Непростые истории 2. Дороги звёздных миров

Я маялся от безделья. Сунулся помочь ребятам-механикам – прогнали. Просился войти в исследовательскую группу разнорабочим – лишь посмеялись. Твердое распоряжение Сереги – не занимать художника «ерундой», выполнялось строго. Впрочем, конечно, Сергея Волкова – капитана космического крейсера и моего друга по совместительству.

Решение взять на борт вольного живописца поначалу воспринялось недоуменно. Еще бы! От живописи команда технарей была далека так же, как я от астронавигации и механики. Художествами на корабле занимался только кок Хикомару, украшая воскресные пудинги завитушками крема. Но постепенно напряженность ушла, особенно, когда стены над койками космонавтов стали заполняться этюдами и портретами. И все же парни не бросили привычку замирать у меня за спиной, когда я писал картины, вооружившись компьютерной кистью и выводя сначала на экране, потом на холсте пейзажи посещенных планет. Кажется, они и не дышали совсем, а уж говорили исключительно шепотом, словно у кровати тяжелобольного. Словом, относились ко мне, как к стеклянному, и я то фыркал, то сердился, когда кто-то из технарей застенчиво предлагал понести за меня компьютер или «помыть» кисточки.

Я доказывал Сереге, что все съемки – какие возможно – сделаны, что мои метаэтюдники переполнились, а кобальтово-маджентные цвета я уже видеть не могу. Напрасно.

Привираю, конечно, планета мне нисколько не надоела, каждый раз я находил все новые оттенки, причудливо смешанные синим небом и оранжевым солнцем. Но нужно время, чтобы хаос в голове сложился и вылился в картины. После тысячи зарисовок, сделанных разными способами, достаточно примитивного блокнота и реликтовых карандашей.

Сейчас, закинув в сумку сухой паек, выданный ворчащим коком («Куда тебя несет, парень?», что не помешало ему всучить флягу с двумя литрами мандаринового компота), натянув шорты и накинув исключительно от солнца куртку с капюшоном, захватив блокнот и карандаши, я снова отправился писать кубики, напутствуемый словами капитана не уходить далеко от разведчиков.

Спустившись в долину, я увидел метрах в двухстах одну из исследовательских групп и, разглядев Яна Тучу, биолога Германа Битова, космолингвиста Марту Кристи, помахал ручкой. Они помахали в ответ, и я отправился бродить между изваяниями в одиночку.

Пальцы переносили на бумагу все те же дорожки песка с пятнами света и тени, четкие линии монументов, а в голове почему-то плыли другие образы, вернее, один – лингвистки Марты, которая мне очень нравилась.

Наконец я устал загребать песок и, привлеченный альмандиновым цветом тени, сел, прислонившись к «рафинаду». Он не был ни теплым, ни холодным, он был никаким. Вообще, я не чувствовал на этой планете жизни ни в чем, кроме воздуха. Что же они такое, черт возьми? Почему-то подумалось о свалке. А что? Вполне возможно, что белоснежные брикеты – всего лишь отходы какой-нибудь древней разумной цивилизации. Или, может, кто-то сделал запасы непонятного нам вещества, да так и бросил за ненадобностью…

Солнышко ласково пригревало, и незаметно для себя я уснул.

Проснулся от холода – зуб на зуб не попадал. Холода?! Помилуй бог, какой холод на этой планете? Я открыл глаза и ничего не увидел. Точнее, я не увидел привычной картины песчаной долины с кубиками. Вокруг была темнота, наполненная звуками.

Звуками?!

Вокруг скрежетало, скворчало, шуршало, звенькало, тинькало и посвистывало. Если бы я был на Земле, подумал бы, что очутился в лесу. Машинально провел ладонью по тому, к чему прислонялся – на ощупь явно древесная кора. Нет, темнота мешает. Вечная зажигалка в сумке есть, но есть ли сумка? Она оказалась рядом, я достал зажигалку и задумался.

Где же я? Спал ведь недолго, около часа, но за это время каким-то образом оказался далеко от монумента. Или он меня «поглотил»? Возможно, перенес? Зачем? И уж если я в предполагаемом лесу – не привлечет ли свет хищников?

Все же я вырвал лист из блокнота и подпалил его. На мгновение тьма расступилась.

Лес. Самый настоящий.

Бумага сгорела, но я не стал разводить костерок – уж лучше переждать, должен же наступить рассвет на этой планете?

Ждать – это так трудно!

