Сфера Маальфаса ~ Маги и мошенники ~ Волчий остров. Боевое фэнтези

В этот миг зрение и интуиция принца невероятно обострились – он увидел незримое – то, чему нет названия на языке Церена. Синий сполох – Зверь, обладающий разумом и яростью. Сила Зверя стекалась из темноты. Вился, корчась словно от боли, пытаемый, смятый незримой бурей эфир. Плакали, летя на огонь, согнанные бичом зла невидимые сущности – и гибли тысячами, становясь топливом для колдовского огня… Гаген скорчился от боли.

Боль была везде, в руках, висках, позвоночнике, глазах, хотелось зажмуриться, болело не только и столько тело – корчилась распинаемая душа. Холод за спиной, жар в лицо – и тоска. Тоска сжимала сердце, выдавливая по капле отвагу и желание жить. Сын императора сам не заметил, что плачет. Пальцы медленно разжимались, выпуская бесполезный арбалет.

– Ты рожден в гря-зи… Уй-дешь в ничто… Мы – были и будем всег-да-а-а…

И тут – тут принц вспомнил.

– Вы лжете!

– Мы – были всег-да-а-а…

– Я знаю тебя, – отчаянно закричал он в лицо черноволосой. – Ты человек, ты Алиса Корн! Вспомни – ты уходила в Обитель в белом платье. Ты не хотела этого. Мне было жаль тебя, девушка.

Смех женщины оборвался, как отрезанный ножом. Незримый зверь зашипел по-кошачьи, изготовясь к прыжку. Свистящий бич рассек терзаемый эфир, капли призрачной, хрустально-прозрачной крови брызнули в синий костер, давая пищу Сфере.

– Ты лжешь!

Зверь взвыл. Вой пронизал саму сущность ночи, умерщвляя, извлекая из нее жизнь и – силу. Гаген поднял полыхающую от боли руку в оберегающем жесте.

– Именем Бога-Вседержителя! Я говорю правду! Это нечистая магия затмила твой разум, Алиса.

Подумав секунду, принц добавил:

– Когда я стану императором, такое не повторится.

Переварив обещание, голос из пустоты подавился хохотом:

– Ты станешь ни-чем…

Зверь, коротко рыкнув, бросился на грудь обреченному мальчишке. Солдаты, ослепленные синим сиянием, не видали ничего – лишь шевельнулся на мгновение серый предрассветный сумрак, переменился ветер, да сын императора отшатнулся от невидимого врага.

Быть может, в этот самый момент женщина на холме вспомнила-таки метель цветочных лепестков на площади, гам толпы, свою беспомощность, страх и отчаяние. Быть может, непроницаемое высокомерие, на котором держалась сила Пришедших, дало трещину, или пресловутый Вседержитель откликнулся-таки на отчаянный призыв сына императора, но на краткое мгновение раскосая дрогнула. Ее пальцы разжались. Маленькая рука брюнетки вырвалась из ладони рыжеволосой подруги, живое кольцо вокруг Сферы на миг распалось. Этого хватило для развязки – колдовство прервали в самый неподходящий момент. Фонтан ничем не укрощенного раскаленно-белого огня вырвался из Сферы и забил, устремившись в черное небо. Струи жидкого пламени раскаленными бичами хлестнули по лицам Пришедших. Стон пожираемых Зверем сущностей сменился пронзительным визгом раненного в грудь хищника.

Гаген уже вскидывал арбалет, обреченно, без надежды встречая Зверя стрелой – ненужная поспешность – порождение магии уже рассеивалось в броске, рассыпаясь буйным фонтаном искр. Мгновенно надулось пронизанное голубыми разрядами клубящееся облако. Холодный ветер влет ударил пелену колдовского тумана, смешался с ним и – развеял в причудливо закрученном вихре…

Свободная от морока стрела устремилась вперед и там, под холодным и чистым, уже не затуманенным потусторонней пеленой небом, нашла свою цель.

На холме, коротко вскрикнув, упала навзничь высокая рыжеволосая женщина – болт ударил ее в грудинную кость, войдя со спины и насквозь пробив легкое тело. Алиса, не тронутая стрелой, мягко осела на землю и осталась лежать спящим котенком. Язычки настоящего – не магического пламени плясали на краю ее плаща, пальцах бессильной руки, опаленные черные волосы скрутились. Мужчина с выжженной до сердца грудью тяжело рухнул ничком.

