Мой друг Анубис. Книга первая: Limen

Мой друг Анубис

Книга первая: Limen

Владислава Сулина

Дизайнер обложки Анастасия Мамонтова

© Владислава Сулина, 2024

© Анастасия Мамонтова, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0060-8369-1 (т. 1)

ISBN 978-5-0060-8370-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мой друг Анубис

Книга 1 Limen

01 По дороге в Неаполь

Весной 1906 года, на пароходе, плывшем в Неаполь, прохладным и ясным утром я повстречала Анубиса.

Он был в светлом жилете поверх белой рубашки с воротничком-стойкой и в немного более тёмных брюках; тёмно-серый пиджак праздно перекинут через плечо. Он стоял, облокотившись о перила и всматривался в размытую линию горизонта.

Небо было холодным и бледным, без единого облачка, дул несильный, но противный ветер. Этот ветер вырвал из моих рук ленточку, которую я теребила нервными пальцами, шагая по палубе, и она унеслась в море, скользнув над самым ухом Анубиса. Он шевельнул им и оглянулся на меня. Его длинная морда выдавалась вперёд, чёрный нос подрагивал, принюхиваясь к модному нынче в Петербурге запаху ландышей, которым я благоухала как цветочная лавка. Для чуткого собачьего носа аромат должен был быть как удар молотом по голове, но я ничего не могла поделать: утром матушка опрокинула на меня полфлакона, не слушая протестов.

Анубис был очень высок, точно такой, как изображали древние египтяне, и строгий английский костюм не мог скрыть древнюю как сама земля силу, исходившую от него. Впрочем, позже я видела Анубиса снова и ничего подобного не замечала: при желании он мог производить впечатление учтивого и обаятельного джентльмена, так что при беседе с ним люди, казалось, напрочь забывали, что говорят с кинокефалом.

Но в тот момент на меня дохнуло жаром барханов, я услышала шипение песка, пересыпаемого ветром, гулявшим по Городу мёртвых, и увидела, как солнце вспыхивает на вершинах пирамид и шакалы рыщут среди могил. Под ногами захлюпала синяя вода великой реки, плеч коснулись длинные стебли камышей…

Боюсь, я остановилась и уставилась самым неприличным образом, поэтому ему не оставалось ничего другого, кроме как поздороваться.

– Доброе утро, синьорина, – произнёс он по-итальянски, вежливо, низким и приятным голосом.

У него не было шляпы, потому что надеть её на эти торчащие вверх, похожие на два острых рога, уши было бы попросту невозможно. Он поклонился, прижав одну руку к сердцу а другую отведя за пояс.

Я не знала итальянского, но за время путешествия на пароходе выучила несколько слов, и уж «доброе утро» и «спасибо» могла повторить. Я поздоровалась в ответ и замялась, не зная, что делать дальше. Сейчас можно было бы спокойно уйти, но я не могла сдвинутся с места: слишком неожиданно в беспорядок мыслей ворвалось это существо. Как можно ожидать встретить его здесь, среди белых шезлонгов, расставленных по палубе для отдыха пассажиров, посреди всего этого праздника, праздности, царивших в просторных залах парохода там, за стеной?.. Да ещё одетого как… а, впрочем, как он должен был быть одет? Расхаживать в набедренной повязке, с золотыми браслетами на руках, с немесом на голове? Вот уж точно чепуха! А что до места: почему бы ему не плыть в Италию? Египет всегда поддерживал тесные контакты с Римом (особенно когда последние захватили первых), да и почему бы Анубису не отправиться в круиз?

Мысли проносились в моей голове стремительно, как лошади на ипподроме, мелькая одна за другой, пока я стояла и продолжала пялиться словно неотёсанная деревенская простушка. Хотя, наверное, деревенская девчонка на моём месте уж точно нашла бы, что сказать. А я молчала.

Видимо, сжалившись надо бедняжкой, он заговорил снова, полуобернувшись к воде, но я не поняла и почти с облегчением покачала головой, решив, что уж теперь-то точно могу уйти.

– Простите, я не говорю по-итальянски. Хорошего утра, сударь.

Кивнув на прощание, я уже собиралась удрать, как вдруг мой собеседник перешёл на русский.

– Я только заметил, что сегодня чудесное утро, – произнёс он, и прибавил: – Хотя ветер, конечно, сильный.