То и дело я вздрагивал от близких шорохов, пристально вглядываясь в темноту и различая уже в ней черно-серые кусты, ветви, какие-то валуны… Я сильно замерз, устал от напряжения, отчаялся совсем и просто сидел, обхватив колени.

Наконец стало светлеть, и картина постепенно прояснялась. В ней не было еще красок, но уже вполне отчетливо я видел гигантские деревья с кронами, застилающими небо, – у подножия одного из таких исполинов я и сидел. «Валуны» оказались чем-то вроде огромных губчатых грибов. Большие соцветия на кустах потихоньку разворачивали лепестки навстречу утреннему теплу.

Какое здесь все… мощное, колоссальное… Бр-р-р… Если флора такая, то какая фауна? Слава богу, что хватило ума не баловаться огоньком.

Я постепенно согревался и понимал, что пора идти. Куда? К своим, конечно. Я вздохнул – ну как в сказке, долго ли, коротко искать-то буду? Обследовав сумку, понял, что придется пускаться в путешествие практически налегке. Паек и компот – это хорошо, зажигалка тоже, блокнот и карандаши вряд ли помогут выжить, а уж набор ниток и иголок – разве что крючок удастся сделать – рыбы наловить. Я представил, какая тут рыбка может ловиться, и снова вздрогнул. Впрочем, нитка с иголкой пригодились. Оторвав у куртки подклад рукавов, я удлинил шорты – все же ноги теперь не голые – и зашагал куда глаза глядят.

Лес вокруг меня наполнялся красками, и я дико жалел, что нет компьютера, хотелось сразу же запечатлеть диковинные картины: лазурно-зеленую, муаровую, шартрезную листву; пятнами гуммигута и киновари вспыхивающие то тут, то там цветы с черными бархатными сердцевинками; нежно-прозрачные, на удивление узкие ручейки. Я приметил и насекомых – что-то среднее между стрекозой и бабочкой, радужное и быстрое, и гигантских пушистых сливочных многоножек, чьи рты напоминали распахнутые кошельки, и птиц, кажется. Если бывают птицы с зубами, конечно. Во всяком случае, зубастики летали.

«Парк Юрского периода», – подумал я и остановился, едва не вляпавшись в голубую паутину, которая больше была похожа на растянутую между деревьями рыболовную сеть, где уже трепыхалась стрекобабочка, ну да, размером с орла.

Меня остановил звук. Словно набегающая на гальковый берег волна, он начинался басовито – «И-И-И-И-И-И-И…», потом тоненько и жалобно – «и-и-и-и-и-и-и-и-и-и…», затем уже вовсе еле слышно, печально и безнадежно – «и-и-и-и-и-и-и-и…». И все сначала. Показалось, что кто-то стонет и зовет: «бо-о-о-о-о-ольно!»

Идти на звук я не собирался – мало ли как тут заманивают доверчивых жертв, но ноги сами вывели на край овражной прогалины, а за нею… Мама моя! Я осторожно выглянул из-за кустов и увидел монстра.

Огромная туша – размером с четыре хороших шкафа – лежала, видимо, на животе. Она была покрыта белой шерстью или перьями – не разобрать, на меня смотрела вытянутая «баранья» морда, которую вместо рогов венчали уши древней игрушки Чебурашки, кожаная бежевая носопырка, тоже бежевая складка губ, черная сомкнутая линия глаз. Именно эта туша и издавала жалобный, ковыряющий душу звук «и-и-и-и-и-и-и-и-и», а еще она колыхалась, словно медуза.

Я сделал пару шагов в сторону, снова выглянул. Да. Теперь я понял, что произошло. Зад туши накрыт свалившимся стволом дерева – нехилым по объему. Больно, конечно. Вероятно, дерево придавило монстра и раздробило лапы, если они у него есть – передних, во всяком случае, я не видел.

«Э, парень, вряд ли чем могу помочь», – подумал я, на автомате отнеся чудовище к мужскому полу. Существо вдруг распахнуло глаза, и я замер. Это… Это надо видеть, словами не передать. Огромные, с велосипедное колесо печальные очи с длиннющими спицами-ресницами – мокрыми, глянули прямо на меня. Полыхнул нежный голубой цвет с темным пятном зрачка.

Не знаю, что случилось, куда исчезло чувство осторожности, но через две секунды я уже стоял рядом с существом, всматривался в потрясающие жалобные глаза и трогал нашлепку носа со словами:

– Больно тебе, парень?

– Бо-ль-но те-бе па-ре-нь…

Я подпрыгнул на месте. Это кто? Местный попугай?

