зайчиха станет зайцем. А я всё буду любить его, и в пять, и в семь лет. И до войны, и во время войны. Хотела сказать – и после… Но вспомнила, что, уехав в июне сорок пятого в Москву и вернувшись в ноябре сорок шестого, я своего старого друга не обнаружила. А с ним улетучились последние воспоминания о Рабочем городке…