Сфера лежала на траве – опустошенная, обыкновенная, как простой кусок раскаленного железа. Цвет ее сменился на фиолетовый, потом на яростный багрово-красный оттенок остывающего угля и наконец угас совсем.

Магия исчезла. Более не было ни Зверя, ни далекой твари в ночи, ни бури в эфире, ни колдовского костра, ни жалко умирающих духов. Остались только пустота холодной равнины, ночной ветер, чуть сереющее к утру небо, леденящий холод, побуревшая кровь на земле и кучка израненных людей с их людскими делами.

Уцелевшие солдаты, имперцы и альвисы, прекратили бой. Бывшие враги стояли бок о бок, опустив оружие, и растерянно всматривались во внезапно навалившуюся темноту. Все, кроме троих на холме. Те лежали неподвижно, похоже было, что они уже никогда не поднимут сомкнутых век.

– Что это было, мессир принц? – с почтительной опаской спросил придерживающий раненую руку сотник. В зрачках капитана медленно таял мутный страх.

Гаген молчал, всем существом вбирая чистый, прозрачный, морозный воздух настоящего, не оскверняемого магией мира.

…Все-таки пахло серой.

Глава 17. Голуби войны

Империя, 25 января 7000 года от Сотворения Мира

Через три часа совсем рассвело, женщину увели, Гизельгер остался один. Графа Дитмара так и не нашли, но император забыл о советнике, забыл обо всем – о собственном сыне, который где-то на южной равнине преследует вожаков альвисов, быть может, вооруженных смертельно опасной магией, о войске, которое, разгромив врага, ожидало приказов и наград, не беспокоился даже о Сфере Маальфаса, которая, наверное, все еще мерцает где-то синим светом, угрожая жизни властителя Империи. Гизельгер думал.

Где теперь его дочь? Жива? Может быть, среди тех, кто бежит по холодной равнине, спасаясь от мести победителей? Или девочка погибла еще много лет назад, во время ритуала ухода в Обитель? Может быть, ее убили вожаки альвисов, в междуусобной борьбе за власть – не надо лгать хотя бы себе – она была слишком юной и доверчивой и вряд ли выжила.

А если все же выжила? И провела в пещерах двадцать пять лет. Сколько прямых наследников великого правителя корчилось вчера в крови, в грязи, на снегу, под мечами опьяненных легкой победой наемников? Гизельгер, сжав кулаки, бессильно застонал. Его плоть и кровь! Его девочка. Не ушедшая с почетом от мира, чтобы посвятить себя молитвам, даже не мертвая и упокоившаяся. В страданиях, в боли, в унижении, среди полулюдей, забывшая свое прошлое и свой род… Что делать? Найти, спасти? Но император не помнил лица дочери.

Она мертва или все равно что мертва, понял Гизельгер, и, возможно, лучше не ворошить прошлое.

Что там сказала эта женщина, баронесса Виттенштайн? Что все альвисы – потомки их Пришедших, то есть имперских Молящихся? Из года в год Жребий падал на знатных баронов, реже задевал богатых горожан и ремесленников, и никогда – низкорожденных бедняков. Одни имели все, другие ничего. Ничего, кроме уверенности, что у них не отнимут родных и близких. Кому нужны нищие и безродные? Империя твердой рукой Жребия держала в повиновении своевольную знать. Кто же мог подумать, что пещерные твари, отверженные, стоящие ниже самого последнего крестьянина, окажутся по большей части потомками голубой имперской крови?

Император, пораженный внезапной мыслью, от души расхохотался. В смехе присутствовала изрядная доля горечи. Жребий нередко падал на старших сыновей и дочерей. Раз так, и наследники наследников живы, в Империи почти не остается законных владельцев земель. Хотя как истолкует церковь это изменение в династическом праве Молящихся? Эге! Он-то с удовольствием посмотрел бы на постные лица кое-кого из приближенных, услышавших славную весть.

Но нельзя. Нельзя бросать государство в пучину смуты из-за отцовской слабости. Гизельгер прогнал все мысли, замер на минуту, закрыв глаза.