– Да. Да, ветер сильный.

Я повертела в руках коробочку. Неплохо было бы отправить её следом за лентой в воду – пусть утонет. За этим я и вышла на палубу. Пускай опустится на дно, зарастёт кораллами, и над ней станут плавать рыбы и ползать крабы.

Если бы вместе с коробкой можно было также легко выкинуть и всё, что за ней стояло!

Мне вдруг стало тоскливо и одиноко на этой палубе, и я с трудом подавила острый приступ жалости к себе.

– Не знаете, как скоро мы попадём в Неаполь? – спросила я негромко.

Анубис взглянул на горизонт, будто мог увидеть там берег, и снова обернулся ко мне.

– Если погода сохранится, то через три дня.

Ещё три дня. Честно говоря, меня не сильно тянуло в Неаполь, с самого начала вообще не хотелось никуда уезжать. Останься я дома, мы с Коленькой всё ещё были бы вместе. Зачем мне эти города, толкотня на пирсах и вокзалах, душные, тяжёлые от позолоты и дерева залы ресторанов, старые гостиницы с приторно-любезными швейцарами и коридорными? Любезными только благодаря бездонности кошелька моего папы. Старые церкви и замки, галереи с картинами и скульптурами, которые мне не нравились и которые я не понимала. Родители тоже их не понимали, но исправно посещали, чтобы потом сказать «мы были там-то!».

Я вздохнула. Подумала, не завязать ли разговор, но на ум приходили только всякие глупости и казалось, что, наверное, если уж тебе выпал случай побеседовать с египетским богом мёртвых, говорить с ним о погоде, о достопримечательностях побережья или, скажем, обсуждать вечернее представление в главном зале как-то чересчур неуместно. Но не расспрашивать же его о принципах мумификации, в самом деле!

Страдая от собственной глупости, я попыталась придать голосу лёгкости и веселья, чтобы попрощаться достойно. Так и не поняв, получилось или нет, всё-таки ушла, обменявшись с Анубисом короткими поклонами. Он был само воплощение сдержанности. Вот бы мне такое самообладание! Хотя, дело опыта, наверное: всё-таки у него в распоряжении было несколько тысяч лет, чтобы выправить характер, а у меня – только семнадцать, большую часть которых я провела очень бездарно.

Отойдя в сторону и убедившись, что бог смерти не видит меня, я размахнулась и всё-таки зашвырнула коробку с письмами подальше. Океан равнодушно принял подношение, слизнув его волной, похожей на стальной холм. Вот и всё, конец моей любви. Она закончилась вместе с последним письмом от Коленьки, в котором он говорил, что, конечно, любит меня, но не может ждать, пока я вернусь, что у него есть обязательства, долг перед «Родиной, захлёбывающейся в крови своих детей», что я и сама устану писать ему, что встречу, или уже встретила, какого-нибудь молодого итальянца и обо всём забуду, что у меня слишком строгий отец, что он желает мне счастья и ещё много всякой ерунды на три страницы.

Сперва я бросилась писать ответ, уже прикидывая, как отправить письмо с берега, или прямо отсюда, чтобы пароход повёз конверт назад, сразу, как отчалит. Но, посидев и подумав, сотни раз прокрутив в голове все объяснения воображаемому Николаю, я поняла, что письма он не ждёт. Его упрёки были глупы, его объяснения – натянуты. Откуда мне хватило ума понять, что таким вот неумелым способом мой любимый пытался выйти из положения достойно, чтобы сохранить себя хотя бы в своих глазах? Пройдёт немного времени и он сам поверит в то, что писал, и будет считать себя таким, как представил на этих страницах: благородным человеком, готовым посвятить себя служению другим и потому вынужденным отказаться от взбалмошной возлюбленной, недостойной его высоких идеалов. Это меня злило больше всего: что ему не хватило порядочности написать, как есть, просто признаться, что разлюбил. Я видела страх, который прятался за чёрными буквами, нестройными рядами строчек забиравшимися вверх.

Если рассказать отцу, он, может быть, надавит на нужных людей, заставит его жениться. Но я помалкивала, отлично понимая, что после такого признания сидеть мне дома до Второго пришествия. Матушка часто говорила, что невинность – сокровище, которое следует беречь, что честь мужчины можно отмыть, хотя бы и кровью, а честь девушки теряется безвозвратно. Но Коленька готовился стать офицером, он постесняется рассказывать о том, что соблазнил меня, это я понимала с отстранённой, холодной расчётливостью. Я не та победа, которой почётно хвастаться.