– Больно тебе… больно тебе, – твердил монстр певучим, немного механическим голосом, похожим на женский.

– Погоди… – я поднял руку, и туша тотчас умолкла.

– Ты кто? Ты разумный? – глупость, конечно, сказал, но как-то само вырвалось.

– Больно, – повторил он.

Я не успел отреагировать, как из шерстяной копны высунулись две тонкие лапы, покрытые белесой шерстью, на концах по четыре пальца, снабженных когтями величиной с книгу. Одна обхватила бедро, а другая… Другая лапа вдруг прикоснулась осторожно, погладила по груди, замерла, снова погладила, и обе «руки» убрались обратно в шерсть.

– Сейчас… – я засуетился, – сейчас попробуем что-нибудь сделать.

Что я мог сделать? Вот бы тут команду космического крейсера – две минуты, и существо было бы освобождено. Дерево мне не поднять – факт. Все же я толкнул его ногой.

К моему удивлению, ствол покачнулся. Я обрадовался, отломил толстую сучковатую ветку и стал действовать ею, как рычагом. Через час пыхтения усилия увенчались успехом – я умудрился сдвинуть ствол и скатить его с лап монстрика.

Все это время я разговаривал с ним. Конечно, он ничего не понимал, но мне почему-то было так важно сказать, чтобы он терпел, чтобы не отчаивался. Я пел песни, подбадривая, прежде всего, себя, болтал без умолку, рассказывая обо всем на свете: о космосе, о работе художника, о прекрасной девушке Марте и друге Сереге.

Как только я вытер пот со лба, существо тоже заговорило:

– Парень?

Мне послышалось, или в его голосе явно прозвучала вопросительная интонация?

– Не… больно… – сказал он, вздыхая совсем по-человечески. – Серега будет рад… и Марта…

Вот это да! Он усвоил произнесенные мною слова. Мало того, он смог из них сформулировать предложения. Вполне разумные. Но это я осмыслю потом – теперь нужно заняться его ножками.

Для такого большого существа ножки были маленькими – толщиной с нашу березу, но короткие – не больше метра. И как он на них ходит-то?

– Перебинтую, ладно? – зачем-то спросил я.

Барашек, – а монстр был очень похож на огромного барашка в помеси с медузой – незамедлительно ответил:

– Бин… – он немного замешкался, – туй…

Ух ты, он еще и морфемы распознал! Теперь я не сомневался, что передо мною разумное существо. Биолог Герман плясал бы от счастья – первый же контакт! Но добраться до своих оставалось мечтой.

Я сломал две толстые ветки, насобирал листьев, каждый из которых мог бы с успехом заменить крыло походной палатки, каких-то ползучих растений, подобных земным лианам. Соорудив немудреные шины, я вновь очутился перед мордой «барашка»:

– Как ты, малыш?

– Есть только миг между прошлым и будущим, – пропел «малыш» величиной с четыре шкафа, но трудно иначе называть существо, которое ты практически спас. Барашек неуверенно добавил: – Именно он называется жизнь.

– Ты прав, – расчувствовался я, – все же кто ты?

– Все же я дуль.

Дуль… Понятно, что ничего не понятно.

– А ты? – спросил барашек.

– Я? Человек – Тим, Тимофей.

– Ты един в трех?

– Нет, не бери в голову, просто Тим. – Вот бы сюда лингвиста Марту, она бы вмиг нашла с ним общий язык.

– Простотим, – малыш вдруг по-земному захныкал, – есть хочу…

Я, между прочим, тоже.

Сухой паек барашка не устроил, мандариновый компот пришелся по вкусу, но что такое два литра для такой туши? С трудом проглотив саморазогревающиеся консервы, я огляделся – и чем его кормить?

Он помог, указав лапкой на разлапистый куст. Я сорвал. Барашек устроил нечто в виде плача. Да что такое? Из невразумительных объяснений я все же понял, что должен перетереть эту флору. Это как? Я попрыгал на сорванном кусте, потоптался, задом даже поприминал, ругаясь про себя, измочалил, короче, всю листву, но именно в таком виде куст употребился монстриком на ура…

Несколько суток по земному времени барашек не мог тронуться с места. О чем мы только ни говорили! Я рассказывал ему о Земле. Рисовал в блокноте города, дома, портреты, вещи… космический корабль…

Помню беседу о государствах – ну никак он не мог понять, что такое «страна», «власть», «деньги». О политике малыш сделал странный вывод:

– А… когда ты имеешь то, чего нет у других, но что им нужно, и при помощи этого ты просишь их сделать то, что нужно тебе?