…Жребий придется отменить – ни к чему собственноручно плодить врагов государства. Позже, обдумав все, он найдет убедительные причины, сумеет договориться с попами…

…Видимо, придется доверить тайну сыну. Наверное, Дитмару тоже, жаль, что старый друг Билвиц сейчас в Уэстоке. Но и без его советов ясно – толпа грязных альвисов не стоит бедствий Империи. Они не нужны никому, даже собственным дальним родственникам – так пусть же сдохнут как жили – во тьме…

…Мужчина может молчать, но на язык женщины полагаться безрассудно. Кинжал или яд не понадобятся – достаточно отдать приказ о немедленной казни безымянной лазутчицы…

А дочь самого Гизельгера… Что ж, свою звонкоголосую девочку он похоронил много лет назад. Пусть давно оплаканные и почти забытые тоже останутся во тьме, раз это нужно живым.

Император встал, потянулся, расправив онемевшие мышцы. Почему-то ныло сердце. Пустое, он еще далек от старческой немощи, крепко держит и меч и скипетр. Это только усталость.

Никто не смел войти без приказа. Поэтому никто не видел, как в пустом шатре плакал сам великий император…

Нора подняла голову, лежащую на скрещенных руках. После разговора с Гизельгером ее вежливо, но безо всяких объяснений проводили в отдельную палатку, выставили охрану. Кажется, она что-то ела, но уснуть не смогла, стоило закрыть глаза – вокруг колыхалась мягкая живая тьма. Во тьме лежали мертвые альвисы. Странным образом они были живы, звали ее, окликая по имени. Нора знала, что где-то там, среди других черных холмиков, лежит, свернувшись клубком, Даура.

В палатку, откинув полог, вошел хмурый капитан императорской охраны, махнул рукой, сделав знак выходить. Нора поднялась. После беседы в палатке правителя ей дали плащ, такой, какой носят поверх доспехов, чтобы она могла прикрыть платье альвисианки. Сейчас она зябко куталась в этот плащ. Ноги так и остались босыми, но она уже не чувствовала ни холода, ни боли. Охрана вела ее куда-то в сторону, прочь от озера, к холмам. Встречные глядели с любопытством, кое-кто отводил взгляд в сторону. Остался позади лагерь, холмы были не такие, как в землях отца – ниже, более пологие, нет серых камней. За зарослями шиповника, еще кое-где сохранившего остатки почерневших листьев, четверо мужчин и женщина остановились. Один из солдат шагнул вперед и крепко взял Нору за плечи, второй поспешно связал ей руки.

– Встань на колени.

– Сколько ей лет – шестнадцать?

– Какая тебе разница, Берт. Они взрослые в двенадцать, убийцы к пятнадцати, а к двадцати годам – трупы.

Капитан уже держал в руке платок, собираясь завязать осужденной глаза. Третий солдат наполовину выдвинул из ножен меч-клеймор.

– У вас есть какое-нибудь желание? Может быть, хотите прочитать молитву?

Нора молчала. Бессмысленно просить о пощаде. Она сделала то, что считала правильным, и обманулась. Добро обернулось злом, а может быть, вовсе нет ни добра, ни зла, а есть только длинный одинокий путь между холмов, а в конце шевелится и зовет ее та самая тьма. Если бы она еще могла надеяться, то просила бы о спасении. Но кто спасет ее? Отец и Элеран давно забыли Нору, оставив тьме. А Дайгал… Дайгал уже спас ее один раз, но она предала Дайгала.

– Вы молчите? – капитан подошел вплотную и повязка скрыла тусклый свет зимнего дня. – Ну что ж, начинай, Берт. Да помилуют святые ее душу.

Граф Дитмар, выслушав рассказ императора, внешне остался спокоен. Однако в душе он испытывал отчаяние, ярость и горькое разочарование. Винить в случившемся было некого – только себя.

Прошедшей ночью он, опьяненный кровью и азартом охоты, безо всякой необходимости возглавил отряд, добивавший в темноте одиноких беглецов. Тем самым Дитмар изменил своему главному правилу – перестал наблюдать за императором. И вот – рушится все, что стоило долгих месяцев усилий, риска и тонкой дипломатии. Стань император символом спасения и религиозного очищения страны, отмени Жребий – и о его свержении можно будет забыть на долгие годы.

Если бы старик сделал хоть один неверный шаг – приказал созвать собрание дворян Империи! «Вы ненавидите альвисов, барон? Конечно, император слаб, он не смог проявить достаточной жестокости, враг не добит без пощады и промедления». «Вы считаете императора жестоким деспотом? Разумеется! Гизельгер сам долгие годы пополнял ряды врагов Церена, отдавая Жребию плоть от плоти знатнейших».