Мои письма, он, наверное, сожжёт. Его – почили в океане. Пусть на том всё и завершится.

Всё-таки я была глупым ребёнком, меня куда больше занимали собственные страдания, чем то, что происходило вокруг. Дома говорили о стачках в Риге, о забастовках на заводах по всей стране, а я прятала на груди письма от Николая и писала в дневнике плохие стихи про страдания и смерть. Что происходит нечто действительно страшное и серьёзное, я осознала только когда в январе прошлого года сообщили об убийстве великого князя. Но даже это не смогло выдернуть меня из грёз и фантазий.

Я ведь верила, что мне повезло так, как мало кому везёт: встретить того самого, единственного.

Люди покидали столицу и страну, ехали в Берлин, а иные дальше, в Париж, где, по слухам, было много наших эмигрантов. Партнёр отца, немец, перебравшийся в Россию со всей семьёй и проживший здесь семь лет, продал свою часть дела и уехал, поскольку боялся грядущих волнений. Отец считал, что всё успокоится, но отговаривать его не стал – он сам и выкупил его долю, и очень радовался удачной сделке, хотя и истратил больше, чем мог себе позволить. Но герр Майер торопился покинуть нашу негостеприимную страну и не слишком торговался. Упускать такой случай никак было нельзя.

Дела, в общем, шли хорошо, именно поэтому отец затеял поездку. Он фыркал и полногласно осуждал всех, кто бежал за границу в страхе перед волнениями, охватившими нашу несчастную державу, но всё-таки и он убегал. Так поступали многие, уезжали и с трепетом ждали развязки, кто-то даже закрывал дела и вывозил свои капиталы, опасаясь, что банки не устоят. Отец считал, что правительство сумеет справиться, закрывать дело он и не думал, тем более, что дело шло в гору. У него был открыт кредит в берлинском банке и имелось достаточно денег, чтобы мы могли отправиться в путешествие на полгода. Он постоянно поддерживал связь со своими управляющими через телеграф, оставаясь в курсе событий, внимательно читал газеты и отчёты, которые пересылали ему на заранее оговоренные адреса до востребования.

Я радовалась поездке, хотя сердце разрывалось от разлуки с Николаем. Погромы и взрывы не трогали меня, весь этот хаос должен был так или иначе устояться. Пока мама пила успокоительные капли, а папа листал газеты, мусоля крепкими зубами кончик сигары, я воображала себя стойкой героиней романа, томящейся в разлуке, упиваясь своей ролью. Пока не получила письмо. И словно меня окатили ушатом ледяной воды.

О, разумеется, я прорыдала всю ночь, а рано утром бросилась на палубу, чтобы выбросить его письма, хоть и понимала, что жест этот очень театрален. Поэтому и не хотела попадаться кому-нибудь на глаза. И вот, пожалуйста, встретила не кого-нибудь, а бога смерти.

Но на «Орионе» было много интересной публики: известный боксёр, знаменитый художник – экстравагантный и претенциозный, наследник трона какой-то маленькой страны, которую не каждый мог вспомнить с первого раза, сказочно богатый и дьявольски привлекательный граф… На их фоне бог мёртвых, державшийся незаметно, сдержанный и нелюдимый, даже проигрывал. За всё время путешествия я и не слышала о нём, но, возможно, он сел на пароход на последней остановке. Я также никогда не видела его в зале, где пассажиры собирались каждый день на ужин, однако дело было, наверное, всё в той же загадочной неприметности (хотя как можно не замечать человека с собачьей головой?), потому что в тот же вечер, после утреней встречи, я увидела Анубиса сидящим за угловым столиком, в тени колонны и карликовой пальмы.

Этажи парохода горели огнями, со стороны моря он, должно быть, был похож на сказочный дворец. И весь этот дворец был набит людьми, больше половины которых составляла прислуга: горничные, матросы, повара, посудомойки, официанты, уборщики, музыканты, метрдотели, кочегары, механики и ещё тьма самого разного народа, и всё это множество с раннего утра и до глубокой ночи суетилось, носилось по коридорам и лестницам, чтобы предугадать каждое желание и удовлетворить любую нужду. За стеной качался океан, он гудел и ревел, и наш пароходик был ничтожной щепкой в его ладонях. Если бы бога мёртвых заметили, то, наверное, забеспокоились бы, но на него почти не обращали внимания.