Я сомневался насчет «просишь», однако поправлять не стал, больно тема скользкая для обсуждения разными формами жизни.

Не менее интересным был разговор о родителях. Я скучал отчаянно не только по команде корабля, но и по Земле, по маме и отцу, которых давно не видел, а потому часто их рисовал.

– Мама – это то, от чего ты отделился, – как-то заметил малыш. – А папа кто?

– Папа? Ну… это… человек, помогающий отделиться, – почему-то сведения о хромосомах не представлялись мне важными. – Он потом помогает отделенному существу расти, развиваться. Если только способен, да… – запинаясь, ответил я.

– Ты папа? – передние лапки барашка сплелись в восхищенном жесте.

– Нет, я еще… нет.

– Но ты же мне помогаешь развиваться?!

– Ах, в этом смысле? Ну, наверное.

– У меня нет папы, – глаза барашка увлажнились, – и ни у кого нет.

Надо сказать, я мало понял из того, что он рассказывал о своем обществе, ведь малыш пользовался лишь моими словами. И фраза «у нас мама – капитан политики сущего» мне ни о чем не говорила.

Он долго не мог понять, что такое «имя», в его разумении значения слов «человек» и «Тим» оставались едиными. Когда же малыш уяснил, что Тим, и Марта, и Сергей, Ян, Герман – слова, принадлежащие только их носителю (я умолчал, что они могут и повторяться), он пришел в восторг, стал издавать странные квохчущие звуки. Так я понял, что барашек умеет смеяться.

– Меня зовут Дуль, Дуль меня зовут… Человек Тим не забыл? – спрашивал малыш время от времени, озабоченно склонив огромную голову и шевеля ушами. Я заверял его в этом, и он счастливо вздыхал, обдавая меня запахом травы.

Иногда Дуль капризничал и требовал мандаринового компота. Убедившись, что я его не вырабатываю, он начинал хлюпать носом, и я переводил разговор на другое.

Немало волнений вызывали истории о живописи. Барашек не представлял, что такое «художник», а когда понял – восхищению не было предела. Он пробовал рисовать в блокноте, но, кроме вихлястых линий и закорючек, у него ничего не получалось. Малыш снова начинал плакать, а я принимался его кормить, потому что вид голубых печальных глаз лишал силы воли.

Если я правильно посчитал, Дуль был старше меня лет на сто, но по меркам этой планеты – малышом, по земным – лет пяти, не больше, однако смышленый не по годам (или не по земному, наверное). Дуль запоминал мгновенно слова, вычленял морфемы и строил словоформы, ассоциативное мышление тоже не было ему чуждо, как и логика, иносказания он расшифровывал мастерски, и ему ничего не стоило бы писать стихи, если бы он захотел…

На пятые сутки мы пошли. Вернее, пошел я, а он пополз рядом, отталкиваясь лапками и указывая путь. Если я все правильно понял, шли мы к городу цивилизации дулей, а уж что там меня ждет – одному богу известно. Двигались медленно, малыш часто отвлекался. Мне то и дело приходилось очищать его шерсть от цепляющихся растений, извлекать из лапок колючки и оттаскивать от рассматривания бабочек. В душе я надеялся, что именно дули помогут мне попасть назад к крейсеру.

Паек кончился еще в первый день пребывания в лесу гигантских деревьев, я жевал вместе с Дулем растения, которые он выбирал, и пил воду из ручейков, при этом совершенно не чувствовал себя голодным.

Я пытался выяснить, почему его никто не ищет, но малыш или скрывал причину, или же, скорее всего, не мог объяснить. Для рассказа о собственном городе барашку не хватало слов – «большой дом», «большая мама», «большой камень», «большая вода» мешались в его речах с фразами из земных песен, которые я напевал себе под нос.

Ночью мы отдыхали. Нисколько уже не боясь огромного малыша, я зарывался в мягкую белую шерсть и сладко спал до самого утра.

Днем я был настороже, он – нет. Я так и не смог объяснить барашку, что такое «хищник». К удивлению, помогла древняя игра «камень, ножницы, бумага». И однажды Дуль насторожился, замер, уши встали торчком, кожаный нос смешно задвигался. Он молча показал, как ножницы режут бумагу, и мы тихонечко миновали опасное место. Тихонечко! Мне казалось, что ломимся сквозь чащу, как стадо слонов. Однако я догадался, что хищников в нашем земном понимании тут нет, но есть странные формы жизни, которые лучше обойти стороной.