Наследник императора может поверить, что отец склонен предпочесть ему вновь обретенную старшую дочь… Тогда настала бы пора кошки с рубиновыми глазами…

А потом молодой император на троне. Который не повторит ошибок предшественника. Не сможет повторить! Ведь с ним будет его лучший друг и опытный советник – он, граф Дитмар фон Рогендорф…

Великие возможности, смелые планы – и такой бездарный конец.

Дитмар смело посмотрел императору в лицо – самоуверенная ложь не раз выручала его в почти безвыходных ситуациях.

– Государь, простите мне дерзость, но ваши интересы – одновременно мои, преданность толкает меня на непочтительность – вы уверены, что не поторопились?

– Я знаю о твоей преданности. Оставь церемонии. В чем я не прав?

– Отрубить голову недолго, но обратно ее не приставишь. Тайна, которая попала вам в руки, отчасти опасна, но может и оказаться полезной.

– Что же я должен был, по-твоему, сделать?

– Ничего, ваше величество. Оставить эту Виттенштайн в покое – вернуть девицу родителям. Подобные тайны не страшны нам. Пусть эти несчастные альвисы – дальние родственники кое-кого из баронов, на чьих предков заслуженно пал Жребий. Что за дело? Враг повергнут и разбит. Никто из наших любезных кузенов и иже с ними не признает такого родства. Но Жребия теперь не станет. И если кто-нибудь из баронов впредь посягнет на интересы Империи – почему бы не напомнить ему, что он не единственный наследственный владетель собственной земли?

– Риск, друг мой. Стоит ли рисковать?

– Простите, мой император, в чем заключается риск? Кто без нашего поручительства поверит бреду сумасшедшей? Подтвердить или опровергнуть ее рассказ – зависит от вас. А решение можно принять и позже.

Император колебался. Отложить решение, не говорить ни да, ни нет – соблазнительный выход…

– Наверное, уже поздно, этой Виттенштайн нет в живых… Поздно.

– Жаль, ваше величество. Это была прекрасная возможность… – Дитмар, опасаясь настаивать, отступил.

Судьба не всегда слепа. Иногда она становится иронична и прозорлива, если захочет сыграть шутку с любимыми героями или если автор пожелает спасти их героические жизни ради новых приключений.

За несколько дней до описываемых событий, когда воды озера Эвельси еще не хлынули в пустоты под холмами, поросшими шиповником, далеко на западе, в Уэстоке, советник Билвиц, лежа на булыжнике крепостного двора, следил за пятнышком в небе – благополучно улетающим в Эберталь почтовым голубем.

Гонец, посланный из Эберталя, спешно вез письмо Билвица императору, загнал хорошую лошадь. Судьба чуть-чуть улыбнулась – и его не остановили бандиты, не тронули бродячие альвисы.

Судьба широко улыбнулась – после приличествующих пререканий посланца пропустили – сначала не очень суровый дозор вокруг лагеря, потом – очень суровые императорские гвардейцы.

Судьба нахально засмеялась – и капитан, получивший строгий приказ никого не пускать к императору, ушел, чтобы лично проследить за исполнением приговора пленной лазутчице. Ушел, забыв сообщить о приказе оставленному на посту лейтенанту.

– Гонец с письмом, мой император! Вести из Уэстока.

В больших ладонях правителя теряется крошечный футляр, отцепленный от голубиной лапки. Держа письмо на расстоянии вытянутой руки, дальнозоркий император пытается разобрать мелкий почерк…

Иногда все решает одна минута. Один камешек может вызвать обвал.

Было ли прочитанное неожиданностью для Гизельгера? Нет. Врагам, будь то беспокойные соседи, мятежная знать или члены запрещенных сект, свойственно объединяться: не общими целями – общей ненавистью. Но ожидаемое пришло в ту самую минуту, которая может изменить судьбу Империи. Или хотя бы человека.

– Пожалуй, ты прав, Дитмар. Я не буду впредь торопиться. Но сейчас придется действовать быстро… Эй, лейтенант! Кто из ваших солдат порасторопнее? Пошлите его к капитану – пусть приведет обратно эту девицу. Как ее там? Виттенштайн.

Через несколько часов после вышеописанных событий армия, собравшаяся на берегу озера Эвельси, получила новый приказ. Аналогичные повеления императора, зачитанные глашатаем на площади перед ратушей, получили, первыми во всей Империи, граждане вольного Фробурга.