Он сидел за своим столиком, его шею стягивал чёрный платок, он был одет в чёрный фрак, и на его запястьях поблёскивали маленькие золотые запонки. Анубис пил шампанское из бокала с широкой и плоской чашкой, на столе перед ним дымилась в хрустальной пепельнице папироса. Тени, казалось, нарочно сгущались вокруг него.

В воздухе плавали ароматы ликёров, дорогих сигар и духов. От меня всё ещё несло этими проклятыми ландышами, но я почти не чувствовала их, привыкнув. Очень не хотелось сидеть тут, но и возвращаться одной в каюту – тоже. Я боялась, что снова начну жалеть себя и разревусь, да о ком? Об этом трусе, не сумевшем честно признаться, что разлюбил, и вместо правды нагородившего горы вранья, оскорблявшего меня ещё сильнее, будто я так глупа, что могла поверить в его невразумительные объяснения!

Я ещё колебалась, когда входила в зал, но, заметив возле стены высокую фигуру с торчащими вверх ушами, окончательно решила остаться.

К ночи начался шторм, волны вздымались грядами холмов, океан раскачивал «Ориона» и ветер обрушивался на него, становясь всё злее. А здесь, внизу, было тепло и мягкий свет лился из изящных ламп, женщины и мужчины танцевали в бальном зале, а их голоса, смех, и музыка заглушали рёв стихии.

Мы устроились недалеко от столика, за которым сидел Анубис. За столом, помимо нашей маленькой семьи, находилось ещё несколько человек, те, с кем успели мы завести дружбу за время плавания. Худой мужчина в рясе – протоиерей Алексий, ехавший в Италию с паломничеством. Ещё графиня Бутурлина, старая подруга моей матери, её мы случайно повстречали здесь, чему никто, включая маму, не обрадовался. Валентина, племянница графини, моя ровесница, тонкая до прозрачности девушка с томным взглядом и хорошенькой головкой античной статуи. И доктор Жынев, военный хирург в отставке, который вообще-то ехал вместе с семейством дальнего родственника, на содержании у которых жил, но вечерами сидел за нашим столом, потому что чем-то сумел понравиться отцу.

У таких дальних родственников настоящий талант, они здорово умеют находить подход к людям, ведь это составляет их заработок. У иных семей, которые я знала, годами жили такие вот нахлебники. Много места они не занимали и частенько становились просто незаменимы, особенно женщины: они приживались в доме, знали где что лежит, сидели с детьми и вообще быстро становились неотъемлемой частью жизни. Отцу тоже регулярно писали старинные друзья, троюродные дяди и школьные приятели, но он никогда не отвечал и не подавал им, называя кровопийцами и бездельниками.

Протоиерей имел большое влияние в русском обществе в Париже и занимался «продвижением русского дела». Что конкретно это значит я смутно представляла, кажется, суть сводилась к объединению русского населения во Франции, помощи приезжавшим на заработки российским рабочим и путешествующим священнослужителям. Он много и охотно говорил о своих делах, но я не вникала и почти всё пропускала мимо ушей. Когда протоиерей начинал говорить, я погружалась в свои мысли, благо, что от меня и не требовалось участвовать в беседе.

– Очень, очень жаль, что вы не побывали во Франции! – сокрушался отец Алексий. – Если окажетесь в Париже, непременно посетите русскую церковь на улице Daru. Её построили по плану архитектора Штрома. Вообще-то изначально план предназначался для русской церкви в Афинах, но императрица Мария Александровна предложила использовать его. Там есть две чудеснейшие картины кисти профессора Боголюбова: «Хождение по водам» и «Учение с лодки». Да и другие прекрасные работы старых мастеров: Сорокина, Васильева… Даже образ святого Александра Невского, подаренный приходу Александром Вторым в благодарность Богу за неудавшееся нападение убийцы в Булонском лесу.

– О, вот видите, Пётр Григорьевич! А я ведь тоже хотела побывать в Париже. И что нам стоило туда заехать? Ведь было по пути! – покачала головой матушка.