Через несколько дней лес поредел, между кронами все чаще стало появляться неистово-синее небо, и вскоре мы вышли на песчаный берег бескрайнего моря такого пронзительного лазурного цвета, что я на мгновение прикрыл глаза. Но не морю я удивился. Вдали громоздились причудливые сооружения из черного камня, блестевшие под солнцем: воздушные арки, башни, странные пирамиды – дома, возможно; колонны и портики, увитые алыми, желтыми, фиолетовыми растениями. А между ними покачивались белоснежные местные жители – дули. И все это было таким… ну да… «большим», что я вновь почувствовал себя Гулливером в стране великанов.

– Как меня тут примут? – пробормотал я.

Малыш тотчас подхватил слово:

– Примут? Что значит «примут»? Будем жить, друг Тимоха, – получилось так похоже на Серегу, что я расхохотался.

Встречать нас вышло целое «стадо» гигантских симпатичных овечек – дулей. В отличие от малыша, они не ползали, а крепко стояли на колышущихся лапах. Одна из них – ростом с двухэтажный дом – вышла вперед и что-то пропела низким голосом.

Малыш ринулся к ней, я за ним. Я ведь мог его запросто потерять среди овечек, как китайца среди китайцев.

Мой Дуль прижимался к белой «копне» и тоже что-то пел, так долго, что я не выдержал:

– Это твоя мама, Дуль? Что ты ей сказал?

Он обернулся, на меня глянули полные счастья «велосипедные» глаза:

– Я сказал маме, что ты, Тим, наш папа!

Всего два часа потребовалось новоявленной «супруге», чтобы мы смогли более-менее объясняться. А через неделю я уже был в городе дулей своим… э… «дулем».

В каждом доме нас с барашком встречали как героев. Оказалось, что это у них экзамен такой – отправить ребенка неизвестно куда, чтобы он принес «мысль». Хороши взрослые, нечего сказать. Вместо «мысли» малыш привел папу, чему все были несказанно рады.

Дули – сплошь женщины, возможно, иные, чем на Земле, но все же они знали, что такое «он». Только их «мужчины» неразумны. Они – всего лишь сгусток белой субстанции, вырабатывающийся у овечек раз в три земных года и затем дающий начало новой жизни. Получается, что овечки рожают дважды – сначала «мужа», потом ребенка. Но субстанция чрезвычайно капризная, поэтому детей у дулей мало.

«Мысль» для них – главное. Я бы назвал цивилизацию дулей, прежде всего, духовной. Размышления и созерцание – основа жизни, а наука и техника – лишь необходимое ремесло. Жилища просты, вещи непритязательны, большую часть времени овечки проводят в коллективной медитации, приходя в эйфорию от неожиданной интересной идеи.

Хозяева часто зависали, принимая гостей – меня и Дуля, поскольку мы приносили много «новых мыслей», и овечки с наслаждением часами обмусоливали каждое наше слово. В результате мы оказывались предоставленными сами себе, и тогда малыш показывал город.

Рисовать дули не умели, но оценить творчество – это они могли. С благоговением мой блокнот осторожно передавался из лап в лапы, дули приглушали голос, разглядывая наброски на малюсеньких листочках, чем напоминали мне друзей с крейсера. Карандаши вызвали такой трепет и восторг, что постепенно я их раздарил, оставив себе лишь простой.

Каждому из дулей я задавал вопросы: как попал к ним с планеты песка и белых кубиков? Как туда вернуться? Понял лишь одно – в их мире никаких кубиков нет. Много позже до меня дошло, что земное слово ни о чем барашкам не говорило, и то, что я называл «кубиками», имело для дулей другой – глубинный смысл.

Как-то мы с малышом забрели в район города на самой окраине, в котором я еще не был.

Здесь возвышались гигантские сооружения, напоминающие наши теплицы, накрытые прозрачными стеклянными куполами, только пустые, совершенно пустые. И вдруг в одной из них я заметил знакомые белоснежные кубики!

Обогнав Дуля, я ворвался в «теплицу». Точно, это они – стоят на песке. Правда, один словно бы недоделали, наверху «сахар» еще не спрессовали, а просто насыпали кучами.

– Что это? – спросил я барашка.

Он молчал. Он словно не смел приблизиться к изваяниям, топтался у самого входа в «теплицу», но порожек не переступал. Огромные глаза повлажнели.