Война считается законченной. Судьба оставшихся в живых побежденных будет решена позже. Для этого на баронское Собрание в Эбертале немедленно созываются все владетели земель Империи. В конце письменной копии императорского указа, переданной мэру Фробурга, имелось небольшое дополнение, отсутствовавшее в прочитанном глашатаем тексте и скрепленное личной печатью Гизельгера. Правитель объявлял об особой милости, которой удостаивается благородная дама Алиенора фон Виттенштайн за ее исключительные заслуги перед Цереном. Мэру и магистратам, гарнизону, оставленному в городе уходящей армией, вменялось в обязанность заботиться о безопасности оной дамы и оказании подобающих ее исключительным заслугам почестей. Какого рода были эти заслуги, в указе не уточнялось.

Господин Петер Файль с опасливым удивлением рассматривал осунувшуюся женщину в солдатском плаще. Супруга мэра отдавала распоряжения служанкам, стремясь преуспеть на предмет приведения благородной дамы в подобающий ее положению вид. Магистраты прикидывали, как получше обойти грозную баронессу, чтобы заручиться в дальнейшем благосклонностью новой фаворитки императора.

Предполагаемая фаворитка была устроена в доме бургомистра с наивозможным комфортом и вниманием, однако, к сильной досаде господина Файля, вид имела печальный и равнодушный. Утром эта странная женщина не смогла встать с постели. Вызвали лучшего лекаря в городе, тот с профессиональным спокойствием пожал плечами – горячка – и отворил кровь.

Глава 18. Ястребы мира

Империя, 21 февраля 7000 года от Сотворения Мира

Оживились дороги, ведущие в столицу – ехали по зову императора владетельные бароны, чтобы, собравшись под сводами дворца Халле, решить судьбу государства. В Империи пять крупных провинций. В каждой провинции – два-три графства и около полусотни владений вассалов. Двести пятьдесят баронов заседают в совете, собираемом по приказу императора, у каждого – братья, сыновья, племянники. Две тысячи человек, принадлежащих к знати, съехались в столицу, а с ними слуги, солдаты, торговцы и все те, кто надеется не без выгоды присутствовать в Эбертале в дни Собрания. Приняли прибывших из провинциальных владений хозяев дворцы внутреннего города, спешно убранные и украшенные слугами. Полны до отказа гостиницы, трактиры для простолюдинов, там до утра не умолкает шум – постояльцы горланят песни или бранятся. Империя, а вместе с ней и столица беззаботно празднуют победу.

Дворец Халле был построен прадедом нынешнего императора вне стен внутреннего города, но в пределах внешних стен, так, что любой житель, когда во дворце собираются высшие, может под его стенами ждать решения, в том числе и судьбы собственной. Конечно, если его не отгонят прочь лучники императорской гвардии и алебардисты городской стражи. Но охрана у дворца стоит нечасто – император не слишком любит созывать Собрание, и площадь, в центре которой стоит дворец, обычно полупуста.

Халле красив, у него семь арок входа, украшенных скульптурами, три стрельчатых башенки на крыше и главная башня – высокая со шпилем, водяными часами и смотровой площадкой. Во дворце Собраний два этажа. На верхнем этаже архивы Империи – множество комнат, занятых стеллажами с книгами и свитками. Молва утверждает, есть там и укромные места, в которых можно не только побеседовать без лишних глаз и ушей, но и через незаметные отверстия в перекрытии держать на прицеле луков или арбалетов зал Собраний. Однако ни за одной из дверей книгохранилища нет ничего подобного.

На первом этаже – коридор, одна стена которого украшена рельефами, на другой пробиты окна, забранные матовыми стеклами так, что с площади не видно, что происходит внутри. На рельефах искусно представлены битвы и праздники – сцены славного прошлого Империи. Порой мастера выбирали и вовсе удивительные сюжеты. Аллегорическая добродетель поражает дракона греха. От щита святого Регинвальда отскакивают горящие стрелы, что мечут через крепостные стены осадившие столицу восточные еретики. На другом барельефе – толпа стонущих грешников, скованных цепью, шествует в ад. Безвестный мастер, быть может из озорства, сделал физиономии грешников необычайно живыми и выразительными, зрителю порой казалось, что он узнает в толпе унылых душ лицо своего соседа или задушевного врага.