Папа что-то проворчал, не вынимая изо рта сигару. Он очень не любил менять планы, а маршрут нашего путешествия был разработан им так тщательно, что изменить в нём хоть что-то оказалось бы возможным только затонув в океане.

– Мы проезжали через Берлин, – сказал отец, будто оправдываясь. – Беспокойный город, но хваткий.

– В Берлине совершенно нет никакой культурной жизни, – томным голосом произнесла Валентина. Ей не шёл этот тон, она была слишком хрупкой и изящной для манерности, но пыталась подражать образу хозяйки модного салона, или что-то в таком духе.

– Вы бывали в их кафе-шантанах? – подхватила Бутурлина. – Настоящий цирк! Клоуны и дрессированные собачки, и этим довольствуется публика! – Графиня пренебрежительно хмыкнула и подставила бокал доктору, чтобы он его наполнил.

Графиня была ровесницей моей мамы, но выглядела старше. Она сохранила неплохую фигуру, однако покрывавшая лицо сеть глубоких морщин, обвислая кожа под подбородком, несвежий цвет лица, который она старательно маскировала косметикой, выдавали время, проведённое ей на этой земле. Её платье было слишком открытым для морщинистой груди, украшения – слишком воздушными и больше подошли бы молодой женщине. Она считала себя обольстительной, и если она принималась кокетничать, мне становилось стыдно, будто я имела к этому какое-нибудь отношение.

– Мы были в опере, – вставила матушка.

– Опера тоже никуда не годится, – категорично заявила графиня, – она подходит только почитателям Вагнера.

Матушка робела перед Бутурлиной: наша семья хоть и была богаче, купеческое сословие всё равно не дотягивало до знати. Отца это злило и он был прав в своём раздражении. Образ выбившегося в люди купчины, тяготеющего к безвкусной и пышной роскоши, толстые купчихи в шубах, обжорство и необразованность – всё это давно ушло в прошлое. В наше время предприниматели в третьем, четвёртом, пятом поколении были очень грамотными людьми, часто более просвещёнными, чем знать. Купцы стремились дать своим сыновьям хорошее образование, чтобы те смогли продолжить их дело, чтобы заводили полезные связи, а графские и княжеские дети только мотались по салонами и пили шампанское. На моё образование отец тоже не скупился, я была одним из его вложений, возможностью укрепить дело, породнившись со знатной фамилией, или с богатой семьёй для объединения капиталов.

Хотя не могу утверждать, будто чувствовала себя подневольной девицей, томящейся в высоком тереме в ожидании воли сурового батюшки, – о моём благополучии он тоже пёкся. Папа ведь собирался отдать меня в хорошую, богатую семью, и за кого-попало не выдал бы. Что до любви… Теперь я уже не была так уверена, что к ней нужно стремиться. Что, если бы я вышла за Николая? Мы могли сбежать и пожениться: найти священника, который согласился бы обвенчать нас без благословения родителей за небольшую мзду не такая уж проблема. А после отцу не оставалось бы ничего другого, кроме как принять нас, устроить Николая к себе. Я могла родить детей… Какое счастье, что до этого не дошло!

– Не могу поверить, что так много русских уезжают в Берлин, – продолжала графиня. – Как можно променять Петербург на Берлин? Да, все эти волнения неприятны, но в Петербурге ведь относительно спокойно.

– Теперь многие едут и в Париж, – заметил отец Алексий.

Он сокрушённо покачал головой.

– Это как пожар и искры его летят во все стороны: в Германии тоже поднимается волна, но там умеют обращаться с революционерами, кайзер не даёт им спуску.

– Боже мой, опять о политике! – воскликнула мама. – Давайте, наконец, оставим тему.

– Вы-то можете оставить тему, – с неприятной усмешкой сказал доктор, – а вот политика Вас никогда не оставит. В наше время нужно быть человеком думающим и знающим, и глядеть в оба! Знать, с кем водить дружбу. Вот, скажем, принимаете Вы у себя приятеля, бывает он у Вас, обедает там, то да сё, а потом оказывается, что элемент-то ненадёжный! И что прикажете с Вами делать? Ведь получается, что и Вы причастны.

– Да к чему причастны? – изумилась матушка.

– Да к чему угодно! – запальчиво ответил доктор. – Хоть к анархистам.