– Тим… – наконец шепотом сказал Дуль, – рано еще… прощаться…

– Прощаться? Я не собираюсь с тобой прощаться. – О чем это он? Может быть, кубики опасны?

– Не с тобой. С ними…

– С кем – с ними? Что это?

– Это дуль и дуль.

– Погоди, малыш, ничего не понимаю, вот этот белый брикет – дуль?

– Да… души дулей…

Мама моя! Так это гроб? Но почему – такой? А там, где крейсер, там – кладбище?

Мысли хаотично наползали одна на другую, был бы я местной овечкой, вмиг бы их рассортировал, а так… Я присел возле незаконченного монумента, прислонился, задумался. Казалось, вот-вот – и все тайны невероятной планеты откроются.

– Ти-и-и-им… нельзя… Тим, нельзя… прощаться… нельзя… – барашек маячил у входа, вытягивал шею, пел еще что-то жалобно и тонко. Тише и тише…

Глаза закрылись сами собой, и Дуль говорил уже в моем сне, полном светящихся радужных линий, кругов и треугольников. Странные слова он произносил, что-то вроде «Тим! Тим! Ты жив! Тим! Все сюда! Здесь Тим!», и голос барашка был удивительно похож на голос Марты…

Потом я сидел в кают-компании – свежевымытый, завернутый в большое полотенце, накормленный до отвала – и рассказывал, рассказывал, рассказывал… Удивлялся временами, какое вокруг все маленькое и компактное.

В экспедицию к Дулям меня решили не брать.

– Они тебя оценили, – сказал Сергей, – пусть нас теперь оценят. И так придется пережидать их медитации, а время дорого. Ты лучше скажи, что дулям будет интересно в качестве подарков?

– Мандариновый компот, бумага и карандаши, – не сомневаясь, ответил я.

Группа вернулась через неделю тихая и задумчивая.

На сей раз совещание было не всеобщим. Ян Туча, Марта, Герман, я и, конечно, капитан закрылись в рубке.

– Тим, загадка с кладбищем теперь понятна, – говорил Ян, – параллелепипеды действительно являются переработанным телом умершего дуля, причем такого состава, что наши ученые за него жизни отдадут.

– А дули позволят? – робко спросил я.

– Вряд ли, они считают, что создают вместилище для души, мало того, утверждают, что могут общаться с нею, – Марта вздохнула.

– Общество, не имеющее врагов, – никаких, – добавил Герман, – а теперь вот мы нарисовались.

– Земляне ведь тоже не имеют внешних врагов, – начал старпом Ян, а капитан закончил: – И создавали врагов на протяжении всей истории в рамках своего же общества.

Ян Туча пожал плечами:

– Слава богу, войны в далеком прошлом, но вот боюсь, – он встряхнул рыжей шевелюрой, – наш патернализм уничтожит дулей почище оружия.

Точно! Я приуныл. Значит, овечки обречены? Человечество замучает дулей отеческим отношением, воспитанием, навяжет свою мораль, нравственность, законы. Овечки ведь будут впитывать каждое слово! Хотел бы я оказаться на месте дулей? О, нет! Я-то давно уже вышел из-под родительской опеки. Елы-палы! А я как себя вел с ними?! Разве не так? Неужели подсознательно во мне тоже заложено желание быть «великим наставником»? Нет! Просто же встреченный дуль оказался действительно малышом и… Я окончательно запутался.

Сергей покачал головой:

– Нет, не верю. Если им что-то не понравится, дули попросту перенесут себя в другой мир.

– В другой мир?! – я раскрыл рот.

– Ах, да, – улыбнулся Волков, – ты же еще не знаешь. Дули умеют создавать новые миры. Но они им не нужны. Разве что кладбище. Мы бы с ними встретились рано или поздно. Ритуал прощания прост. Дули садятся вокруг кубика, то есть души, и все вместе думают, а потом – вжик – и уже в другом мире. Как? А черт их знает, как. Потом снова прощаются уже здесь, снова думают и переносятся к себе.

– И все же нужно создать глобальную группу, отстаивающую права дулей, – сказал Герман, – на всякий случай. Вот только что теперь с Тимофеем делать, не знаю, – он почесал затылок.

– А что со мной делать? – вскинулся я. – Все же нормально, я с ними подружился и…

Ребята смущенно переглянулись. Капитан вздохнул.

– Попал ты по-крупному, Тимоха, – Серега сказал так, словно мы были наедине. – Понимаешь, дело в том, что «папа» у них – это вовсе не то, что ты думаешь. Марта лучше объяснит.