Коридор на три четверти огибает фасад дворца, к четвертой стене, главному фасаду, примыкает зал Собраний – большая прямоугольная комната с высоким потолком, та самая, которую будто бы могут держать под прицелом невидимые лучники, преданные правителю. С одного конца зала на возвышении стоит кресло императора, по левую и правую руку – места для членов малого совета императора, или особо доверенных чиновников. В углу зала – писцы, которые, сменяя друг друга, скрипят перьями, занося на тяжелые скрижали истории легкие слова государственной мудрости. Напротив рядами установлены дубовые скамьи – места для участников Собраний. Скамьи очень длинные и поэтому неподъемные – нелишняя предосторожность после того, как пятьдесят лет назад Гуго, барон фон Финстер3, выхватив из-под благородного афедрона Йоханна фон Вурмса короткую, весом всего в двести пятьдесят фунтов, скамью, с легкостью поднял ее, чтобы обрушить на не менее благородную голову Рихарда фон Верлеймдера <Der Verleumder – клеветник (нем.).>. Давно уже никто не помнит, что обсуждалось тогда, но подвиг барона Гуго до сих пор не забыт эбертальцами.

Сегодня мрачны и встревоженны бароны. Заняты все скамьи, молчание повисло в зале. Ждут императора.

Боковая дверь открылась внезапно, и легкой для своих пятидесяти пяти лет походкой вошел Гизельгер. Ропот пробежал по рядам собравшихся. За Гизельгером последовали и заняли свои места генеральный казначей империи и куратор столичной миссии инквизиции. Кое-кто из сидящих в зале переглянулся – наследник не сопровождал императора. Не было ни советника Билвица, ни графа Рогендорфского. Император с достоинством сел. По бокам трона встали внимательные, молчаливые гвардейцы.

– Высокородные бароны империи! Мы военной силой очистили земли наши от опасности, угрожающей спокойствию подданных. На смену войне приходит мир, и мы собрали вас сегодня, чтобы выслушать перед тем, как принять важное решение.

Становилось душно, секретарь распахнул окно, выходящее на площадь. Холодный воздух хлынул в зал. Голос императора, потрясавший своды в зале Собраний, долетал до столпившегося на площади народа лишь невнятным гудением.

– Эй, добрые горожане, кто это там говорит?

– Главный казначей.

– Чего ему надо?

– Что может быть надо казначею? Новый налог, конечно! А сколько мешков монет господа зарыли в берег фробургского озера? В пещерах-то ничего путного не нашли! Одно говно там оказалось! Теперь мы за все расплатимся!

– Молчи, Тим! Твой длинный язык доведет тебя до беды!

– Эге! А вот и Марта пожаловала… Со своими наставлениями.

– Марта, а Марта, а правда, что у тебя…

– Бесстыдник поганый!

– Почему бесстыдник? Я еще ничего сказать не успел!

– Ах ты…

– Не напирать, быдло! Осади назад!

– Сержант, не толкайтесь! У меня грыжа и пятеро детей!

Раздался хохот. Толпа гудела, то придвигаясь к цепи солдат, то откатываясь назад, но сидящие в зале не слушали ее выкриков.

В Собрании говорил двухметровый гигант, барон фон Хиссельхофер, светились чистым огнем веры глаза на простодушном лице, однако шутить над великаном было небезопасно – когда дело доходило до копья и меча, в силе, ловкости и беспощадности ему не было равных по всей Империи.

– … говорю, ваше величество, от имени всех владетелей земель, пострадавших от набегов. Те, что живут под землей, живут в аду – они прокляты Богом и отвержены Богом. Разбойник может стать честным человеком, а прелюбодей раскаяться. Но нельзя мириться с существованием тех, кто по природе своей принадлежит злу! В погубленных колдовством альвисов городах умерли все – включая невинных младенцев и дряхлых стариков. Чем, как не дьявольской природой, можно объяснить такую кровожадность? Ни один из наших пленных никогда не был возвращен за выкуп, хотя так делают даже степные варвары-язычники. Как поступили с пленными альвисы и не лежат ли до сих пор в подземельях кости растерзанных и пожранных жертв? Следует истребить этих существ до последнего – пусть это будет святым походом – во имя нашей веры, верности государю и рыцарской чести, которая обязывает заступаться за невинных.

– К чему собирать походы против тех, кто и так разбит, доблестный Хиссельхофер! Можно, скажем, объявить награду за истребление каждой дьявольской твари. Пусть любой – человек благородной крови или простолюдин – получит ее, если убьет альвиса. В доказательство он должен представить голову.