– Ох, ну Вы скажете тоже, – отмахнулась матушка, которой эта мысль показалась настолько нелепой, что даже не напугала.

– Но всё-таки Вам стоит побывать в Париже! – не к месту воскликнула графиня, пытаясь вернуться к более приятной теме. – Весной там замечательно! А вот зимой страшный холод, просто кошмар! Правда, Валентина? Мы с мужем были там в наш медовый месяц, – графиня мечтательно закатила глаза. – Когда стоишь в соборе Парижской Богоматери и слушаешь это ангельское пение, то душа просто уносится в рай!

Валентина никак не ответила на замечание тёти, но та и не ждала. Девушка вообще пропускала мимо ушей половину из того, что говорила графиня, прекрасно понимая, что ответ почти никогда не нужен, достаточно кивать и соглашаться.

– Красивый храм вовсе не означает чистоту веры, Ваше сиятельство, – произнёс протоиерей, – католики сбились с пути и вернутся ли на него когда – кто знает? Они насаждают веру язычникам, но сами часто не верят. Мыслимо ли такое у православных?

Разговор переключился на тему веры. Протоиерей заговорил о новом религиозном законе, введённом во Франции в декабре прошлого года, по которому церковное имущество передавалось государству. Закон привёл к кровопролитным столкновениям прихожан с полицией. Причиной такого яростного сопротивления были монархические настроения, всё ещё очень сильные в республике, церковь оставалась последней опорой монархистов, а с введением закона об отделении государства от церкви надежды приверженцев старого режима рушились окончательно и бесповоротно.

Я вполуха слушала разговор, украдкой посматривая в тёмный угол, где сидел Анубис. Официанты его словно не видели, но, тем не менее, подходили по едва заметному движению руки.

– Поля, ты сегодня весь день спишь. – Мама тронула меня за локоть. – И совсем не ешь, уж не влюбилась ли ты?

Она улыбнулась, полагая, что шутит, а я закашлялась от неожиданности и сделала вид, что это от сигарного дыма.

– Девушки вашего возраста должны быть осторожны, – назидательно изрёк отец Алексий, – чтобы не сбиться с пути. Будьте внимательны, дитя моё, вокруг слишком много дурных людей.

Мамины брови вдруг поползли вверх: она посмотрела туда, куда я весь вечер бросала взгляды, и заметила предмет моего пристального наблюдения.

– Что такое, в чём дело? – заволновалась графиня. Она тоже обернулась и ахнула. – Ну надо же! Кого только не встретишь в круизе!

Теперь уже все присутствующие за столом увидели Анубиса.

Он выглядел абсолютно обыкновенно, если бы не аура полутени, словно пологом окутавшая занятый им угол. Будь он человеком, каким-нибудь путешествующим джентльменом, то всё равно обратил бы на себя внимания – уж больно таинственным и загадочным, да, вдобавок, одиноким незнакомцем он представал. Но факт, не подлежащий игнорированию, бросавшийся в лицо как салфетка, которую скомкали и швырнули в соседа, или как капля красного вина, пролитого на свадебное платье, факт этот не давал отвести взгляда от головы господина и застилал собой всё прочее.

Потому что, когда смотришь на человека с собачьей головой, ты в первую очередь видишь именно голову.

Впрочем, удивление первого впечатления рано или поздно проходит.

– Солнышко, ты, что, знакома с ним? – обернулась ко мне мама. – Ты так смотришь на него, словно вы уже встречались.

– Столкнулись на палубе, – неохотно ответила я.

– Как интересно! – воскликнула графиня, наигранно захлопав в ладоши. – Вы знаете, у меня отличная идея!

О, Боже, только не то, что я думаю!

– Давайте пригласим его за наш стол.

– Мне кажется, ему и одному неплохо, – робко возразила я.

– Вздор! – передёрнула плечами графиня. – Уверена, он не откажется от компании. Наверняка его все избегают из-за… – Бутурлина изобразила в воздухе перед лицом какую-то завитушку, призванную, по-видимому, обозначит собачью морду. – Вы понимаете.

Она толкнула меня локтем и, понизив голос, сказала:

– Сходите, пригласите его, моя дорогая.

– Я?!

От испуга, позабыв всякую вежливость, я вытаращилась на графиню самым неприличным образом.